ножЪ и дебри АНОНС начала конца

1993 г

Готовиться я начал заранее:
Лет в тринадцать:
Читал книги, учился ловить рыбу, делать блесны, вязать мушки, делать ножи, разжигать огонь трением (и как только квартиру не спалил), стрелять (даже на разряд настрелял), лет с пятнадцати налег на физуху, тягал железо и бегал лыжные кроссы и снова читал: Аксаков, Сабанеев, Черкасов, Толстой, Джек Лондон, Сетон-Томпсон, советские классики, многих по несколько раз и чуть ли не наизусть: Где получать высшее вопрос не стоял - Лесотехнический институт рядом, всего час на транспорте с одной пересадкой, успел обучиться бесплатно. Летние практики, Подмосковье, Дальний Восток, Коми - все лето в лесу, ночевки под кустом, в стогу сена, мог побриться топором и сварить из него кашу: Получил охотничий билет и вынес из дверей 'Охотника ?1', прижимая к сердцу, свой первый ИЖ-18 в экспортном исполнении. Перед защитой диплома пронесся слух - распределения не будет, вместе с дипломом дадут пинка под зад - лети куда хочешь, свободные рыночные отношения. Фиктивную комиссию, где всем задавали вопрос 'хочешь послужить Родине?', однако пришлось проходить: У сокурсников, учившихся по направлению, было все понятно, остальные же со свободным дипломом шли кто куда - 'в бизнес': Зашли в кабинет декана по очереди, а там сидит незнакомый мужик с усами и в очках.
- Кто из вас, ребят, хочет поймать хариуса и увидеть своими глазами северное сияние?
- Я, - говорю, немного замешкавшись, уж больно неожиданная постановка вопроса:
Так, пожав твердую, как деревяшка, ладонь вербовщика, я стал молодым специалистом Московской Аэрокосмической Лесоустроительной Экспедиции, сокращенно МАКЛУЭ:
На месяц, до отъезда на полевые, посадили меня с девами из камеральной партии, смотреть в стереоскоп, мерить высоты и привязывать снимки к карте: Ох, и ветрели же они передо мной хвостами, даром, что все замужние, какая тут учеба, все мысли о бабах! До самого отъезда я толком ничего не знал, старшие товарищи загадочно произносили: 'там сам разберешься': Однако водку мне наливали как равному:
Встретились с рюкзаками на Павелецком, я, Маслов и Нина, остальные малыми группами вслед за нами спустя день-два - задумка хитрая, дабы не везти группу пьяных в дым таксаторов, а по два-три человека просочиться незаметно. Домодедово, проверка оружия в багаже, суета и толчея, сели в Ту154, хорошо, что ноги есть куда вытянуть. Маслов 'взлетную' мне накатил и сам перелет я помню плохо: Что-то ели, еще накатывали, спал, пытался читать, но в памяти об этих восьми часах - белое пятно:
Якутск поразил меня яркостью солнца и огромными жирными стрижами с визгом носившимися туда-сюда. И воздух. Свежий и холодный.
Съездили на автобусе в управление, отметили командировки, вернулись в порт, а тут: 'пассажиров, следующих рейсом Якутск-Хандыга-Батагай, просим пройти на регистрацию'. Все-таки Маслов молодец, умеет жизнь организовать. После 'взлетной' помню лишь посадку в Хандыге и пирожки с прошлогодней брусникой в портовом буфете - всю остальную дорогу я проспал сном младенца, никогда еще так не спал в самолете.
Батагай. Никто из местных так и не смог объяснить мне значение этого слова: Низкие сопки, низкое небо, низкие покосившиеся домики, трехэтажный Дом Культуры, голова Ильича, нефтеналивная станция с огромными газгольдерами, гнилое озеро, общественный туалет с надписью во всю стену 'свой гавно не пахнэт': Впору приуныть.
Маслов с Ниной селятся на прошлогоднюю квартиру, меня же привозят на 'базу' - длинный низкий, полутемный барак на окраине, у входа - бочка для воды, воду раз в два дня привозит водовоз, в самом Батагае хорошей воды нет, рудник: Приехали. После перелета болит голова, хочется есть. Занимаю койку, распаковываю рюкзак. Под потолком, над кроватями висят прошлогодние мумии зайцев. За зиму мясо настолько сублимировалось, что я с трудом настругиваю его своим тесаком. Настоящий пеммикан! Правда, на вкус - дерьмо сушеное, но это лучше, чем ничего. Допиваю 'дорожную' водку, запираю дверь и проваливаюсь в сон на сбитом матрасе без простыней.
Утро, второе июня, снег за окном, в дверь неистово колотят. Маслов, одет в 'полевую форму', колоритен как Хемингуэй в своей бороде и толстом свитере. Умывшись, шлепаю по грязи за ним в лесхоз, получать снаряжение и обмундирование. Нина, в форме 'главного бича', уже там, двери балков распахнуты, поперек прохода торчат огромные рога 'тундрового лося'. Маслов рассказывает, как пять километров пер их до табора, верится слабо, ибо размах под два метра: Ватный спальник, спальник пуховой, энцефалитный костюм, сапоги, сапоги, бушлат. Как потом выяснилось, бушлат покойного Гены Гаврилова, я отходил в нем семь сезонов: Да, такие дела: Ковыряемся с Масловым до вечера, разбирая снаряжение, ковыряемся вяло, периодически прикладываясь к бутылке 'разведенки'. Снег не перестает: Ночевать иду в свою 'обитель скорби', пытаюсь читать, но лампочка светит еле-еле и я засыпаю с комфортом под шелест снега.
Наутро иду в магазин, беру булку хлеба, банку томатной пасты, 'рояль' дорог, но не запредельно, обязательно надо: С фильдеперсовым пакетиком 'марианна' фланирую по поселку из конца в конец. Баб нет. Людей тоже нет. Пропрыгал на ухабах грузовик с бочкой, поднял тучу пыли до небес. И тишина. На Яну идти далековато - вот-вот должен Маслов прийти. В моем бараке по-прежнему сумрак и сырой холод, поэтому строгаю сушеного зайца, сидя на крыльце, макаю в томат и заедаю хлебом. К чаю приходит Маслов и вчерашний день повторяется с точностью до мелочей. За жизнь таксатор обрастает грудой рухляди, которую бы выкинуть в обычных условиях, но в тайге каждая мисочка или баночка может ой, как пригодиться: Я уж не говорю за инструмент и прочее снаряжение. Вот и трясем мы с Масловым ящики да мешки, сортируя и откладывая, что точно не пригодится, а что пригодится вероятно и что наверняка - упаковываем получше, да по компактнее. Заброска-то вертолетная: Под вечер Маслов с Ниной едут встречать первую партию инженеров. Миша, Карасев, Жорик, Сергеич, Лёнька. В бараке становится шумно, тесно и весело - я уже слегка отошел от перелета, а в них бурлят дорожные 'дрожжи', эмоции. Остатки дорожной снеди, Жорик делает всем 'кровавую Мэри' из спирта и томатной пасты, разговоры, байки, враки: Расползаемся по койкам далеко заполночь, полночное солнце и пуночки щебечут.
Подъем по часам, Маслов не дает расслабляться, колонной арестантов идем в лесхоз через весь поселок. Через пару часов мы уже все одинаковые, цвета хаки, заросшие щетиной и слегка пьяные, сортировка имущества со стороны напоминает налет махновцев на пассажирский поезд - по всему двору развороченные ящики и распотрошенные мешки, здесь же, на маленьком костре варится баландайка из крупы с тушенкой - таксаторы добрались до прошлогодних запасов. Лесхозовская машина привозит остатки нашей партии - арьегард прибыл послеобеденным рейсом. Григорьич, Жора-старший и пять самых настоящих бичей. Ископаемые: Сейчас такая роскошь просто не укладывается в мозгу, а тогда: Завербовать человека, привезти его на самолете через всю страну, выдать снаряжение и платить весь сезон зарплату с северными коэффициентами, полевые и квартирные, а после, живого и здорового (если повезет) отвезти обратно на материк.
Два братана, Саша и Коля, оба светлые, щупленькие, леченые от алкоголизма, отзывчивые, как собаки. Колька-Пиночет, личность внешне комичная, но служил срочную в Никарагуа, помогал сандинистам и в память об этом носит пышные черные усы и кепи с надписью 'Ministerio Interno'. Володя - высок, кудряв и близорук, многословно и путано говорит, пьянеет от одной рюмки до сложения риз. И, наконец, Ванька Теплюк (Тепляков). Все, кроме меня, Пиночета и Володи, знают друг друга по прошлым годам, 'судовые роли' уже распределены, нам с Масловым достался Ванька, как самый опытный, ибо я еще стажер, а Маслов - корифей. 'Ты - еще щенок', - сказал мне Теплюк много позже. Мда, щенок, барин и доезжачий, натаскивать щенка - вот такой расклад. У меня тогда хватило ума не обидеться на это сравнение и, наверное, благодаря этому, я вырос в 'злую собаку'.
Всю ночь в бараке 'разгул демократии', заполночь Нина увела Маслова , а мы затеяли стричься наголо, ибо волосы уже грязные, вода холодная, а баня в поселке денег стоит. Жора-старший выдал ручную машинку, тупую до неприличия, а Жорик вызвался всех 'освежить'. Свирид Петрович Голохвастов, мать его: Мало того, что инструмент тупой, этот куафер-самоучка в конце каждой проходки изящным взмахом руки отбрасывал состриженную прядь, не разжимая ручек! Если б подопытные не были анестезированы 'кровавой Мэри', парикмахер не дожил бы до рассвета: А так, под утро, все одинаковые, как пасхальные яйца , только Ванька стричься отказался - свои планы у него.

Утром Маслов с болоньевой авоськой в которой что-то подозрительно круглится и побулькивает, гонит наше разношерстное стадо в лесхоз. Вновь прибывшие получают обмундирование и имущество, дружно опохмеляемся и начинаем пилить дрова огромной маятниковой пилой - однако лето холодное будет! Пока братаны суетятся вокруг маятника (как бы себя не распилили!) мы с Карасем наперегонки колем вихлястыми топорами неподатливые лиственничные кряжи. Шумная толпа болельщиков, низкое серое небо, лохматые северные собаки смотрят исподлобья, свернувшись калачиками. Лесхозовский шофер Серега приносит нам гостинец - мороженого зайца. Я до этого обдирал русаков, обдирал 'ковром', как написано в книге, сейчас же Ванька учит меня обдирать 'по-таксаторски' - выстругивает 'чижика' из лиственничного сучка (я потом его носил на поясе сезона три, пока зайцы были) и, подвесив тушку, снимает шкурку чулком за одно движение. Нож у Ваньки - самодел из быстрореза с гардой и ручкой из оленьего рога, жуткого вида 'пика' с фальшлезвием, но орудует он им на удивление ловко.
- Запоминай, запоминай! - твердит мне Маслов и я запоминаю все на всю жизнь:
Варится заяц, Нина объявляет на завтра тренировку - инженеры и техники пойдут в лес закладывать эталон, пробную площадь, таксировать, рабочие - выходной, а я - не пришей к п: рукав, стажер, тренировка мне не положена:
Ночью спать не хочется, с бутылкой 'рояля' идем на Яну, тестировать свежеполученные патентованные электронные отпугиватели комаров. Хотя комаров еще и нет, только снег перестал. Полночное солнце катается колобком по вершинам сопок, и я учусь определять время по компасу, а направление по часам, главное не забывать про магнитное склонение, ибо Заполярье:
В порту стоят огромные контейнеры, похожие на чугунные горшки. Крышки заварены, толщина железных стенок такая, что стучи-не стучи, звука нет, как по гранитному валуну: Интересно, что они на этом руднике добывают: Лучше бы нам дозиметры, вместо отпугивателей выдавали:.
Яна быстра и многоводна, желание купаться совсем не возникает, ощущение такое, что снесет тебя до самого Северного Ледовитого: А между тем, купаться надо (я в те годы был 'иванОвец', босиком не ходил, но ледяной водой каждый день и даже на снегу обливался). Переходим на протоку, берег по-положе, течение по-тише, опять же травка и кусты. Пока я совершал 'ритуальные омовения' под шуточки товарищей, Теплюк куда-то свинтил по-тихому. Мы думали - спать пошел, а он глядь - якутку за руку тащит! Где он ее в три часа ночи нашел!? Кавалер!
Девка молодая, корявая, но на каблуках и накрашена. Пижон наш воркует, потчует деваху польским 'наполеоном' (видать припас специально) и чуть погодя, уединяется с ней в кусты: Минут десять слышны взвизги и конское ржание и появляется расхристанный Ванька без телогрейки. Глотнув 'наполеона', великодушно предлагает желающим приобщиться к освоению культуры коренных народов севера. Я - пас, мужики со смехуечками советуют Ваньке прополоскать конец 'наполеоном', шутят насчет двухнедельного карантина и допуска к общему котлу.
- Ну и черт с вами, не хотите - не надо! - Теплюк уходит в кусты и возвращается, выбивая пыль и лесной сор из телогрейки. Вслед ему несутся обиженные взвизги и проклятия:
Теплюк сидит на бревне, смолит 'примой' и делится откровениями о проститутках. Я не невинен, но много спорного в его словах, тургеневские идеалы, гений чистой красоты - разговор течет как Яна в Ледовитый:
Наутро после завтрака, банда убывает на тренировку, я же, сунув в карман горбушку хлеба, иду покорять сопку с локатором. Она высится над поселком, по карте до локатора километров восемь, как раз на день экскурсия. О том, что объект может быть режимным, ибо все выкрашено в зеленый цвет и локатор уж больно быстро вращается, я как-то не подумал: Компас, часы и нож на пояс, взять бы ружье, но как-то боязно рядом с поселком, вдруг охотнадзор-милиция, объясняйся потом:
За первым взгорком натыкаюсь на растерзанный труп лошади, дело явно было зимой, но все равно неуютно и я жалею о том, что не взял ружье. Весь лиственничный подрост окольцован зайцами, попадаются зимние шкурки, подвешенные на удавках, видать рассказы о заячьих стадах - не выдумка, петли даже рядом с поселком не всегда проверяют, якуты: После неглубокого распадка с ручейком начинается подъем, пройденный каким-то супертрактором - уклон градусов пятьдесят, осыпь из крупного курумника и идет не серпантином, а по прямой вверх. Лезть тяжело, ноги выворачиваются, но это все же легче, чем карабкаться, продираясь сквозь заросли ерника. Простор, тишина, комаров нет и воздух такой прозрачный, что останцы на сопках, до которых, знаю, больше десяти километров видны четко, до мельчайших подробностей. Метрах в пяти из-под куста ольхи выскакивает серо-белый заяц, лохматый и совсем не напуганный, смотрит любопытным глазом, смешно поводя носом. Непроизвольно тяну руку за камнем, но нет, дурных нема, заяц, весело вскидывая задом скачет прочь. Нда, с голоду не помрем, похоже: Солнце где-то за сопкой, значит на юге, значит полдень, а я еще и до середины не долез: Делаю привал, жадно пью талую воду из 'копытца', но здесь, рядом с полюсом холода, это не страшно, козленочком не станешь. Вот разобраться бы, что гонит меня вверх по склону? Не могу объяснить, 'просто интересно' толкало меня на ночные прогулки по зарослям полным щитомордников, и очень интересно было на своем следу найти тигриный отпечаток и ягоды поесть вместе с медведями: Интересно:
Перед вершиной - голец, лезть труднее, помогаю себе руками, часто останавливаюсь, чтобы 'обозреть окрест', а на самом деле - восстановить дыхание: Все, пологая голая макушка, посредине - гигантский гриб локатора, вращающийся с потрясающей быстротой для конструкции таких размеров и совершенно бесшумно. Рядом - домик, рядом - 'шишига' с кунгом, какая-то рухлядь и проржавелые остовы техники: И никого: Стукнул камень под ногой и из-под шишиги с рёвом звериным выкатывается рыжим шаром лайка, а с крыши кунга валится абсолютно голый мужик и прыжками уносится в дом! Лайка сходу вцепляется мне зубами в руку, но после приветственного пинка кирзачом под ребра, начинает дружески облаивать меня издали. Мужик, уже в штанах, выходит из дома, знакомимся. Он - смотритель-оператор, загорал на крыше, а что, лето, солнце, дорога одна, серпантин с другой стороны сопки, вот и прошлепали они мое приближение вместе с лайкой:
Ведет меня в дом, угощает ландориками с вареньем, чая кружек пять за разговором я выпил, однако, пора обратно собираться. Классическое северное гостеприимство - я через время тоже перестал удивляться причудливым персонажам, вылезавшим к моему костру: Прощаемся как родные, лайка, которой я скормил свой хлеб, провожает меня почти до середины склона, дальше прыгаю по курумнику один.
Под вечер, довольный и уставший, вваливаюсь в барак. Все здесь, стол накрыт, результаты тренировки хорошие, погрешность в пределах нормы. Теплюк где-то раздобыл полугодовалого щенка. Лайкоид волчьей масти с висячими ушами, сука, зовут Кузя:. Толку от нее в тайге скорее всего не будет, но Ваньке веселее табор сторожить.
Вертушки у нас оказывается заказаны на послезавтра, разбросают нас несколькими рейсами, самый северный участок у нас, а самый дальний - у Лёньки с Сергеичем - аж в верховьях Индигирки. Маслов всю ночь рассказывает какая удивительная у нас будет река, трясет блеснами, раздвигает руки, показывая размер рыбы и ячеек в сетях: Ольджо. Почти все реки Сибири текут с юга на север, а эта с севера на юг. Место глухое донельзя: Судя по снимку и изгибам русла - глубины большие, а по рассказам местных там есть таймень: А у меня из снастей - ГДР-овский стеклопластиковый спиннинг с катушкой 'Орион' и леска 0,3: Ладно, там разберемся.
Последний день перед заброской проходит более чем сумбурно - на полученный аванс закупаем недостающие консервы, крупу, заезд в пекарню, где нам на всех насушили аж двадцать мешков сухарей, 'последние штрихи', краткие размышления на тему 'а не взять ли еще рояля', заезд на нефтебазу, Маслов в сотый раз для проверки запускает в бочке с водой наш двухсильный 'Салют', без которого нам на Ольджо ну никак: У меня мандраж, во-первых - никогда не летал на вертолете, а во-вторых - никогда: Сажусь набивать патроны. Мой ИЖ-18 имеет патронник 'магнум', папковых гильз такой длины в природе тогда еще не существовало, я же, как 'книжный' охотник, начитавшись о прогорании патронников при стрельбе короткими гильзами, заказал себе у знакомого токаря на заводе два десятка латунных гильз под 'жевело' в габаритах папковых, длинной 76 мм. Каждый патрон получался весом грамм 'стопиисят': Полночное солнце светит в окно, свет его желт и приятен. Ванька заглядывает через плечо, молча смолит папиросой. Порох и дробь я отвешиваю на аптекарских весах, пыжи и прокладки у меня саморубленные, дробь пересыпаю крахмалом, дробовой пыж - пластиковый колпачок (тогда только появились). Обтюрация отличная, 'сокол' в стволе сгорает без остатка, правда бахает такой патрон как гаубица, глохнешь после выстрела: Зато - один выстрел, один труп. Друзьям моим все это чуждо, у всех, кроме Сергеича - казенные иж-18, а то и иж-5, лёгкие, длинные и совершенно все равно, чем из них стрелять, зайцы-то стадами ходят. Помимо дробовых, заряжаю пять патронов с пулями. Вертушка выкинет Ваньку со всем бутором на старой геологической базе (основной табор) чуть выше впадения Тирехтяха в Ольджо, а нас с Масловым - километрах в 'стадвадцати' выше по течению и сплывать нам с работой вниз почти три недели. Жизнь предстоит кочевая, корм - подножный. Набив патронташ, сворачиваю свою лавочку и продолжаю успокаивать нервы традиционным русским способом. На волне моих приготовлений разговор за столом, естественно, переходит на зайцев, лосей и медведей - куда ж без них! Как я позже узнал, на Севере о медведях говорят все и всегда. Даже в компании, состоящей из одних женщин и детей, вы рискуете выслушать несколько страшных и до тошноты неправдоподобных 'медвежьих историй'. Причем, истории эти, везде одинаковы, будь то Магадан или Среднеколымск или Верхоянье: Но это знание придет потом, а пока, я с жадностью внимаю и только Карась, пьяный до невозможности, тихо сказал мне: 'другой всю жизнь в тайге проработает, а медведя не увидит: Если повезет тебе - не стреляй без нужды'. Светлый был человек и слова золотые:
Наутро, в девять, мы все во всеоружии в порту, лесхозовская 'шишига' перевезла все несколькими рейсами, сидим на бревнах и ждем команды. Небо высокое, солнца нет, прохладно и настроение приподнятое - спасибо Маслову и 'разведенке'. Из-за этой самой разведенки, саму заброску я помню плохо. Вой винтов, разбег под завязку груженого Ми-8, ощущение от полета - как будто споткнулся и бежишь по инерции вперед, мелко перебирая ногами, перед тем, как упасть: Посадка на марь, на широкой излучине реки, вой винтов, хватай-неси-беги-голову пригни (хотя - зачем?), Ванька держит собаку, машет рукой, метрах в трехстах, среди тонких и длинных как удочки листвянок, приземистая избушка - ему теперь таскать тонну барахла по мари в одиночку, обустраиваться, ловить щук и разговаривать с собакой, взлет с раскачкой, ибо шасси засосало, вой винтов, посадка на галечную косу, хватай-неси-беги-голову пригни (хотя - зачем?), вертушка отрывается и с грохотом уходит на восток, в сторону верховьев Неннели. Тишина и звон в ушах. Первый якутский комар садится мне на шею, и я машинально прихлопываю его рукой. Ольджо быстра и многоводна, вода мутная, только сошел снег и листвянки распустились, иголок, как таковых, еще нет, из чешуйчатых пупырышков почек торчат нежно-зеленые щеточки, миллиметра три длинной.
Обустраиваем с Масловым житьё-бытьё, казанка на воду, палатка повыше, чтоб ветерком обдувало, костер и лишний бутор укрыть, чтоб дождем не замочило. Хотя, за три недели сплава не было ни одного дождя! 'Где Анатолий Васильевич, там всегда хорошая погода!', хоть Маслов и бахвал, но есть повод задуматься: Поев и попив чая, едем ставить сеть - а как без рыбы! Сеть у Маслова самосделанная, по типу финской, трехстенка на тонущих и плавающих шнурах, без катарок и колец, ставить такую - одно удовольствие. Под противоположным берегом - затишок и обратка, место, что надо! Раскидываем сеть, Маслов традиционно разводит руки и строит планы, что засолим, что пожарим: Верю ему, как родному. Возвращаемся на табор, солнце клонится к сопке, холодает. Маслов, попив чаю, заползает в палатку, а я иду искать 'стада зайцев'. Пахнет лиственницей, пахнет так, что кружится голова, воздух, такого воздуха я не вдыхал никогда, хмель отошел, но голова хмельная, спать не хочется совсем, хотя полночь, солнце на севере, над макушками чахлых листвянок. Восточно-Сибирское редколесье: Весь сезон - лиственница-лиственница-лиственница, высота от двух метров до десяти, возраст от семидесяти до трехсот двадцати: Топчу ерник, смотрю по сторонам, то, что зайцев надо искать ближе к реке, я еще не знаю, поэтому ушел уже далеко. Солнце светит в глаза, метрах в пятидесяти, среди низких кустиков сидит: Шевелятся усы, что-то жует, перед мордочкой курится пар, холодно: Выцеливаю по ушам, как было написано в книге: БАММ!!!
Со всех ног бегу, путаясь в ерниках, лежит, мой первый якутский заяц, крупный, тяжелый. Взяв за уши, резко встряхиваю, выдавливаю пузырь, руки трясутся.
На таборе тишина, костер потух, ободрав зайца, сажусь чистить ружье, а что, стрелял: На лязг шомпола и прочих причиндалов высунулась из палатки голова Маслова, обозвала меня идиотом чокнутым и всунулась обратно: Ну идиот, что поделать. Дочистив ружье, залезаю в палатку, долго ворочаюсь, не могу согреться, хотя и солнце за брезентовой стенкой.
Наутро, хотя хрен поймешь, что утро - я потом окончательно забил на часы и пользовался компасом для определения времени, Маслов безжалостно будит меня. Позавтракав, едем снимать сеть. На отполированном течением балане траурным флагом полощется двухметровый обрывок. Восхитительная, по типу финской, трехстенная самодельная сеть покоится на дне Ольджо или уже подплывает к Яне вместе с какой-нибудь корягой. Хочется верить, что это виноват таймень, в оправдание собственного раздолбайства, но: С тех пор я навсегда запомнил - в полую воду сети ставить только в глухих рукавах. Рыбы не будет. Маслов зол как чёрт, идем тесать эталон, он - с призмой Биттерлиха и бланком, я - с рюкзаком в котором мерная вилка, топор, рулетка на двадцать метров, буссоль, высотомер, возрастной бурав, пила и чайные принадлежности. Все это топорщится, гремит и впивается в спину под разными углами, рук не хватает, солнце печет, ноги отчаянно путаются в ернике и первые комарики робко пытаются напиться крови. Что и зачем, зачем я здесь, Маслов зол как чёрт (видно тоже устал). Наконец, три километра буссольного хода протесаны, площадки откручены, высоты померены и две 'модели' свалены и попилены на пробы динамики роста - образцово-показательный эталон!
Маслов объявляет привал.
Пока варится чай, мы сидим, опустив гудящие босые ноги в мерзлотную лужу. Вода прозрачна, кажется, что ее нет совсем, мох, заячьи катышки и личинки комаров парят как будто в воздухе. Ольджо грохочет на перекате, солнце заметно глазу катится по своему кругу, тишина и безветрие и чайник призывно бренчит крышкой. Хорошо.
Через два дня подобного времяпрепровождения Маслов решает, что можно плыть. Участок в радиусе десяти километров оттаксирован, пробы и эталоны сияют свежими затёсками, зайцев я разогнал, рыбы нет: Грузим с утра казанку, под мотором не пойдем, чтобы сэкономить бензин, весла штатные алюминиевые и уродские, но вниз - это вам не вверх! Я на вёслах, Маслов на корме со снимком и бланками делает 'таксацию через рукав'. Опытным глазом из проплывающей лодки. А потом спишет все сто пятьдесят километров сплава, как пешие переходы: Я и это запоминаю, ибо это его завет:
- Таксируй, таксируй, не сиди просто так! - орет мне Маслов.
Какое, нахрен, таксируй, река хоть и не категорийная, но воды много, повсюду завалы, торчки, перекаты залиты водой, но что там, под бурунами, попробуй, угадай, тем более, что я по горным рекам до этого не сплавлялся. Верчу головой как сова на триста шестьдесят градусов, плечи и спина уже ноют, но солнце и простор и мне весело, несмотря на ворчание Маслова. Пытаюсь петь, мой репертуар - полное собрание сочинений В. Цоя, Гребенщикова и Армена Григоряна: Скоро, 'по многочисленным просьбам трудящихся', пришлось заткнуться, ибо 'задолбал ныть': Даа, психология малых коллективов, все, как у космонавтов, и не возразишь! Часов через шесть мы на нужной точке, Маслов придирчиво выбирает место, новый табор похуже предыдущего - песок и трава по берегу, лес погуще, но комаров пока совсем немного и мы здесь ненадолго.
После ужина иду бродить, традиционный заяц достается легко и быстро, но спать из-за круглосуточного солнца я похоже совсем разучился: На широкой косе, заросшей мелким ивняком, в десяти шагах от меня поднимается мой первый якутский лось, громада с бархатными лопатками рогов, задумчиво изучает притихшее зеленое существо, потревожившее его покой и не спеша уходит: Мчусь не разбирая дороги на табор.
- Анатолий Василич, Анатолий Василич, там лось, будем бить?!!!
- А пошел-ка ты добрый молодец, коню-ка, да во пи:.! - доносится из палатки: М-даа:
Утром, уплетая тушеного зайца, Маслов доходчиво объясняет мне, следуя все той же психологии малых коллективов, почему нам сейчас ну никак нельзя стрелять лося. Во-первых - работа не сделана, убьешь - бросай все и греби на основной табор к Ваньке, во-вторых мы слишком далеко, жара и мясо затухнет, пока догребём, а мотор наш, на который возлагались большие надежды, нормально работать отказывается и лодку не тянет совершенно. Ну и в-третьих, к чему спешка, ты ж охотник, убьешь и поближе к табору: Возразить нечего.
Дни похожи один на другой, иногда Маслов пускает меня вперед, потихоньку втягивая и натаскивая, однако всю работу пишет на себя - у меня пока стажировка с повременной оплатой и ноги сверхурочно я бью за просто так:
На следующей точке, у впадения в Ольджо какого-то из многочисленных 'юряхов' (ручьев) мы таборимся основательно и начинаем готовиться в пеший заход. Что, куда - Маслов темнит (зачем, непонятно), однако проверяет лично укладку моего рюкзака (советский бесформенный брезентовый мешок, как не укладывай - все равно нести неудобно), распределяет вес несомой поклажи поровну, продуктов немного, ружье у меня, Маслов же возлагает большие надежды на 'финский спиннинг' - литровую банку от томатной пасты с деревянной перекладинкой внутри, на банку намотана миллиметровая леска и привязана биметаллическая самодельная 'колебалка' величиной с ладонь: Крючок соответствующий: У меня из снастей - мотовильце с леской 0,3 и крючки 8 - 10 номера: Разберемся: Помимо всего, Маслов берет с собой флакон 'Дэты' и какой-то таинственный пузырёк, без комментариев, а комаров пока считай, что нет, хоть и весна полным ходом, но ночи холодные.
Рано утром выходим, направление северо-запад, сперва топаем вдоль русла ручья, после Маслов ведет по азимуту, периодически сверяясь со снимком и заполняя бланки таксации. Ерник густо, листвянки то густо, то редко, под ногами то чвакает вода, то ягель шуршит. Ходить я умею, ходить я люблю, но тут почти все силы трачу на то, чтоб не отстать, а ведь Маслов почти вдвое старше меня. Солнце припекает, спина взмокла, ноги гудят, хочется пить, но пить на ходу из мерзлотных луж нельзя, хоть Маслов и утверждает обратное, на ходу зачерпывая кружкой и выливая остаток на голову. Дескать, врачи рекомендуют и индийские йоги: Но я то знаю, почки под такой нагрузкой дадут повышение давления, лучше потерпеть до привала и чая. А Маслову чая не хочется: Лишь когда поверхность под ногами пошла под уклоном вверх, Маслов сбавил темп, а после, возле большой мерзлотной лужи, сбросил рюкзак. Варим гречку с тушенкой, солнце на юге, пьем чай, все как у Джека Лондона: большие переходы - большой отдых.
Снова перед глазами мелькают черные болотники Маслова, вверх-вниз по кочкам, вверх по склону, солнце в затылок, ноет спина, давит ружейный погон, вверх-вниз и вверх: На перевале присели отдохнуть, перемотать портянки, Маслов тычет рукой в горизонт - 'воон оттуда мы пришли, запоминай!' Зачем? Многокилометровый спуск по пологому склону , главное - не пропороть сапоги на лиственничных выворотнях, ибо сучки как шило, Маслов рассказывает страшилки о том, как кто-то погиб, упав и напоровшись на такой сучек, я плохо воспринимаю, все внимание там, внизу, где передвигаются мои ноги.

Внизу, у ручья, короткий привал, без чая, снова топаем вверх по склону, Маслов уже не столь резов, а я втянулся, 'семь потов' сошло, дыхание ровное, ноги больше не подворачиваются. Склон становится круче, лиственницы гуще, выше и толще, ощущение, что мы попали в другую страну, в другой лес, а просто - южный склон и бонитет повыше. Под ногами вместо ерника - цветет голубичник, брусника, повыше к вершине сплошной ковер вороники с прошлогодними ягодами и я, приседая на короткие мгновения, ем ее горстями, несмотря на недовольные взгляды Маслова. Он явно торопится, солнце за сопкой, ощутимо холодает, впрочем, нам никто не указ, в здешней жизни нет регламента, это я уже усвоил. Поднимаемся руслом ручья, лиственничник сумрачный и густой, под ногами появляется оленья тропа и идти намного легче. Впереди, в глубокой седловине виден перевал, ручей же полноводен, хоть и не широк, весь в завалах и бочагах. Маслов объявляет привал. Соображаю по-быстрому костер, я по негласному распорядку таборю и готовлю есть, пока старший 'обрабатывает материалы таксации', а попросту - отдыхает, закинув ноги повыше на снятый рюкзак. Пытаюсь зачерпнуть чайником воды и вижу выплывающего из-под завала хариуса. На такой высоте, в такой 'переплюйке', откуда он? Впрочем, не важно, пристроив чайник над костром, срезаю лиственничный хлыст, длиной метра три, очистив от веток, привязываю леску и крючок, в спичечной коробочке у меня пара 'залётных' слепней, рано им еще: Аккуратно, стараясь не торчать над берегом, тюкаю приманкой рядом с завалом, всплеск, и самодельное удилище согнулось дугой и ходит ходуном! Выдергиваю своего первого якутского хариуса. В сумраке горного леса он переливается всеми оттенками розового и фиолетового, 'парус' огромный, не то, что у дальневосточного собрата и точки на нем яростно-черные: Без особой надежды снова запускаю слепня в бочажок, ВСПЛЕСК! Родной брат предыдущего хариуса борется отчаянно, но 'колхозная' снасть выдержала! Возвращаюсь к костру с двумя полукилограммовыми чернышами. Удивление и зависть в глазах Маслова. Быстро вынимаю кишки и жабры, кладу рыбу в полиэтиленовый пакет, густо пересыпав солью и энергично трясу, пока не закипел чайник (это я в одной книжке прочитал). К чаю у нас малосольная рыба. Полночь, розовые сумерки здесь, за перевалом, а на перевале солнце.
Топаем как заведенные, сил после чая прибавилось и холодно, мороз не велик, а стоять не велит. С седловины перевала открывается величественный вид на горную страну, здесь сопки почти все в ягельнике с редко стоящими разлапистыми листвянками, кедровый стланик растет огромными редкими кустами, а далеко внизу лежат два прекрасных озера, одно поменьше, другое побольше. Я восторженно смотрю на Маслова, слов нет, чтобы выразить, усталости как не бывало, я остро ощущаю, что это и есть настоящее, ради которого стоит жить и не надо искать смысл и оправдание пройденным километрам и потраченному времени: Непроницаемый, умудренный опытом, бородатый как анахорет, он стоит рядом со мной, молчит и смотрит:
Прыгаем вниз по уступам ручьевого русла, ноги сами бегут, два часа ночи, начинается новый день и все залито нереальным светом заполярного солнца. Часа через два выходим на берег, озеро вблизи огромное, почти круглое, дальний берег километрах в трёх, посреди широкого аласа стоит балок или избушка, отсюда не разглядеть. Вся поверхность озера покрыта рыхлым, рассыпающимся на глазах с тихим хрустальным звоном, льдом, только вдоль берега полоса открытой воды. Маслов велит мне ставить палатку, а сам, схватив 'финский спиннинг' уходит вдоль берега, продираясь сквозь ерники. Палатка поставлена, скаты звенят, окопав костер и подвесив над огнем чайник, иду искать 'старого'. Нахожу его метрах в трёхстах, он метает свою снасть, блесна с шелестом лески летит метров на двадцать, потом рывками движется в абсолютно прозрачной воде к берегу, за ней, торпедами, как привязанные идут три-четыре огромные щуки:
- Мать: зубы видать меняют, ходят, а не клюют! - рядом с Масловым лежит одна, килограмма на четыре.
Выдираю из сордона кишки, настраиваю свою удочку, вырубив лиственничный хлыст подлиннее и потоньше, поплавка нет, да он и не нужен. Поигрываю рядом с корягами белым хвостиком кишки. Окуни, горбатые и черные один за другим, шлёпаются на белый ягель, Маслов каждый раз одобрительно крякает - окунь вкуснее щуки. На очередной проводке из-за коряги выходит акула килограммов на пять и, всосав крючок с кишкой останавливается. Лиственничный хлыст сгибается в кольцо, пара проходок с разворотом, бздынь, и Маслов хохочет, видя мое обескураженное лицо. Хватаю ИЖа и, выцелив в голову, бью дробью. Вскипает вода и моя акула переворачивается кверху брюхом: Идем на табор, потрошим рыбу, плотно набив рыбой котелок, варим уху, Маслов, старательно вычистив кишочки и печенки с икрой, делает 'рыбацкий заклад'. Едим, едим, отдуваясь и потея. Потом, отдуваясь и потея, пьем чай. Свинцовой тяжестью наваливается усталость, и мы залезаем в палатку - все равно слишком жарко.
Когда я проснулся, солнце было опять на севере, душно в палатке, Маслова нет. Раздув костер, кипячу чайник, через час 'старый' выходит к костру волоча за собой связку из десяти щучин весом от трёх и больше: Поменяли зубы:
- Василич, куда нам столько рыбы?
- Ты давай, сейчас их на филе разделай, присоли, а я пока пойду потаксирую ,- быстро выпив пару кружек, берет папку и уходит вдоль озера.
Нож мой совсем не похож на филейный, однако, щуки такие, что можно и топором филеровать. Вожусь примерно час, плотно уложив в крафт-мешок розоватые пласты мяса и увязав веревками, опять ставлю вариться уху из голов с парой 'рыбацких закладок', в жирном бульоне плотно лежат пластики печенок и завиваются белые колечки кишок и желудков. К ухе подходит Маслов, плотно заправившись, идем тесать эталон - благо ночь и прохладно. Зачем это здесь, вопрос совести, раз уж пришел - будь добр сделай как надо, хотя буссольный ход тешется и колья на точках ставятся исключительно для проверяющих: После проходим натурной таксацией склоны котловины, в которой лежат озера, местность до крайности пересеченная, склоны все прорезаны ручьями. Зашли из любопытства в балок на противоположном берегу озера - обратно к палатке еле притащились, любопытство все же порок, усталость сказывается.
Солнце жарит вовсю, лёд на озере сошел окончательно, Маслов от нечего делать опять пошел на рыбалку. Возимся потом с рыбой, тяжело ворочая скользкие щучьи туши, руки в соплях, а тут и комары повылезли, фыркаем и отдуваемся, а после прячемся в дым костра. Под вечер снова захолодало, комар пропал, обпившись чаю после вареной рыбы, сворачиваем табор. Маслов укладывает в мой рюкзак всю соленую щуку, килограмм двадцать живого мяса, сверху на клапан - нашу брезентовую палатку. Себе - пуховые спальники, остатки продуктов и инструменты. Выдвигаемся в обратный путь. Оленья тропа на ягельнике дает втянуться, привыкнуть к весу мешка, ноги толкают тело вверх и вверх по склону, на перевале я бросаю последний взгляд на чудесную котловину с глазами озер, освещенную нереальным светом полночного солнца под выпуклой чашей яблочно-зеленого неба. Изо рта при дыхании идет пар.
У завала, где я ловил хариусов, останавливаемся попить чаю. После чая Маслов задумчив, после, взойдя выше по склону, зовет меня.
- Вот, смотри, видишь в прогале сопка с раздвоенной вершиной? Будешь держаться правее неё, выйдешь на первый перевал, а после выставишь азимут сто двадцать, дай я сам тебе выставлю, - крутит визирку на моем компасе, - и будешь идти, пока не упрешься в реку, ручей у тебя будет слева, смотри его не пересекай!
- А:?
- А я тут пока потаксирую, уж больно лес интересный, а после тебя догоню.
- Может хоть абрис срисую (космические снимки секретные, под ответственность Маслова, мне он их не даст, уже рассказывал историю, как одному инженеру объявили секретный выговор за порчу секретного снимка)?
- Зачем тебе абрис, из распадка деваться некуда, а после перевала по азимуту всего километров пятнадцать, не заблудишься!
Пи:дец! Не то, чтобы я боюсь, но как-то неуютно. Подсев под рюкзак, взваливаю его на спину, поясница уже привычно ноет, ружье, патрон с пулей, ручкаемся с Масловым и я начинаю свой переход вниз по склону. Обернувшись на повороте русла, вижу, что 'старый' распаковал рюкзак и раскатывает свой и мой спальники: 'Таксация через спальный мешок', понятно, не хотел признаться, что устал до изнеможения, авторитет: Сначала вниз, напившись из ручья (чайный припас все равно у Маслова), начинаю подъем, ориентироваться легко, солнце сзади слева, два часа ночи, начинается новый день и идти пока не жарко. К перевалу я уже вымотался изрядно, все-таки вес рюкзака и усталость предыдущих дней, хочу прилечь на ягель под разлапистый стланиковый куст, но меня догоняет облачко комаров, которые из-за утренней прохлады тянулись где-то сзади: А 'Дэта' осталась у Маслова: Мать! Так меня в моей жизни еще не жрали, даже в августе в Коми, хотя я тогда думал, что это уже предел:

Ощущение - будто залез в пчелиный рой. Отмахиваться бессмысленно, взваливаю рюкзак и почти бегом начинаю спуск, не забывая сверяться с компасом. Руки распухли, вокруг эластичных манжет - расчесы до крови, глаза заплыли, жжет шею и плечи, там, где материал энцефалитки прижат и натянут лямками рюкзака. Ветра нет и остановиться невозможно - рой, болтающийся сзади, мгновенно нагоняет и комары впиваются сразу и всюду, без прелюдий и предварительных ласк. Единственное спасение - пасть лицом и руками в мерзлотную лужу, чуть утихает зуд, но дышать-то тоже надо: Вынырнув после очередного купания, вижу огромного лося, неспешно бредущего метрах в тридцати от меня. Он отчаянно мотает головой и отфыркивается. Провожаю его стволом, 'бах!', казаки-разбойники: Лось меня, похоже, и не заметил: Я мокрый от 'купаний' и от пота, я хочу есть, от выпитого количества сырой воды болит живот и голова, видимо то самое 'почечное давление', ноги подкашиваются, рюкзак стал неимоверно тяжел, а мое прекрасное ружье отмотало все руки бесполезной кочергой. Временами, мне кажется, я теряю рассудок и в голову лезет мысль о пулевом патроне, бах - и никаких проблем, ничего никому не должен:Не помню, сверялся ли я с компасом или просто наугад, но в самый яростный пик солнца, в полуобморочном состоянии, я наконец-то ввалился в ручей: А дальше просто - километр-другой вниз по течению, и вот, болтается казанка, лабаз на берегу и Ольджо шумит на перекате. Первым делом, пробиваю дно в банке со сгущенкой и единым духом высасываю приторно-сладкое содержимое. Всю банку. И сразу. Это я в одной книге прочитал, сахар в кровь и все такое. Потом, уже, не обращая внимания, на густо облепивших меня комаров, вываливаю из проклятого рюкзака проклятую соленую щуку в бак и, придавив крышку камнем, ставлю в ручей, чтоб не протухла. Потом, ставлю палатку, и обмыв напоследок распухшее лицо и руки, залезаю вовнутрь. Какое-то время давлю залетевших за мной комаров и, даже толком не раздевшись, проваливаюсь в забытье: Сон или обморок, не знаю, ничего похожего раньше со мной не было:.
Очнулся я в духоте брезентового домика ближе к вечеру, покрутив компас, по солнечному пятну за стенкой палатки, определяю время. Словно пьяный, шатаясь, выбрался наружу, комаров вроде поменьше, жуткий сушняк и болит голова, тело болит, но как-то неявно, видимо еще не отошел адреналин. Умывшись и напившись, завожу костер, с дымом от комарья отбиваться полегче. Спускаюсь с чайником к ручью, зачерпнуть воды, и вижу здорового ленка, он, не спеша, оплывает вокруг привязанной казанки и, подбирая мелочь с поверхности воды, уходит вверх по течению ручья. Брякнув чайник на таганок (честно украденная у какого-то подъезда в поселке металлическая решетка для очистки обуви), бегу, выковыриваю из лабаза свой баул и чехол со спиннингом, настраиваю снасть. Для начала попробуем маленькую вертушечку (не помню, был ли тогда меппс в свободном обороте, но я делал сам неплохие и уловистые блёсенки). Кидаю вдоль и поперек, ничего нет, на одной из проводок за вертушкой выходит мой ленок, внимательно рассматривает блесну, казанку, меня, съедаемого комарами и, растворяется в глубине. Перевязываю вместо блесны одинарный крючок-десятку и, задушив одного из стрекочущих в траве кузнецов, цепляю его: Исхитрившись, без поплавка и грузила, забрасываю метров на десять и тащу к себе по поверхности: Всплеск, рывок, взвизгнул фрикцион, ну и бугай! Плевать на комаров, плевать на все, когда такая рыба на крючке! Выволакиваю красавца на пологий травяной берег, любуюсь игрой красок на пурпурно-коричневых в чёрных точечках боках и, пристукнув слегка, чтоб не убежал, спешно ловлю еще одного кузнеца, так как знаю, ленки ходят парами:
Пока я возился, вываживая второго ленка, подошел Маслов. Захрустели сучки на косогоре, раздвинулись ерниковые кусты, появился сам свежий и бодрый, комарами не искусанный, поверх рюкзака приторочены обгрызенные зайцами рога 'тундрового лося' отростков на десять, кому что: Заорал сходу:
- Ёб твою мать, какого, ебёшься в тайге, ебёшься, приходишь на табор, а чая нет! - на полном серьезе без тени улыбки.
Я стою перед ним со спиннингом и двумя ленками, рожа и руки опять изгрызены и распухли, дескать, смотри, Василич, питание добывал, а в чайник только заварку бросить, но он продолжает чехвостить меня с прежним энтузиазмом.
- Вашу мать, я что вам, носильщик-кухарка! Мне за это деньги не платят (цитирую его самого)!
Замолчал и, судя по всему, обиделся:
Позднее, гораздо позднее, анализируя произошедшее я, как через увеличительное стекло, увидел все свои ошибки и понял нелепость подобного 'героизма', сделай или сдохни: Можно было наплевать на засоленную рыбу, затабориться, развести костер, в дыму дождаться Маслова, но: Я это сделал, вопреки, а сознание того, что я был очень близок к самоубийству, добавило в копилку жизненного опыта хороший запас 'спортивной злости' и на многие острые ситуации я стал смотреть проще: Опять же, 'старый' не спроста отправил меня одного, по азимуту и без 'Дэты': Все последующие сезоны он относился ко мне с не скрываемой теплотой и уважением, хоть вместе, на одном таборе, мы уже не работали...
Через пару дней, вволю натесавшись буссольных ходов, загружаем казанку и под вечер, когда чуть спала жара, отчаливаем. Маслов пристроил на носу лодки корягу рогов, 'для красоты', как он выразился. Я спиннинг убирать не стал, раз вода посветлела и ленки такие ходят, пусть будет под рукой, пристраиваю снасть на рога: Сразу после выхода из устья ручья - перекат. Ходовое русло слева, над ним нависает упавшая листвянка, примерно метр до воды, на глаз не определить, все быстро, быстро, течение, а справа - меляк с бурунами и какая там глубина:
- Правь налево, под дерево, проскочим! - командует кэптен.
Вёсла, левое, правое, поочередно, потом вместе, вместе, вроде проходим, пригнулись к бортам, но блядская коряга рогов вдруг цепляется за ветку и с громким плеском, увлекая за собой лежащий на носу фал и мой суперуловистый спиннинг, падает за борт. Фал разматывается за одно мгновение, лодку разворачивает рывком носом против течения и 'старый' от неожиданности чуть не вываливается за борт! Фал звенит, видимо рога встряли на дне как якорь, нос пытается зарыться в бурун, волны перехлестываю через кокпит. 'Старый' орет мне что-то, схватившись за борта. Добравшись до фала, изо всех сил тяну, дергаю туда-сюда, не поддается!
- Василич, может обрежу!?
- Я те обрежу, где мы новый фал возьмем!?, - Маслов плюхнулся на банкетку и пытается грести против течения, чтоб чуть ослабить фал.
Не во что упереться, зад скользит, как бы самому не булькнуть с лодки! Но вот, на одном из рывков что-то хрустнуло под водой и я вытягиваю мокрый конец без рогов и, естественно, без спиннинга. Течение разворачивает лодку, меняю Маслова на вёслах, лицо у меня в тот момент было не самое радостное:
- Не грусти Антошка, приплывем на табор, выделю тебе спиннинг, чего не бывает! - Маслов видимо чувствует вину за предыдущую ругань, за то, что рога притащил, за то, что под завал направил:
Сплываем и бегаем кругами, сплываем и бегаем: За рутиной чуть было не прозевал свой день рождения, ладно подготовиться успел - к ужину развел поллитру спирта, потушил рагу из зайца (зайцы уже в зубах навязли, но другой дичи нет) и суп из соленой щуки (по вкусу как треска, но пахнет уже не совсем прилично): Сидим с Василичем у костерка, солнышко полночное светит и греет, комарики к нам не лезут, разговоры, разговоры, два человека на краю света, мне двадцать два, ему - сорок восемь: Наутро мы малость чумные от выпитого накануне, идем тесать очередной эталон, только спустились с коренного берега в остров - из кустов поднимается лось, метров пять-семь, так близко я их еще не видел: Слишком велик, слишком архаичен, тяну из-за спины ружье, а кажется - копье с костяным наконечником: Маслов вскидывает руки, 'чу!' и очарование момента пропадает, лось скачет сквозь кусты, видна голова и холка, шумно перебредает реку и скрывается на том берегу, в руках у меня не копье, а ИЖ18. Когда мы входим в эти кусты - ветки скрывают нас с головой: Дааа, большая была зверушка: Весь день хожу под впечатлением от этой встречи, а вечером Маслов дает мне 'лицензию на убийство', типа до табора и Ваньки планируются еще две стоянки, так что давай: Полночи я пролазил по ивнякам и марям, пока Маслов давил подушку, но нет, ушел наш лось куда-то.
На каждой стоянке 'старый' с матюками пытается заставить работать наш Салют-2, река, после поворота на юг петляет так, что голова кружится, течения почти нет, а если ветер, так веслами за перегон так намашешься - руки и спина ноют непрерывно, а 'сам' за весла ни-ни, радикулит у него: Однако, каракатица работать отказывается категорически, что-то с зажиганием или с подачей и транец на казанке для неё слишком высок. Вот и машу я веслами как заведенный, неывспавшийся, против ветра, а потом по ветру, а потом снова против, упираюсь честно, стиснув зубы, ХРЮК!, алюминиевая труба весла сломалась ровно по уключине!!! Маслов материт меня, весло, реку Ольджо, Салют и всю эту тайгу-работу. Видать устал за три недели. Дальше мы скребемся причудливыми галсами - я, по-прежнему, упираюсь левым распашным на центральной банкетке, а Маслов справа загребает-направляет половинкой весла как кормовым, Чингачгук, да и только:
Встали табором на широкой косе у завала, берег песчаный, все в ивняке, песок везде, в спальнике, в еде, скрипит на зубах, ветер завихряет его маленькими смерчами и кидает повсюду. К вечеру стихло и повылез комар. Маслов отправляется спать, а я, намазавшись 'адской смесью номер четыре' (Дэта, диметилфталат, гвоздичное масло, 'звёздочка') отправляюсь копытить. Теперь я ученый, далеко от реки не ухожу, понятно, что лось сейчас у воды - комара обдувает, опять же травка и водоросли. Одна коса, коренной берег, вторая коса, третья, на третей - следы больше крышки от чайника, круглые. Это то, что мне нужно, у лосихи копыта острые, я знаю: Троплю, но стараюсь идти по чистому стараюсь не шуметь и не дышать, это вам не заяц. След обрывается у воды, в монокуляр от стереоскопа обозреваю и вижу его на мари на противоположном берегу. Огромный как мастодонт, он медленно шагает, мотая горбоносой башкой, серьга чуть не до колен и округлые лопаточки рогов, сколько на них будет отростков к осени?.. Ндаа. Не догнать, даже если на лодке переправиться. Перед самой палаткой из-под ног выпрыгивает заяц, но я не стреляю, хоть зайчатина и закончилась - нечего шуметь, раз на лося нацелился. Весь следующий день ковыряемся на пробных площадях и исследуем возобновление - выдела в пойме с хорошим лиственничником, метров пятнадцать-двадцать высота, террасы и гари зарастают густо-густо, продраться без потерь через частокол 'маленьких палок' не получается, руки-лицо исцарапаны, штаны и энцефалитка тоже пострадали. После ужина, сидя у костра, зашиваю прорехи прямо на себе, закусив зубами нитку, чтоб 'ум не пришить'. Маслов, как всегда соблюдает режим, из палатки несется 'таксаторский' храп. Заряжаюсь сразу на таборе, подсумок с дробовыми не беру, только пули, а их пять: Снова перемещаюсь 'индейской' поступью, по открытым местам, косы, ивняки, в чапыжник не лезу. Ушел уже километра на четыре-пять от палатки, с этими речными петлями не поймешь, след больше не попадается, и я жалею, что дробовые патроны не взял, хоть с зайцем вернулся бы. Комары совсем озверели, в тишине белой ночи их гул заглушает мои шаги (или это только кажется). Стоило мне шагнуть с песчаного пляжа в низкий, чуть выше колена ивняк, стоило хрустнуть под сапогом маленькому сучку, как метрах в пятнадцати вздыбился, ухнув так, что душа в пятки, мой 'знакомый' сохач. Где он тут прятался?.. . С места рысью, в полуугон, целился я? Это вряд ли: Всю зиму собранное ружье рядом с письменным столом, пишешь курсовую, встал - пять-десять вскидок с закрытыми глазами по намеченным на стенах крестам: Опять же, приклад самосделанный под рост, длину шеи и рук: Я ж говорю, 'книжный' охотник! Грохнуло, контузило отдачей и, подняв тучу пыли, мой лось рухнул в ивняки, метров десять всего пробежал: АА!!! Так не бывает! Подбегаю к бьющемуся в конвульсиях лосю, всаживаю пулю между рогов, и когда успел перезарядиться? Комариный рой уже облепил тушу, мухи какие-то странные, и меня заодно съедают: Надо бежать за Масловым:
- Василич!?
- А?
: на! Рассказываю, как было дело, а он тем временем натягивает костюм. Вылез из палатки, мотает портянки:
- А я слышу, бам, потом вторым, бам, ну, думаю, не иначе:
Складываем в казанку полиэтиленовый тент, топор, скребемся 'индейским' зигзагом против течения, где-то и волоком приходится. Вот, вроде здесь.
- Ну ни фига себе, слон! Поменьше не мог найти?
Маслов щелкает меня 'на память' верхом на лосе из моего 'Зоркого' (фото 'для прокурора' потом получилось не ахти). Начинаем шкурить, складной 'рыбацкий' Маслова садится сразу и он начинает шоркать его обломком 'лодочки', указывая мне, что и как делать. Я - способный ученик, через час или чуть более мы загрызены комарами до осатанения, таскаем неподъемные куски в лодку, все, загрузились. Маслов пытается вырубить панты для 'мужской настойки', отож, неугомонный.
Ночь на исходе, солнце с севера перевалило на восток, поднимается ветер и сдувает комаров. Сворачиваем табор, казанка загружена выше бортов, эх, как бы нам сейчас помог мотор! Но это чудо враждебной техники висит на корме мертвым грузом: Скип-скрип, плеск-плеск, буль-буль, мать-перемать: Ветер то попутный, то встречный, изгибы русла все причудливее, Маслов развивает тему о 'плавучем якоре', но течения нет совсем, идея умирает. Скрип-скрип. На песчаной косе сидят шесть зайцев, удивленно смотрят на неведомое чудовище, медленно проходим мимо, ни один не пошевелился: Скрип-скрип: Петь я уже не пытаюсь,, да и вымотался, вторые сутки на ногах. Пристаем к берегу попить чаю, жарим на палочках печенку. Хочется лежать и смотреть в небо: Скип-скрип, плеск-плеск, гребем как заведенные, 'старый' молчит, стиснув зубы, ему тоже тяжело. Рукоять весла отполирована до зеркального блеска, скрип-скрип: Чёрт, хоть бы ветер перестал, я уже согласен на комаров. Маслов сверяется со снимком и с остервенением продолжает грести.
- Василич, ну что, далеко еще?
- Часа три в таком темпе, греби, давай!
На самом деле все пять. Солнце завершило свой суточный бег, повиснув на севере раскаленным эллипсом, когда за очередным поворотом, на высоком берегу среди листвянок-удочек показалась низкая избушка, лайка Кузя и бородатый Ванька. Забегал, раздувает костер, скрип-скрип из последних сил, приплыли:
Я рад, Ванька очень рад, это видно, три недели разговоров с собакой - это не всякий выдержит, Маслов тоже рад, а Кузя, похоже, с ума сошла: Разгрузили вещи на 'пристани', сплываем чуть ниже на марь, там где вертушка садилась. Здесь - ледник, берег коренной, мерзлота не промывается. Яма глубиной метров пять, метров пять диаметром, с узким лазом, спускаешься по приставной лесенке, как в ледяную могилу. Сваливаем лося кучей вниз, потом будем весь сезон отдалбливать куски: Все. Сплав окончен. По-быстрому жарим печенку, у Ваньки - блины, Маслов разводит бутылку, понеслась! Трое под полночным солнцем, холодно, комары пропали, собака внимательно слушает. Ванька истосковался, мы с Василичем, хоть и надоели друг другу до скрежета зубовного, но то же: Вспоминаем каждый свое, делимся, внимательно и с восторгом выслушиваем. Печенка съедена, спирт закончился, 'старый' уходит в избушку спать, у меня - ни в одном глазу. Ваньке тоже расходиться не хочется - оно и понятно.
- Ну что, пойдем? - это Ванька.
- Куда?
- Щук ловить:
Каких щук, зачем? В полукилометре выше в реку впадает ручей, связывающий ее с озером. Озеро глубокое, гольянов в нем - море, вот и заходят туда речные щуки поживиться: У Ваньки - спиннинг, ивовая палка с примотанной изолентой 'невской' и парой колец из алюминиевой проволоки. Идем до ручья по тропинке, протоптал за три недели, Кузя шныряет по кустам, охотница. Сам ручей - метров десять шириной, берега отвесные, вода почти стоячая и глубина. Ловим по очереди, кидая тяжелый 'шторлек' вдоль и поперек под коряги. Такая снасть - идеальная для таких условий, короткая жесткая палка, толстая леска, тяжелая блесна. Щуки от двух и выше, бьются отчаянно, выдирать приходится чуть не через голову. Ванька доволен, это его снасть, его место, его щуки и он, видя мой азарт, рад, что доставил: Потом мы чистим рыбу, распластываем филе, я учу Ваньку чистить кишки для 'рыбацкого заклада', он, из вежливости, не возражает: Солнце перекатилось на восток, я уже ничего не соображаю, третьи сутки без сна:

Избушка на самом деле не такая низкая, могу ходить в полный рост, только ходить не получается - Ванька все три недели вялил в ней щук, положок поленился ставить. Все стропила завешаны цельными тушками, даже не распластанными, несмотря на периодический подогрев и дым от печки, рыба, конечно, затухла. Запах - не передать словами.
Маслов уже устроился 'под образами' - самый дальний угол от входа, чтоб медведь не утащил. Мне достается лежак напротив печки, у двери. Мне все равно, я могу сейчас и на полу:
Наутро шорох, стук и невнятные матюки Маслова будят меня. 'Старый' собирает рыбу в мешок, Ванька тоже проснулся, помогает. Разодрав на пробу пару тушек, решаем довялить щук, а что, вкус оригинальный, а запах: Анчоусный посол: После завтрака колотим на мари положок на каркасе, вялить рыбу подальше от дома, на солнышке и ветерке. Потом колотим будку для собаки - в избушке ей не место. Потом колотим лавки вокруг стола, потом колотим нужник, колотим, колотим: Работа таборная весь день, есть готовим вместе с Ванькой, Маслов сразу устранился от кухни, пообещав нам заплатить за рабочего 'костровые'. Щука жареная, щука вареная, котлеты из щуки, котлеты из лося - Теплюк явно рассчитывает еще выпить, но 'старый' тверд как скала:
А ночью пришел медведь: Мы спали в избушке, Кузя спала в будке (или делала вид, что спала), без шума, без звука, без собачьего лая, раздраконил положок и пожрал всю щуку, надорвал полог на нужнике и навалил кучу посреди табора: Здоровый, след шапкой не накроешь: Кузя весь день ходила виноватая, прятала глаза, дескать, что я вам, за свою жизнь только кошек в поселке видела: Развесили вокруг тряпки, пропитанные керосином, Маслов пару раз жахнул из ружья 'в горизонт', бросил гильзы на тропе, а только с тех пор я спал с заряженным жаканом ружьем.
На следующий день - баня, идем вниз по Ольджо до устья Тирехтяха, Ванька прочистил тропу, на переправе у него - надувнушка, Тирехтях быстрый, после его впадения Ольджо тоже убыстряет течение, появляются скальные прижимы, перекаты можно перебрести в болотниках.
На низкой террасе - старая геологическая база. Среди лиственничного редколесья стоят две добрые избы (одна переделана в баню) и штук семь каркасов от палаток, территория вся завалена хламом - консервные банки, аккумуляторы, банки стеклянные, рога, кости, шкуры северных оленей, ящики. Пока накаляется каменка, проводим 'уборку территории', похоже, здесь забивали оленей на переходе: Что такое баня после трехнедельного полоскания в речке с температурой воды плюс десять-пятнадцать градусов? Это: это: Я сижу, остывая, на берегу у костра, раскаленная кожа не чувствует комариных укусов, да и сесть они пока не могут: Река шумит, чайник плюется, солнце и ветер: Подбежала Кузя, повиляла баранкой хвоста и умчалась дальше. Вышел Теплюк, похожий на бородатого гнома, белая кряжистая тушка, багровая рожа и руки, сел рядом, смачно раскурился 'примой'. Тишина и только птички щебечут:
Следующие несколько дней мы с Ванькой тешем ходы и крутим площадки, а 'старый' по рации вызывает Нину с проверкой, манит котлетами: Начальник экспедиции уже в Батагае, главный лесничий тоже прилетел, проверка, понимаешь:
: Все утро слушаем-ждем вертушку, однако, 'старый', хоть и глухой на одно ухо, услышал первый - в избушке, оказывается, из-за резонанса лучше слышно: 'Восьмерка' с ходу плюхается на марь, встречаем начальство, торопливо сливаем из бака пару канистр керосина - осенью пригодится, взлёт с раскачкой, и мы ведем гостей к столу. Все рады, обмениваются новостями, Нина отдает мне два письма, Жора снимает на видео, Кузя не отходит от якута, чувствует родственную душу: Банкет заканчивается только к вечеру: Все умеренно веселы и готовы на подвиги, 'старый' с Ниной уходят ночевать в поставленную на отшибе палатку, а мы с Ванькой ведем мужскую половину гостей на 'рыбалку'. Начальник с главным и Жора хлещут протоку спиннингами, воюют со щуками, а мы с Теплюком лазаем по противоположному берегу и отцепляем засевшие на корягах и кустах блесны, мы ведь 'хозяева'. Улов превышает все разумные пределы, похолодало и гости, наконец, готовы отойти ко сну. После того, как все угомонились, мы с Ванькой еще битый час пластаем рыбу и крутим фарш. Первый день проверки прошел успешно:
На следующий день у меня лёгкий мандраж, таскаю комиссию по своим эталонам, естественно 'пятерку' молодому специалисту никто не поставит, но со средним баллом четыре целых семь десятых, меня торжественно провозглашают инженером. Приказ по экспедиции Начальник выпишет, теперь и последующие семь лет я буду работать 'на себя', 'повремёнка' кончилась: По этому случаю - снова банкет. После Начальник, как главный авторитет, взяв в помощники Ваньку пытается доказать 'старому', что техника в умелых руках: Вобщем, после двух часов возни с ключами-гайками, 'Салют' установлен на транец с выносной доской и главный с мотористом нарезают круги по плесу, только дым из мотора не синий, а чёрный: Перепутали канистры и заправили бачок авиационным керосином: Интересно, на заправке спиртом, далеко бы уехали? Начальник, после мастер-класса, пребывает в самом лучшем расположении духа, компания снова отправляется на 'рыбалку', Ванька нашел повод свинтить, блесны приходится отцеплять мне одному. Опять, заполночь, чистим рыбу, чистим:
Третий день проверки похож на предыдущий, проверяют Маслова, хотя, что там проверять, 'у Анатолий Василича всегда солнце'. Мы с Ванькой уже устали от шарабанящихся по табору гостей, 'костровые' выплаты уже не кажутся столь привлекательными, приготовление трёхразового питания на всю ораву отнимает массу времени, мыть после себя посуду гости тоже считают ниже своего достоинства: Так что, когда прилетает вертушка, мы с особой сердечностью таскаем мешки, жмем руки и подсаживаем начальство в люк 'восьмерки':
Грустный Маслов разводит бутылку 'рояля'. Выпив за окончание проверки, за тех, кто в поле, за охоту и рыбалку, мы сидим, глядя на реку и слушаем тишину. Слушать тишину - великое благо, я это остро чувствую сейчас:
- Сиди не сиди, а работа сама не сделается! Надо вам в заход собираться, пока не задождило, - 'старый' как всегда бьет неожиданно, не человек - дикий кабан.
На две недели пеший заход в верховья Тирехтяха - тут надо основательно подготовиться.
Наутро начинаем собирать снаряжение и продукты. Инструментария - полный набор:
Топор - 1 шт;
Мерная вилка - 1 шт
Рулетка 50 м - 1 шт
Буссоль - 1 шт
Высотомер - 1 шт
Вся эта приблуда из стали, силумина и текстолита весит килограммов семь. В последующие годы я спокойно обходился одним топором.
Полнотомер Биттерлиха, компас, спички в различных упаковках, 'адская смесь номер четыре' - всегда с собой и практически ничего не весят.
Чайник - 1 шт
Котелок-кастрюля - 1 шт
Удочка телескопическая - 1 шт (Маслов выделил) и коробочка с крючками-мелкими блёсенками
Палатка 2-х местная брезентовая - 1 шт
Полиэтиленовые тенты Маслов презирал и принципиально ставил палатку, натягивая 'до звона', капли брезент при такой натяжке не пробивают, но дотрагиваться до ската нельзя - протечет (это нас потом 'порадует' до невозможности)
Дальше - личный шмурдяк, у каждого свой:
Коврик-пенка - 1 шт
Спальник пуховой со вкладышем - 1 шт
Бушлат - 1 шт
Смена белья - 1 шт
Теплые носки, портянки - 1 компл.
Кружка-ложка-зубная щетка - 1 шт
Нож - 1 шт
Ванька берет пять пачек 'примы', я - книжку в мягком переплете на испанском языке:
Хочу взять ружье, но Маслов категорически против - будет дичь или нет, неизвестно, а тащить лишний вес: Не нахожу, что возразить, говорить о медведях как-то не ловко:
Дальше начинается самое интересное - продукты в дорогу.
- Вам надо полбанки тушенки в день на человека, полбанки сгущенки на двоих, кружку крупы или макарон на человека в день, шесть сухарей, сахар из расчета кружка - на человека на неделю! - это Маслов и авторитет его непререкаем:
- Иначе - не допрёте!
- Я такую жизнь в тюрьме видал! - это Ванька, ворчит в сторону.
Однако, отмеряем все по нормам, 'старый' лично следит, соли вот можно взять сколько хочешь, соли у нас много:
Рюкзаки набиты под завязку, кое-что приторочено сверху и сбоку, по весу - килограмм двадцать-двадцать пять на брата.
Маслов торжественно вручает мне снимок, карту-километровку, делает вместе со мной предварительное дешифрирование и намечает эталоны и ходы таксации. До 'точки' - тридцать километров по прямой, точка эта поставлена лично Масловым и маршрут проложен: Будь я по опытнее, я повел бы рабочего вдоль Тирехтяха, вдоль рек обычно случаются зимники или оленьи тропы, но это был мой первый год и первый самостоятельный заход:
- Если заблудишься - ни в коем случае не говори рабочему, авторитет инженера должен быть непререкаем, лучше сядь, разберись, сделай вид, что все так и должно быть!
Хорошенькое напутствие: Варим себе в дорогу хороший кусок лосятины, Ванька сует под клапан рюкзака пару недовяленных щук.
Наутро Кузя привязана, чтоб с нами не убежала, Маслов провожает нас до мари, стоит, смотрит, как мы уходим. Направление держать просто, по крайней мере, на открытых местах, азимут - на сопки, что начинаются километрах в пятнадцати от реки, там, в Тирехтях впадает большой ручей Сиктях, и дальше в горы: Солнце справа, лёгкая дымка на небе, идти пока легко, пока не жарко. Я задаю темп и направление, таксаторская папка в руках, настроение бодрое. Временами попадаются кусты голубики, увешанные недозрелыми еще ягодами, и мы не ленимся нагибаться, чтобы набить рот до оскомины кислятиной, когда два месяца из фруктов один чеснок - будешь рад любому витамину. Во время одной из остановок, обернувшись к Ваньке, вижу его застывший взгляд и изменившееся лицо, проследив за направлением, обалдеваю сам. Впереди по мари, метрах в пятидесяти от нас не спеша уходит здоровенный медведь. Мускулы катаются под светло-рыжей шкурой, угловатая башка чуть повернута к нам, он совсем не торопится: Видно, тоже ягоду ел, а мы спугнули: Ванька долго витиевато матерится, потом начинает развивать тему 'взять медведя в два ножа'. Я прибавляю в темпе, чтобы сбить ему дыхание и заставить заткнуться, но он служил срочную на Даманском, участвовал в конфликте и ходок еще получше меня, даром, что ростом ниже. Кроме того у него две 'ходки' по уголовке за драку, светила третья (челюсть участковому сломал), но мать-тайга его укрыла: Поэтому тема потыкать ножичком в медведя ему близка и интересна. Мне же совсем: Нет, не то что бы я откровенно ссу, но куда его тыкать, этим ножичком: Перед глазами до сих пор перекатываются мускулы под рыжей шкурой: А ушел он как раз туда, куда надо нам.
Короткий привал без чая, да и воды рядом нет. Уже устали, уже ноют плечи и спина, уже жарко и парит, солнце затянуто дымкой и ветра нет. Редколесье, глазу не за что зацепиться, сопки маячат впереди, и мы шагаем уже без разговоров как заведенные, проклиная в душе рюкзаки и кочки, и ерник, и тот день когда:
Уклон повышается, встает вопрос - идти прямо, через гребень сопки, по 'линии Маслова' или свалиться правее, с расчетом выйти на устье Сиктяха и дальше по ручью. Ванька, более деликатно, за второй вариант, мне же мешает 'авторитет инженера'. Однако глушить ноги в гору тяжелее, склон хоть и юго-западный, но заболочен, поэтому берем правее. Авось не заблудимся. Я периодически сверяюсь со снимком и картой, уточняю границы выделов, как завещал 'старый'. Таксируй, таксируй. Ванька ухмыляется в бороду.
Сопка оказалась с отвесным каменным обрывом, перед тем, как мы вломились в чащу пойменного ольховника, небо было уже все затянуло сплошной пеленой облаков с вытянутыми полосами 'кошачьих хвостов'. Сиктях оказался нешироким и не глубоким. Странно, площадь водосбора у него большая: Шлёпаем прямо по руслу, удивляясь широким песчаным косам и огромным завалам из брёвен. Видимо в паводок здесь воды много больше. Привал с чаем. Набирая чайник, вижу каких-то рыбок, улепетывающих в перекат. Пока варится чай, разматываю удочку и, привязав малюсенькую вертушку гоняю ее туда-сюда по омуткам - слепней-то не наловил заранее. Наградой за усердие стали шесть харюзков длиной сантиметров по пятнадцать-двадцать: В обычный условиях я их бы отпустил, но ':полбанки тушенки в день на человека, полбанки сгущенки на двоих, кружку крупы:' Приговор окончательный, засолив 'анчоусов', пьем чай и двигаем дальше. Небо продолжает хмуриться, ноги скользят на камнях, каждую минуту рискуешь поскользнуться или вывернуть лодыжку, но идти по пойме просто невозможно - ольха, ивняк и шиповник исключают передвижение приемлемым для человека образом. Начал накрапывать дождь, когда мы наконец вылезли из пойменных зарослей на высокогорье, ручей сузился до двух-трех метров, журчит водопадиками, на террасах - ягель и кедровый стланик идти стало легко, ка бы не рюкзаки.. . Очередная ориентировка на местности и я понимаю, что мы на том самом месте, намеченном 'старым'. Сумерки-не сумерки, все серо, мокро, крутые склоны сопок, заросшие редколесьем, пять ручьев сходятся в один Сиктях на ровной площадке величиной с футбольное поле. Ставим палатку у омутка, прямо на оленьей тропе, кипятим чай и закусив 'анчоусами' с сухарями, валимся спать. Я от усталости плохо соображаю, однако, ритуал отхода ко сну соблюдаю строго, портянки на коврик - под себя, волглую энцефалитку и штаны - на себя, сверху - бушлат, именно такая укладка гарантирует, что утром оденешь вещи если не сухие, то теплые: Теплюк уже храпит так, что палатка трясется.

Открыв глаза, первым делом слышу шорох капель по брезенту. Дождь. Ванька курит, высунув голову на улицу. В дождь - не работают и, соответственно, не едят: Если озаботиться - можно взять на метеостанции справку о количестве дождливых дней в сезон и провести их по наряд-заданию. Кто-то даже так делал. Но вот количество продуктов, принесенных с собой на точку это не увеличит: Пьем чай, отбиваясь от комаров, эти твари под дождем не так многочисленны, зато впиваются сразу в любую щелку в одежде, невзирая на репеллент. Тента нет, мокнуть смысла нет и мы уползаем в палатку. Пытаюсь читать свою испанскую книжку, Теплюк отвлекает меня разговорами о своем прошлом, рассказы очевидца о жизни за колючей проволокой намного интереснее насквозь пропитанных моралью каталонско-кастильских фабул, книга отправляется под изголовье и через время я засыпаю под шорох капель и Ванькин бубнёж: Просыпаюсь от голода, Теплюк уже снаружи, гремит посудой, ага, не выдержал! Подшучивая друг над другом, варим баландайку из смеси круп (рис плюс гречка, вместе веселее), выворачиваем в котелок честные полбанки тушенки. Варево жидкое и не сытное, но мы же и не двигаемся, ка бы не холод: Натаскав дров, снова уползаем под брезентовые скаты. Палатка уже течет, не коснуться брезента одеваясь-раздеваясь в этой тесноте невозможно, ладно хоть место сухое, на ягеле и коврик-пенка не тянет воду снизу: Настоящий таксатор - как пожарный, должен уметь проспать сутки на одном боку: Чай с брусничным листом, мочегонный, зараза, раз в два часа, хошь как хошь, приходится вылезать под дождь к комарам.
К вечеру третьего дня появились разрывы в тучах, дождь прекратился, на радостях мы запалили 'пионерский' костер, высушили волглую одежду, а заодно спалили почти всех комаров на сто метров вокруг (правда, сразу налетели новые). Ночь холодная, сумерки совсем плотные, рядом видать, а что творится метрах в ста - нет. А там творится что-то интересное, шорох и треск, палатка-то наша стоит прямо на оленьей тропе, а кто по ней ходит в этих сумерках: Маслов в таких случаях ложится слышащим ухом на подушку, а глухим, с проткнутой перепонкой - кверху и спит: А у меня со слухом все в порядке и я долго лежу, и жалею, что нет ружья и вспоминаю медведя того:
Утром еще серо, но дождя нет, и мы идем работать. Ходить легко, горы, сухо, ноги не вязнут, а ходы надо резать поперек склона, тогда вообще 'ничтяк' - это Ванька, его слова и предложение, я учусь, не возражаю. На третьем эталоне мы перестали промерять расстояние между точками рулеткой (заранее измеренная длина шага и подсчет в уме дает допустимую погрешность), на пятом - пользоваться вилкой и высотомером (ну изредка так, для профилактики), держать направление мне помогает Ванька, болтается сзади, ему сразу видно, когда я отклоняюсь. Это дает ему возможность лишний раз поучать меня, а я не огрызаюсь - учусь и с компасом сверяться не надо.
После дождя повсюду вылезли грибы, странные до жути маслята, размер шляпки - с десертную тарелку, шляпка буро-красная, сопливая, но с ярко-желтыми пятнами, как у мухомора: Ножка с 'юбочкой', запах грибной, поэтому мы собираем их и варим вместе с крупой-макаронами-тушенкой. Сытости все равно нет, но по крайней мере желудок набьешь: Правда, кумулятивный мочегонный эффект вместе с брусничным чаем: Ладно, почки прочистятся:
Почти каждый день вокруг палатки свежие медвежьи следы. Тот не тот, однако, здоровый. Но не безобразничает - недоеденную тушенку-сгущенку не трогает, на таборе не гадит. Ванька ежедневно вострит нож и мечтает о вареной медвежатине: Много оленьих рогов и я, по заимствованной от Маслова вредной привычке, стаскиваю их на табор и развешиваю на листвянках вокруг палатки.
В начале второй недели мы сворачиваем наш бич-приют и смещаемся назад, километров на двенадцать, в среднее течение Сиктяха. Тут в ручье воды побольше, и на слепня изредка попадаются 'анчоусы'. Случайно, возвращаясь с таксации и еле волоча ноги, увидели на широкой песчаной косе молодого зайца - первого за полторы недели! Первая дичь! Ванька, сперва, сделав стойку, как заправский пойнтер, скинул с плеч лямки рюкзака и, вытаскивая нож, метнулся за зайчиком.
- Обрезай ему ход, не дай в кусты, епт! - Ванька, споткнувшись, падает, вздымая кучу песка, у бедного зайчишки глаза выпучены, стреканул, а тут я, с булыжником в руке! Бросок - мимо! Ванька в прыжке, черная пантера, да и только, я, грохоча болотниками, зигзагами, силюсь достать, эх, палку бы! Ванька метнул тесак, опять мимо! Минут десять яростной погони, вот что голод с людями делает, и заяц, наконец, шмыгнул под завал и был таков: Смеемся над собой, вспоминая свои пируэты, пятнадцать минут смеха заменяют стакан сметаны:
Медведь от нас вроде отстал, больше не приходит, а больше - никого, мёртвый край, даже рябчиков нет, прав был Маслов насчет ружья.
Следующий табор - на устье Сиктяха, здесь красота, Тирехтях вполне себе река, в болотниках не перейдешь и первым делом, даже не поставив палатку, отправляемся на рыбалку, благо, слепней за предыдущие дни наловили достаточно. Рыбачим по очереди, Ванька - рыбак азартный, отдает удочку после каждой пойманной или сорвавшейся рыбы с явной неохотой, но я ж тоже не просто так: Хариусы крупные, их много, меньше полкило не берем: Солнце садится, холодает, а мы варим уху. Два, три заклада, больше двух хариусов, порезанных на куски в котелок не влезает, горка вареной рыбы растет, бульон превращается в зеленый рассол, пахнущий огурцом, скоро ложка встанет или прилипнет: Наконец, сели, едим! Едим, едим разварную рыбу, запивая бульоном из кружек, сухари, благодаря экономии имени Маслова, есть, вкусно до умопомрачения! Чайника не хватило, ставим второй. Шевелиться неохота, но надо ставить палатку. И даже поставив, спать не идем, а жжем в костре дрова, Ванька, дымя 'примой' рассказывает, как стрелял в китайцев на Даманском, искры летят в сине-зеленое небо как трассеры пуль:
Отрабатываем последние два дня без суеты, лазать по пойме тяжело, заросли и шиповник, 'старый', как специально наметил эталоны в самых гнилых местах, ход приходится тесать по-взрослому, это тебе не редколесье с полнотой ноль три: Ванька устал, я устал, но питание обильное, харчи больше не экономим, хариусы жирные.
- Мы с тобой Антоха из захода вернемся гладкие, как кабаны, Маслов не поверит, что работали, скажет, небось на базе продукты жрали!
- Ага, разжиреешь с тобой, совсем не бережешь молодого специалиста!
Выход из захода - это нечто совершенно особенное! Усталость и трудность дороги полностью заглушает чувство выполненного долга, ощущаешь себя неимоверно крутым, вот пойди сейчас дождь, град, снег, медведь какой - ничто тебя не остановит! Смотришь гордо, спина прямая: Или это от того, что рюкзаки полегчали вполовину?..
Первой нас, конечно, услышала Кузя, примчалась встречать чуть не за километр, ластится, кульбиты крутит, по кустам носится сломя голову, рада, рада, молодец, хорошая собака! 'Старый' ходит по табору с полиэтиленовым мешком на голове и воняет чесночно-луковым перегаром так, что комары дохнут: Волосы растит, то-то Кузя от него сбежала: Чай не варится, в кастрюлях - остатки ухи, не ждал он нас сегодня: Быстро, несмотря на усталость крутим с Теплюком замороженное мясо на котлеты - ухи мы за последние дни во как наелись, каша, сухари, чай, стол накрыт, сковорода с котлетами 'таксаторского' размера: Маслов разводит спирт.
- Ну, поздравляю с первым самостоятельным заходом! - видно скучал, устал баклуши бить да с собакой разговаривать.
- Василич, за тех, кто в поле!

Я топлю баню. Топлю один - Василич ладит снасть на тайменя, ночи-то уже темные, а Теплюк с Кузей, взяв одностволку, умотал за зайцами. Топить приходится плавником из завала - все сухостоины окрест попилены геологами, но оно и к лучшему, таскать бревна по галечной косе легче, выбираешь балан поровнее, без сучков и, двуручной пилой, в одно лицо, вжик-вжик, неспешно: Воды натаскал, чайник на каменке пристроил, вроде все норм, можно и отдохнуть: Меня в последнее время не оставляет чувство, что все это уже было, уже видел я эти низкие листвянки, низкие избушки из серо-коричневых брёвен, этот ерник на белом ягеле и серо-коричневый обрыв напротив, может во сне или в прошлой жизни: Сижу, глядя на воду, мыслей нет, да и не нужны они здесь, здесь все просто и понятно, межличностные отношения просты и незамысловаты, ты или 'свой' или 'идинакуй', любая попытка схитрить, накосячить, сачкануть видна и на поверхности, стремительно обесценивающихся денег нет, что принесет завтрашний день меня совсем не беспокоит, даже какой это день мне не важно, помню, что конец июля: Подходит Маслов со спиннингом, гордо демонстрирует самодельного 'мыша' из резины и ондатрового меха, крючок прицеплен циклопический, лодку заякорить можно, но вот сам спиннинг (чешский стеклопластиковый) - жидковат: Впрочем, мне в тайменя не верится, река выше табора как болото, ниже геологической базы - перебредается в болотниках по перекату, как-то не вяжется все это с тем, что я читал о тайменях: Побахвалившись, 'старый' уходит копытить, а именно - скручивать болты-гайки с различных останков геологического оборудования, что мы сволокли в кучу со всей территории. Зачем ему - неясно, но к парной возвращается довольный, потряхивая двух-трёх килограммовым мешочком. Ванька с Кузей приносят двух зайцев - одного Теплюк добыл из ружья, второго - задавила Кузя: При взгляде на эту помесь можно представить ее ездовой собакой, но никак не гончей-борзой. Однако, эта сучня к концу сезона так наловчилась, что ружья не надо. Давила, правда, все больше молодых, отдавала в руки и, что характерно - на месте сама не ела, только дома и варёных.
Паримся долго, с остервенением, выгоняя сырость из суставов и трудовой пот из кожи, тем более, что торопиться, как обычно, некуда. После бани Маслов уходит стегать перекат под скалой, сумерки густые, мы с Ванькой пьем чай, Кузя сопит рядом, набегалась. Пришлёпал через час, злой и без добычи, была пара выходов ленков, но с таким тройником засечь этого лососЯ с его маленьким ротиком невозможно. Испросив разрешения, беру спиннинг и иду 'на удачу, пару разиков'. Темень уже, противоположный берег виден смутно, летящий 'мышь' совсем не виден, поэтому, чтобы не засадить снасть с 'невской' осторожничаю на первых забросах. 'Мышь' летит как пуля, звонко шлёпает под скалой, там яма и обратка, белые 'усы' на черной воде хорошо заметны, и я кидаю раз за разом и провожу снасть над ямой и этак и так, перемещаться некогда - домой скоро, да и неохота. И тут, на выходе из ямы, перед сливом переката, метрах в десяти от меня УДАР! и ВСПЛЕСК! а потом РЫВОК! Я вижу огромную голову с широко раскрытой пастью и ЗУБЫ! Нет, зубы я конечно не смог бы разглядеть при таком освещении, но, черт, в памяти остались именно ЗУБЫ: А после я выматываю провисшую леску, 'мышь' уцелел, но вот тройник смят, как доказательство: Ванька загорелся, 'старый' завидует, что не у него клюнуло, а я думаю, как же теперь купаться в этой речке, где у рыб такие зубы:
Почти в полной темноте возвращаемся на табор, Маслов решает завтра ставить сети под скалой - таймени не дают покоя.
Жарко топится печка, отблески пламени пляшут на стенах. 'Старый' спит, Теплюк курит, сидя в дверном проеме. Катаю мысли в голове, потом на пиленом брусе стены ножом вырезаю 'МАКЛУЭ': чуть подумав, вырезаю 'N+A=love': Где она, эта 'N', что сейчас делает?.. Ни одного письма, хотя и не обещала, но адрес я ей выслал: Плюнуть и забыть: Она оказалась умнее прочих, когда мы встретились в октябре, она уже была с другим, я понял это сразу и она поняла, что я пропащий: И я ее не виню - трудно ждать человека четыре месяца в году, пока он там набегается: Как бы еще заснуть:
Наутро Маслов с Теплюком уплывают на 'салюте' ставить сети и 'на таксацию'. Обрабатываю материалы из захода, составляю авансовый отчет за себя и за рабочего, ставлю тесто для блинов, снаряжаю пяток пулевых патронов, чтоб проверить 'точность боя' своего карамультука - предстоит скорый заход вниз по Ольджо, на лодке, можно будет и ружье взять. Кузя, спавшая в будке, недоумевает - что за грохот над ухом? Пули ложатся кучно в дно двухсотлитровой бочки, я доволен: Печь блины на открытом огне - почти шаманство - горит всегда не так, елозишь вокруг костра, двигая сковороду по таганку, тихо материшься, тут подложишь, там убавишь, чтоб не сгорели, да были с дырочками и пропеченные: Теста, как обычно, бак, на полведра, возиться долго, но оно того стоит. Мука, яичный порошок, сухое молоко, непременно банку сгущенки, соль, сахар и вода из речки. А еще, немного соды, загашенной с уксусом: К возвращению рыбаков у меня уже стопка сантиметров двадцать высотой. На улице, помимо комара, свирепствует мокрец и мошка, поэтому принимать пищу уходим в избу. Маслов неожиданно выставляет бутылку и фотографию парнишки, похожего на молодого Есенина.
- Помянем, мужики:
Это его сын, трагически погибший на полевых. Взял отец с собой ребенка на каникулы: В моей голове все складывается как надо и я сразу прощаю 'старому' непримиримость и вредность характера и срывы: Не могу себе представить, как такое пережить:
- И что характерно, перед тем он мне сказал: 'папа, мне не хочется отсюда уезжать:' Вот и остался:
Долгие годы эта фраза преследует меня:
Я иду по берегу, рыбаки плывут на моторе, скорость на моторе не намного выше моей, неспешной. Пока я переправлялся через Тирехтях, они уже на веслах сплыли под скалу через перекат и ковыряются на яме. Происходит что-то непонятное, какая-то возня на одном месте, потом мат-перемат и Ванька падает за борт! Не могу разобрать, что случилось, но голова Теплюка торчит над водой, значит - беспокоиться не о чем. Пока они перетрясают сети, спешно развожу 'пионерский' костер, втыкаю в середину чайник (хорошо, что весь припас в бане есть). Причаливают. Тайменя нет, пяток хариусов и налим килограмм на семь: Как оказалось, сеть снесло течением вдоль берега, усатый ткнулся в нее рылом, да так и стоял, не понимая что это, а Ванька (вот уж рыбак азартный!), чтоб налим не ушел, прыгнул, как был с борта и запутал его основательно: Осень, однако, налимы пошли:
На таборе варим уху с налимьей печенкой, я жарю нечищеного, прямо с чешуей, нарубленного кусками и обвалянного в манке: Навсегда запомнился этот вкус пресноводной трески и хрустящая корочка.
Продолжаю таборить на пару с собакой, а Маслов, взяв Ивана, уплывает вверх, добивать эталоны, которые мы проскочили с лосём на борту. Камеральной работы много, 'костровые' отработать некогда, но универсальный рецепт 'гороховый суп из лосятины' экономит массу времени - все ингредиенты сваливаются в кастрюлю побольше и тут главное дрова не забывать подкладывать, чем дольше варится, тем вкуснее. Временами мне кажется, что я слышу выстрелы:
На закате спарщики возвращаются, и гордый Маслов начинает выкладывать на причал 'добычу': Чёрная казарка, самый маленький наш гусь, Красная книга, бла-бла-бла: Штук двадцать общим числом:
- Представляешь, их там целые стаи и мы с Иваном по очереди, , в кучу:
М-да: Ну что тут скажешь, да и кто я, чтоб осуждать. И откуда Маслову знать о чёрной казарке, а Теплюку и подавно, это я орнитологию два года назад на-отлично сдал: Теперь у нас кроме лосятины и зайчатины ещё и гусятина: Маслов заботливо развешивает тушки в леднике, пару, тут же осмолив, тушим в малом количестве воды с голубикой и луком: Книга о вкусной и здоровой пище, Пищепромиздат, Москва, 1952 год: Как оказалось, это издание Маслов таскает с собой и почитывает на досуге.

Дни стали короче и холоднее. По ночам - морозит, но не сильно. Собираемся в заход, клеим с Иваном резинку, отмеряем 'по норме' харчи. 'Старый' ходит, злой - сезон заканчивается, надоели мы ему видать: В этот раз, помимо прочего снаряжения, беру ружье, патронов набил дробовых и с жаканами, два спиннинга и блёсен коробка.
Ранним звонким утром отчаливаем от пристани, в 'омеге' тесно, Иван на вёслах, я верхом на рюкзаках, Кузя прыгает на привязи, скулит и лает: До устья Тирехтяха Теплюк гребет, а после - только не зевай, смотри! Течение быстрое, даже очень, перекаты, прижимы скальные, забрызгивает в тяжело нагруженной лодке. На каждом перекате тормозимся и прокидываем вход и слив 'в два смычка'. У Ваньки привязан спиннер-самоделка с грузилом, у меня - 'Атом'. Вниз по течению эта колебалка идет замечательно, и я веду со счетом 2:1. Ленки от килограмма и выше, хариусы цепляются с трудом - тройник великоват, на одном из прижимов чувствую сильный удар и сопротивление, вываживать приходится с включенной трещеткой. Ванька подбежал, переживает и подпрыгивает, после, войдя в воду, помогает вытащить таймешонка килограмма на четыре: Замерзли как собаки, разводим костер, по-быстрому обрабатываем рыбу, засолив 'сухим посолом' в крафт-мешке, головы-печенки - в котел. Похлебав ухи и напившись чаю, сплываем дальше, день перевалил за середину, а у нас еще и полпути не пройдено. О том, как будем обратно подниматься, думать пока не хочется. 'Над всей Испанией безоблачное небо', но ветер дует как в трубу, даже в бушлате холодно, поэтому выскакиваем из лодки на каждом перспективном месте, рыбы много, очень много, Иван ловит таймешку на пять кило, рыбак, мать его так: Солнце клонится за сопку, присмотрев местечко по-живописнее - таборимся и ставим палатку. Широкая коса с островком лиственничника, огромный завал и сопка уходит вверх, в изумрудно-золотистое небо каменистым обрывом. До темноты возимся с рыбой, сушим подмокшие вещи (гермо-мешков тогда не водилось у нас), варим уху. Хорошо в заходе! Хоть и холодно:
Наутро по-прежнему ясно, солнце и ветер, дует с севера, умеренный, до сильного. Пока сидишь у костра - терпимо, а залезешь в палатку 'поработать с материалами' - через полчаса зуб на зуб не попадает. Вылезаю к Ивану и к костру, он смеется: 'что парень, вызрел!?' До намеченной точки мы еще не дошли, но решаем день посвятить рыбалке, раз так прёт с рыбой, а вечером на таксацию сходим. Левый берег низкий, правый, наш - скалы с кедровым стлаником. Карабкаемся вверх, правильные туристы шли бы со страховкой, уклон ну уж очень большой, но Теплюк, как бывалый горный пограничник, на ходу объясняет мне как не навернуться, стараюсь, опять же, сапоги не пропороть бы на этом курумнике: Залезли: Солнце за спиной, вся лежащая перед нами страна пронизана каким-то нереальным золотисто-розовым сиянием: А просто осень наступила, ерники и голубичники начали краснеть, ивняк уже пожелтел, сырость от реки убивает лист быстрее: И даже лиственница местами, нет, еще не пожелтела, но как бы засветилась изнутри. Много грибов на лысой макушке сопки, но мы в прошлом заходе наелись, топчем их без жалости. Брусника висит гроздьями, пару таких гроздей - уже пригоршня, 'таксируем' не спеша, уходить от реки смысла нет, это вам не начало лета - солнце неумолимо катится за горизонт, а нам еще вниз спускаться. Вниз сложнее, сумерки опять же, но бравый Теплюк привел отряд на табор без потерь. Пламя костра мечется, тени пляшут по скатам палатки, ветер свистит в ивняках, и я засыпаю 'усталый, но довольный':
Сплываем, подгоняемые ветром, до места долетели за час с небольшим, таборимся, ставим палатку, ставим ветрозащитную стенку у палатки и у костра, ибо уже задолбало, дрова выгорают как порох, а во время сна (в капюшоне спальника и вязаной шапочке) мерзнут уши. Первым делом - питание и рыбалка, по-быстрому сооружаем вешала для рыбы, при такой погоде мухи нет и полог не нужен. Ближе к вечеру, тоже по-быстрому (холодно) закладываем эталон и пробную площадь в пойме, потом, сидя у костра выскребаем ножами из одежды шиповниковые колючки: Шиповника много, чай витаминный - аж ложка стоит! Перед самой темнотой, по гребню сопки над табором, на фоне сине-зелено-оранжевого неба медленно проходит огромный лось:
На следующее утро ветер стих, из-за горизонта тянет щупальца циклон, потеплело, и сразу вылезла мошка. Репеллент от этих тварей не спасает, совершенно не понятно, как она может укусить щиколотку ноги, обутой в болотный сапог с суконной портянкой: Уходим в радиальный маршрут, Ванька опять ведет меня вверх по курумнику, рюкзак с инструментом и чайным припасом у него, руки свободны, а я с ружьем и таксаторской папкой проигрываю в ловкости и скорости: Но нет, ничего, залезли, направление по компасу, надо дойти до интересного выдела, на общем фоне бледно-голубого редколесья на ягельнике этот выдел на космическом снимке насыщенно-филоетовый и зерно просматривается: Что это может быть, почти на водоразделе? Маслов наметил мне там эталон, а то, что от реки почти семь километров, так ему, ветерану фотостатического метода, все равно, он в свое время походил: Тогда таксатор мог пройти и двадцать километров, чтобы открутить одну, заранее намеченную площадку и не важно, где она оказывалась, в насаждении, на мари или в пойменном кустарнике: Убийственная до идиотизма работа: Ерник по пояс, но не густой, на ягельнике, идем быстро, небо нас подгоняет - уж больно подозрительно выглядят облака, перья циклона теперь размазаны по сплошному фону бело-серых высоко-слоистых облаков , а по горизонту уже жмутся сизые слоисто-кучевые: Как бы не задождило: Полтора часа считаю шаги сотнями пар (правая контрольная), сверяясь с компасом и вот мы на том самом месте: Пологая вершина сопки, гектаров пять, целиком покрыта огромными кустами кедрового стланика. Стволы толщиной с ногу, 'розетки' диаметром метров десять, стоят не плотно. Между ними стелющиеся кусты ольхи и реденькие листвянки высотой метра три: Белый как снег, ягель: Вот откуда цвет и зерно: И что же тут делать? А ты же инженер, думай.
Заходим с краю, на кол для площадки идет лиственничный карлик-торчок, хорошо, рулетку с собой взяли, вместо измерений полнотомером Ванька крутит двадцатиметровые круги вокруг кольев, барахтается на подушках упругих ветвей и матерно ругается. Из любопытства пытаюсь сосчитать годичные кольца на срезе кола и не могу, хорошо, на планшетке компаса есть лупа, с ее помощью отбиваю десятки тонюсеньких, как волоски, годичных слоев: Двести семьдесят: А самому стланику - всего девяносто. Интересно, как все это миновали пожары за такой срок. В целом, работа идёт быстрее, чем в простом лиственничнике, ход тесать не надо, но до первых капель дождя не успели. Чаю хочется, но дождь: Пока несильный, так, морось с ветром, но до табора семь с лишним километров, почти бежим, Ванька впереди, скачет как олень, машинально, откатываю голенища болотников - с детства не люблю мокрые штаны. Где-то на полдороге влило по-настоящему, снимаю тельник, заворачиваю в него папку и, отобрав у Ваньки рюкзак, пристраиваю сверток поближе к спине - эмульсия на снимке может и не потечет, а вот работа, оконтуренная тушью, может. Ружье стволом вниз, побежали. Я мокрый уже насквозь, при каждом шаге голенища болотников, как воронки, собирают воду с листьев ерника, в сапогах смачно хлюпает, сухая только спина под рюкзаком.
- Стоп, привал!
Выливаю воду из сапог, отжимаю штаны, портянки, Теплюк смеется - он то болотники не откатывал, при плотной посадке голенища на ноге воды меньше: 'я ж не такой дурак, как у твоих родителей дети:' Ладно, счас ты у меня посмеешься: Задаю темп, укрепляющие лыжные кроссы и здоровые лёгкие, а еще длинные ноги, Теплюк пыхтит сзади, молчит, но не отстаёт. К обрыву подошли уже в сумерках, почти час спускались - по курумнику не слезешь, камни, как мыло, в распадке - ольховник густо, бурундуку не пролезть, но все же спустились. Первым делом - папку и ружье в палатку, холодно, зуб на зуб не попадает, Иван колет дрова на растопку, но проливень тут же мочит наколотые щепки. Кое-как, под бушлатом, разожгли костерок, но промокшие дрова сразу тухнут, не успев разгореться. И тут я вспомнил один рассказ из какого-то рыболовного альманаха, 'ольха - дерево теплое', даже название запомнил: Там автор, оказавшись в дождь на острове, заросшем ольхой, разжег костер из сырого дерева и горело: Рассказываю Ваньке, он уже синий, я - не лучше выгляжу: Ольха у нас кустарниковая, но ее много. Вмиг, орудуя ножами, наваливаем кучу зеленых ветвей с листьями выше роста, повторяем процедуру розжига под бушлатом (и непременно, с одной спички), сперва только дымит, а после подхватывается и ревёт как турбина. Горит с черным дымом, как политая керосином! Вот вам и рыбацкие истории, 'город не замерзнет, Павка!' Наваливаем лиственничных брёвен, еще ольхи, костер не пионерский, настоящий индейский, как бы палатку не спалить! Одежда сохнет прямо на теле, окутанные паром, втыкаем чайник на длинном рожне прямо в бушующее пламя и через пять минут, катая в руках раскаленные кружки, пьем чай: Что характерно, после такого приключения никто из нас даже не чихнул.

Холодно, очень холодно: Приходится все время двигаться. Хорошо, хоть дождь перестал: Чередуем работу с рыбалкой, просто соленой и подвяленной рыбы у нас уже больше, чем груза с собой в заход взяли. Продукты кончаются, а эталоны еще не все и таксация не пройдена, второй день сидим на вареной рыбе и зайцах. Осень с каждым днем все гуще накладывает краски на пестрое полотно Восточно-Сибирского редколесья, я не художник, и пленка в фотоаппарате черно-белая, и сам фотоаппарат на базе: Я сижу на открытой макушке сопки, Теплюк шарится ниже по склону, собирает бруснику, шум и ледяное дыхание северного ветра, а страна, раскинувшаяся от меня на восток, как полотно работы Моне, притягивает взгляд и держит. Справа шорох - метрах в десяти от меня ковыляет заяц. Сел и смотрит на раскинувшиеся за рекой красно-сиреневые мари и лимонно-желтые ерники-ивняки, зелено-желтые лиственницы и ярко-синие воды с отражением низкого осеннего неба. Даже безоблачное, оно здесь все равно низкое. Ружье лежит у меня на коленях, чтобы выстрелить мне надо развернуться, но я не шевелюсь и не по этому: Мы просто сидим с зайцем и смотрим осень..
Выход из захода. У нас еще четыре дня, поэтому не торопимся. Один идет с рыбалкой, второй - тянет нагруженную омегу бечевой. Вода после дождя поднялась и теперь не всякий перекат на Ольджо переходится вброд. Поэтому периодически прыгаем в лодку и гребя как сумасшедшие (два распашных и одно запасное весло) переплываем от прижимов на косы. Скорость подъема против течения - меньше, чем средняя скорость пешехода, за час поднимаемся на два-три километра, но мы же не торопимся. Мне не хочется на базу, Теплюк, хоть у него и кончается курево, тоже всячески оттягивает возвращение. Вечером, когда мы жгли дрова пред сном, на плес сели две полярные гагары и стали играть-охотиться. Протяжные крики в сумерках, отсветы костра, запах Ванькиной 'космонавты' (он стал крутить из бычков и карточек таксации огромные козьи ножки, экономит), мне кажется я жил так всегда, все, что было до - неправда и было не со мной:
На исходе второго дня, усталые и мокрые (опять сеет дождь), мы, наконец, поднялись до геологической базы. До табора и 'старого' всего три километра, но мы с Иваном решаем побичевать: Жарко топим баню, паримся ольховыми вениками, пьем чай, варим суп-лапшу из уток (последняя лапша). Первый раз за две недели спим в тепле, прямо в бане, выпустив из парной жар и сырость. Теплюк, как обычно, перед сном травит о своей прошлой жизни, покойно и уютно мне:
Наутро, взяв удочки и спиннинги, идем вверх по Тирехтяху. Он совсем не похож на Ольджо, гораздо глубже ее и многоводнее, даром, что приток, вода зелена и прозрачна, мы хлещем эту воду спиннингами, но весь ленок, видать, скатился в реку. На блесну выходят одни хариусы, но тройники велики и надо что-то делать: Слепней теперь не достать до следующего лета, оройчанка у нас одна и удочка одна, Иван узурпировал право и ушлёпал куда-то совсем вверх по течению. Порывшись в коробке, нахожу самодельную вертушку - лепесток с ноготок, латунный сердечник, крючок номер восемь: Выглядит бледно и весит мало, но за неимением гербовой: Аккуратно отрезаю ножом с причинного места клок волос, ниткой, выдернутой из полы мотаю на крючок 'мушку', обрезав ножом лишние волосы: Монстротаракан: Со стеклопластиковым удилищем, 'невской' и леской ноль-пять, закинуть получается чуть дальше десяти метров, но и этого хватает - на первой же проводке цепляется черныш, грамм на семьсот: Небо спустилось еще ниже, рваные тучи задевают вершины низких сопок, солнце играет лучами в сплетающихся изумрудных струях, я вижу идущую блесну и вижу, как её стремительно бьет фиолетово-розовый хариус. Я ловлю их не потому, что голоден, не потому, что надо, мне просто не хочется, чтобы кончался этот день, эта осень, первая осень в моей новой жизни: Гремя галькой подходит Теплюк, меряемся, кто больше поймал, потом идём на базу. Шкерить рыбу при почти нулевой температуре и северном ветре - занятие мутное, но есть костер и чай, а после и уха :
К вечеру пришлёпал 'старый' с Кузей и спиннингом, увидел, как мы обжились и сколько рыбы наготовили, хотел сказать, но промолчал: Психология малых коллективов: На ночь глядя мы сворачиваться не стали, попили чаю, проводили Маслова (собака с нами осталась) да и легли спать: Закрыв глаза, снова вижу зеленую воду и бросок-молнию и чувствую, как ноют усталые руки:
Утром я дошел, Иван догрёб, до табора, хлопоты - рыбу развесить-убрать, есть приготовить (у 'старого' опять шаром покати , замочить-постирать, ствол почистить: Не заметили как стемнело. Печку топим, чай пьем, Иван крутит солдат-мотор, а Маслов по рации Нину на повторную проверку вызывает: Что за ерунда? Понятно, что проверка - формальность, просто соскучился, никто ему лишний раз вертушку не пришлёт, а по воде от Батагая сюда почти триста километров, бешенной собаке семь верст не крюк, но мне как то слабо верится, тем более что сами только что на резинке перекаты Ольджо прошли: А Маслов манит, дескать гуси у нас, таймени, брусники - море: На следующем сеансе Нина дает подтверждение, из Москвы получено добро, все-таки молодой специалист на точке, правда не вертушкой, а по воде, бензина сколько списать можно: 'Старый' два дня ходит радостный, вечерами на связи дает ценные указания, на третий день экспедиция вышла, ждём: Двести километров вниз по Яне, скорее самосплавом, чтобы бензин сэкономить, а после вверх по Ольджо еще сто. А погоды стоят самые замечательные, серо, холодно, снежок подсыпает: Проверка - она для всех проверка!
Еще через два дня, под вечер, слышим взрёвывания моторов снизу, раз, другой с перерывами - видимо последние перекаты проходят-протаскивают и вот, из-за поворота по гладкому как стекло плесу, вылетает прогресс на двух вихрях, рёв моторов, эхо от сопок, пенные буруны - романтика! За штурвалом - Жора, Серега, шофер лесхозовский - мотористом, Нина сидит закутанная, аж до самых глаз. Прогресс - лодка большая, мешки, деревянные бочки под рыбу, бочки с бензином - 'эсспедиция называесса', все как в старом анекдоте: У нас все готово к встрече, стол накрыт, палатка поставлена - мы с Иваном освобождаем избушку, Жора с Серегой ставят свою палатку, Кузя носится, всем помогает: Весело, шумно, прибывшие наперебой рассказывают о том, как спускались, а потом как поднимались, спирт на бруснике, таймень соленый, разговоры, писем раздача (пишут только мне, да все не те), котлеты, гусь тушеный, чай с вареньем: С недоумением смотрим на копченую колбасу, выложенную на стол гостями, а вот конфеткам, наоборот, радуемся, под конец сезона 'старый' ввел норму на сахар: Разошлись в темноте, снова палатка, будто и из захода не выходил, за брезентовой стенкой вздыхает собака, устраивается на ночь поближе.
Серое небо, серое утро, снег на скатах и на земле. После завтрака Нина в избушке проверяет мои материалы, отчеты, делает замечания, я - внимаю, в лес, естественно, никто не пойдет: Маслов Серега и Жора уплыли вверх на ямы ставить сети, Иван - кашеварит. Предзимье, полная идиллия и все довольны. Серегу заманили мотористом на борт, пообещав тайменей, две столитровые деревянные бочки - его и сетей он привез морских, чуть не километр. Так что рыбалка - основное занятие для всех на ближайшие несколько дней, только женщины, Нина и Кузя, освобождены от повинности: На Тирехтях таскаться лень, поэтому мы с Иваном ходим 'в магазин' - на протоку за щуками, а троица каждый день мотается по два раза на ямы, таймень - это не щука: Однако, пока не везет, привозят щук, ленков и зайцев охапками, ушастые все свалились к реке, на каждой косе порхают из-под ног как бабочки. На третий день сетевых рокировок, наконец выстрелило. Таймени, как известно, ходят парами, привозят двух, каждый по двадцать пять кило: Вот они, те самые зубы, что померещились мне в сумерках под скалой. Серега, разделывая тушки, ломает свой нож из клапана, откованный в лесхозовской мастерской: Помогаем ему своими кортиками, бледно-розовое, истекающее жиром мясо постепенно заполняет бочки. Голову и хвост - в котел, шмат мякоти - на мурцовку, традиционная бутылка 'разведенки' - на вечерний стол, ну, за рыбалку!

'Как на горке - снег, снег,
И под горкой - снег, снег,
И на елке - снег, снег,
И под елкой - снег, снег.
А под снегом спит медведь.
Тише, тише. Не шуметь!'
Я ушел 'за зайцами'. Сами зайцы никому не нужны, даже Кузя со мной не пошла, но что-то тяготит меня присутствие множества людей (два банана - это куча?): Иван, наоборот, таскается с охотниками на тайменей, там разговоры, движуха и курево, а я не могу: Хочется тишины. Ружье, подсумок с патронами, сухарь в кармане. Иду вдоль Тирехтяха, низкое небо, строчки горностая, заячий малик, лисица или песец, вот лосиха прошла: Пусто и тихо, только следы, неба нет, какая-то белесая мгла, в которой скрыты вершины сопок, все бело, из-под снега торчат кусты голубики, сизые ягоды пачкают пальцы и холодят язык: Шумит Тирехтях, вода почти черная, если присмотреться - видна галька на трёхметровой глубине и стоящие головой против течения хариусы: Я иду и думаю, что скоро конец, неизвестно, что будет дальше, в письмах пишут, что деньги обесцениваются, что все дорожает, как жить?.. Как, вот приеду, надо будет выправить разрешение и купить ружье: Мой ижак-магнум слишком тяжел и неповоротлив для одностволки из-за тяжелого ствола, бой слишком кучный, дерется больно (отдача): Надо что-то калибром поменьше и не однозарядное: За спиной топот и радостное пыхтение - Кузя! Скачет как антилопа, роет носом снег - молодец, сучня, тоже тебе не сидится на таборе! Ну, ищи, ищи, где они! Дурашливая и вислоухая - она еще совсем щенок, загривок вот только наела, как у волка, но чует их всех, все про них знает, жаль рассказать не может: Закрутила баранкой хвоста, засуетилась, а через секунду вылетела из-за выворотня пулей, а впереди - серый с белыми гачами, еще не вылинял, заяц. Собака стелется, близко, как бы не зацепить, веду стволом перед носом зайца, вынос метр-полтора, очень близко, дробь пойдет как пуля, БАНГ! Закувыркался в облачке снега, Кузя подскочила, трепанула пару раз и села рядом, улыбается до ушей и язык красной тряпкой набок: Снова сеется снежок:
На таборе суета, рыбаки привезли еще одного тайменя, повсюду развешаны сети для просушки, Серега их трясёт от мусора, бочки его заполнены, хвост морозить больше незачем: Маслов пакует в крафт-мешки рыбу, что мы с Иваном принесли из последнего захода:
- Василич?..
- Главный лесничий летит в Москву, надо гостинец для бухгалтерии передать:
Два тарных мешка: И не возразишь, бухгалтерия - это святое:
Ванька хмурый, молчит, рабочий вообще существо зависимое, ладно, не боись, наловим еще за три недели-то: Была бы погода. Идем с Иваном в ледник за мясом - процедура стандартная, один спускается вниз, отдалбливает ломом и топором куски, а второй в ведре на веревке поднимает: Вожусь в полутьме, загружаю ведро с верхом, отправляю в светлый квадрат над головой, начинаю прибирать за собой, лом и топор в сторону, ошмётки смести: Вдруг, глухой удар, вспышка света и меня нет: Открываю глаза, перед носом мороженое мясо, тупая боль в затылке и Иван что-то орет сверху: Этот дятел упустил ведро: Килограммов десять - в дорогу отъезжающим сварить хотели - да с пяти метров: Как череп не треснул:
- Антоха, прости, брат!
- :. криворукий, так же и убить можно!
Выбираюсь наверх, вытаскиваю ведро за собой, техника безопасности теперь.. . На макушке шишка, но голова не кружится и не тошнит. Идем к костру, все обеспокоены, сочувствуют, Маслов по-быстрому разводит бутылку 'для профилактики'. Варим-парим лосятину, дежурное блюдо - гороховый суп, кастрюля артельная. Прощальный обед, наутро - 'эсспедиция' отчалит: Как-то смутно и тягостно на душе, я совсем не завидую отъезжающим, но предстоящее расставание нервирует меня, одичал совсем: В сумерках, взяв спиннинг 'старого' с мышом, ухожу на геологическую базу. Никто со мной не увязался:
Под скалой уже темно, струя пенным буруном завихряется и шумит на острых выступах, мышь раз за разом пересекает ее под разными углами и, 'усталый', не спеша плывет по спокойной воде над ямой. В голове моей пусто, видимо удар вышиб все остатки мыслей, сейчас только ощущения и я ощущаю, что он здесь и уходить не надо: Мрачно, серо-белый пейзаж, еще обратно возвращаться, переплывать на резинке Тирехтях, но я не ухожу, хоть и руки почти ничего не чувствуют от холода. Момент самой поклевки я как-то пропустил, может леска провисла, только вдруг катушка стала раскручиваться с неимоверной скоростью, дав рукояткой по пальцам. Зажав ее ладонями, пытаюсь нащупать кнопку трещотки, главное - не опускать удилище! Меня безудержно тащит туда, в темноту ямы, в сплетающиеся струи, трещит катушка, выматываю слабину, потом снова сдаю, перемещаться опасно - темно и скользко, не хватало еще искупаться. Место хорошее, если удастся вытащить его на отмель: Главное - леска, не опускать удилище! Вроде сдаёт, где он - не видно, уходящая в воду леска теряется на темном фоне, но по метру, по чуть-чуть удается выматывать. Сколько времени прошло, темно уже, наконец, вижу его, светлое пятно, метров десять от берега, внезапно всплёскивает хвостом и снова катушка трещит, сдавая леску. Чёрт, да сколько же можно! Тяну удилищем, отступая по скользкому дну, он уже обессилел, не такой огромный, как привозили наши, но всё же: Как его взять-то, на этом меляке? Ружье за спиной, пулей заряжено, но не вытащить, удилище по-прежнему тянет из рук. Уже совсем близко, выхватив нож, бросаюсь на него всем телом, наплевав на последствия:
Таймень лежит, вяло хлопая жаберными крышками, снег косы закровянен, я мокрый с головы до ног трясусь, но не от холода. Килограммов десять всего, но трудовой, не сетями ловлен: Что делать-то? Можно печку в бане растопить, обсушиться-согреться, но темень уже, наверняка попрутся меня искать, неловко будет. Скручиваю колено со спиннинга, привязываю его к ружью, чтоб руки не мотал - за спину, тайменю - палку в жабры и тоже за спину, шумит струя под скалой, оглянувшись на черную воду, иду к переправе. Ладно, берега белеют, видно куда грести, вылезая из резинки с тайменем, чуть не опрокинулся на меляке, зачерпнул еще болотниками. Рад бы бежать по тропе, уж больно холод донимает, да боязно глаза веткой выхлестать, голова болит и чаю хочется. Через время вижу отсветы костра, Кузя заголосила, за медведя, чтоль приняла: Иван сидит у костра, дымит папиросой, варит чай. Все остальные спят. Понятно, абсолютное доверие молодому специалисту: Ванька охает, глаза его блестят, того гляди, схватит спиннинг и помчится под скалу. Выпив пару кружек густо заваренного кипятка, выпускаю тайменю кишки и, пристроив повыше в развилке ветвей, иду спать, сушиться завтра будем:

Чуть свет - прогресс отчаливает, все по местам, продергали вихри, Жора дает 'газа до отказа' и красиво уходит за поворот. Через пару минут рёв стихает - первый перекат под скалой, им теперь таким манером до Яны наверное сутки сплывать - лодку то-еще нагрузили, рыба, мясо, наш бензин: Ладим с Иваном печку на береговом откосе - будем рыбу на отъезд готовить. Двухсотлитровая бочка, к ней подвод из печных труб, длиной метра три, печка-экономка. Побольше дров ольховых и гнилушек. Должно выйти холодное копчение. Запускаем на пробу несколько кусков слегка подсоленной лосятины, предварительно обмотав их шпагатом, чтоб не свалились. Забив топку поплотнее, идем на протоку - щука тоже рыба. До вечера хлещем воду, возвращаться в избушку неохота, несмотря на снег, 'старый' после отъезда гостей злой и нервный. Связки щук самые что ни на есть браконьерские - килограмм по двадцать на каждого. Перед самой темнотой, когда мы пластали рыбу, снег, наконец, перестал и поднялся ветер. Завтра, похоже, будет погода:

На таборе поселились два горностая, побольше и поменьше. Быстрые, наглые. Мясные срезки, рыбьи кишки, шкурки зайцев тащат прямо из рук, злобно рыча. Кузя, от такой наглости, сперва потерялась, потом пробовала поймать-выкопать оккупантов из-под завалов, на третий день смирилась и даже не обращала на горняшек внимание, когда они, вместе с кукшами, воровали объедки из ее миски. Много камеральной работы, однако , на рыбалку ходим без прогулов, Иван каждый день таскается на противоположный берег, собирает вытаявшую из-под снега бруснику, строит коммерческие планы. Край здесь бедный, брусники немного, продать ведро в поселке можно задорого, только вот денег нет ни у кого:
В один из дней индейского лета, солнечный и тихий, когда мошка свирепствовала и по воде плыл золотой ковер лиственничных хвоинок, мы услышали вертолет: Пришел с северо-востока почему-то, сделал два круга над марью и ушел на юг стремительно: Мы даже и не дернулись - лось в леднике, лицензия в штабе, охотинспекции не боимся. То, что это она, сомнений не было, о вылетах лесной и пожарной охраны нас обычно предупреждали на сеансах связи. Минут через двадцать опять засвистело-загудело - оказывается вертушка плюхнулась у геологической базы на устье Тирехтяха и вот, опять взлетает: При нашей размеренной жизни - событие прям исключительное, прям свербит в одном месте: Взял я ружье, переплыл на резинке реку напротив табора и верхами сопок пошел посмотреть, что за дела: Солнышко пригревает, ветерок поднялся, золото дерев и пурпур кустарников чуть потускнели от заморозков, но по-прежнему радуют глаз. Через час примерно, вышел на скалу напротив базы, над тайменьей ямой. На базе - тишина, печка в бане топится: Интересно, кто бы это мог быть? Сижу, полчаса, час, мошка закусала совсем, не успеваю отмахиваться, тут вылезают: Двое. Якуты, в энцефалитных костюмах, судя по моторике и громкому разговору, который слышу я до слова, несмотря на шум реки - пьяные. За охоту, за дела поселковые, то обнимаются - 'корефана!', то сцепились, чуть не до драки: Интересно: Меня им не видно, на фоне леса, за кустом, мой силуэт размыт, они же - как на ладони. Шарабанятся, зачем-то выдрали оконный переплет из второй избушки, раскидывают какое-то барахло, я чувствую себя хитрым лисом, что вышел на огонек костра и наблюдает за людьми: Смотрю их как кино. Шевельнулся неловко, треснула коряга подо мной, двое напротив присели, засуетились, один метнулся в избушку зачем-то: Выскакивает - в руках карабин, скс или мосинка, я не разобрал и с ходу - дыдыщь! в мою сторону! Взвизгнуло рикошетом где-то сверху-справа, я, перекатившись через корягу - по-пластунски в лес, слышу на том берегу перебранка: 'да я те говорю, сохатый!' Хорош бы был из меня сохатый с дыркой 7,62! И что характерно, эти долбо: даже не дёрнулись посмотреть в кого стреляли, есть ли кровь: Понаблюдал я из-за гребня чуть в сторонке за их суетой, да и побежал на табор, солнышко уже к земле клонится. А тут снова вертушка, летит стрелков снимать: Я на всякий случай за листвянку потолще схоронился, мало ли чего, вдруг там тоже охотники летят: Маслов меня вычитал за мою 'разведку', а что, прав полюбому:
Готовим рыбу, щук пластаем на хачирку, надрезанное тонкими пластиками мясо подвяливается быстрее, коптим немного, довяливаем в избушке. С хариусами - еще проще, осеннего можно вялить не потрошенным, главное головой вниз подвешивать. Коптильня на откосе дымит круглые сутки, мы с Иваном ходим вниз по течению как на работу, на Тирехтяхе - хариусы, на Ольджо ниже бани - ленки и мелкие, до пяти кило, таймешата. 'Старый' с нами почти не разговаривает, психология малых коллективов.
В один из дней решаю запастись сушеной зайчатиной. Ванька 'сдает' рецепт: заячью тушку на несколько минут окунуть в кипящую соленую воду, а после - подвесить сушиться. 'Мумии' на нашей базе в поселке были приготовлены именно так.
Шагаю вдоль реки, солнце садится, хвоя с листвянок почти опала, ерники почернели, предзимье во всей его красе. Зайцы белые, но взять 'в узерку' на лёжке не получается, какие-то неправильные они здесь: На одной косе убил двух, выжав пузыри, подвешиваю повыше на лиственнице приметной, чтоб руки не мотали. Шуршат болотники по ернику, похрустывают, погон ружейный поскрипывает, рядом с небольшим озерком на мари, из низких, облетевших ивняков, выскакивают сразу три, в разные стороны, первого, бокового, мажу, больно близко. Два других, разбежавшись после выстрела, присели, наставив уши: Это не охота, это промысел: Ружье у меня без эжектора, однако, успеваю перезарядиться и положить обоих. Подвешиваю и их, все равно возвращаться. Шагаю дальше, дышится легко, закат просто космический, длинные, от горизонта до горизонта полосы облаков раскрашены заходящим солнцем в сотни оттенков, от изумрудно-зеленого до ярко-оранжевого. Высокая терраса, песок под ногами, кусты ольхи и толстые, в обхват, листвянки: Из чисто профессионального интереса меряю обхват 'мерной' веревочкой, отхожу на десять 'мерных' шагов, чтобы поточнее прикинуть высоту и тут, отовсюду, слева-справа, ближе-дальше начинают выпархивать зайцы: Семь или десять, некогда считать, бью навскидку ближнего, готов, предпоследний патрон в ствол, второй намеченный ускакал метров на сорок, бью, так где остальные? Последний патрон, как Джим Корбетт, прям: Иду осторожно вослед ускакавшим, вижу, мелькнул за кустом ольхи и притаился. Уши торчат и зад с серыми подпалинами: Чуть смещаюсь и, тщательно выцелив, жму на спуск. БАНГ! Все, я пустой, заяц, волоча перебитую заднюю неловко скачет, несусь следом, топоча как слон, ветки ольхи хлещут лицо, как бы глаз не высадить! Заяц петляет, я путаюсь в кустах, спотыкаюсь, мысли о том, чтобы бросить преследование, нет и это не понятие 'нельзя бросать подранка', а жуткий
звериный азарт хищника. Ружье осталось где-то позади, прислоненное к дереву (надо ж, не бросил просто так) в руке у меня короткий и толстый кусок ольхи, подобрал, не помню как, но догнать не могу, уже второй круг по террасе: Наконец, заяц выдыхается, застрял в кустах, вламываюсь следом, он, прижавшись, кричит как ребенок и, на мгновение отшатнувшись от этого крика, никогда еще не слышал такого, я с размаху бью его между ушей: Конец погоне. Нет жалости, нет угрызений, радости тоже нет, пусто: В сумерках долго хожу кругами, отыскивая ружье и собирая трофеи, возвращаться еще своим следом: На табор притащился в полной темноте, уставший как собака, надо было выбирать зайцев поменьше размером. Обдираю и потрошу при свете костра, Иван со 'старым' спят, Кузя сонно смотрит из будки и только горняшка, урча и повизгивая тащит шкурки и потроха прямо из-под ног и прячет в кустах-завалах. Сложив тушки в бак под крышку, привалив сверху бревном потяжелее, иду спать, варить завтра буду:

Утром - новость, вертушку за нами пришлют через три дня, если погода будет, а с погодой пока не ясно, не зря вчера закат красивый был: Холодно и морось какая-то моросит. Паковать ненужное барахло мы начали уже давно, осталось запаковать нужное. Пердячим паром затаскиваем казанку на обрыв, на марь, туда же сносим бочки-ящики, выковыриваем из ледника лосятину, килограммов пятьдесят - засолить, закоптить, в дорогу отварить, а все равно еще порядочно мяса остается, будет кому-то подгон: Табор как цех по переработке мясо-рыбной продукции - всюду по деревьям развешана колбаса и рыбьи тушки, Кузя отказывается есть, бока наела - из ружья не прошибёшь. Погода гнусная, идти никуда не охота, сидим в избушке, топим печку, Маслов учит нас с Иваном играть в умственную таксаторскую игру - преферанс. Чтоб не бегать за дровами, ставим в печку баночку с солярой и она там горит и воняет потихоньку, для поддержания комфортной температуры вполне хватает. Ближе к вечеру, окончательно угорев, идем с Иваном на протоку за очередной порцией щук, потом, из остатков муки завожу тесто для блинов - экономить теперь незачем, это даже 'старый' понимает.
Настроение 'чемоданное' Маслов с Иваном слоняются по табору, смотрят, где чего еще забыто, я в таком подвешенном состоянии находиться не могу, беру ружье, спиннинг и иду на Тирехтях, просто побродить да баню растопить - последняя парная перед вывозом, сотаборники мои подойдут позже, опять же, надо резинку с переправы забрать. На базе, после визита 'охотников' лёгкий раздрай, но ничего вроде не пропало. Прибираюсь, растапливаю печку, наносив воды, иду на яму хлестать воду. Клёва нет, кое-как вымучиваю ленка и пару хариусов, видимо рыба ушла или погода ее гнетет. Меня же она не гнетет совершенно, мне не хочется отсюда уезжать, никогда в жизни мне еще не дышалось так легко, не смотрелось так ясно, не ходилось так резво. Хожу по высокой гриве вдоль Тирехтяха. собираю бруснику. Она мелкая, но вызрела, дело идет медленно, кружку под ягоду я взял большую:
- Эй, таксатор, перевозу давай! - две фигурки цвета хаки машут руками, серая собака крутится у воды.
В два приема перевожу Ивана с Масловым, Кузя переплывает устье сама, потом долго носится по кустам, сохнет, а заодно и проверяет, кто здесь побывал. Закрутила хвостом, уткнулась носом в землю и умчалась на махах вниз по Ольджо. Мы с Иваном - молодые, идем 'снимать пар', Маслов пока чаем с брусникой напивается, последняя в сезоне парная, все по-правильному быть должно: Веник ольховый разомлел в тазу, чисто и не угарно, жар такой, что волосы на голове трещат. В три захода, не спеша, вспоминая Шукшина и его Алёшу Бесконвойного, доводим себя до состояния близкого к нирване, ледяная вода реки в перерывах между заходами не обжигает, а лишь смывает усталость и плохое настроение: 'Старый' полощется, Ванька сбривает бороду. Помолодевшее его лицо сверху кирпично-красное от ветра и солнца, скрывавшаяся под бородой кожа - белая-белая. Индеец в боевой раскраске, человек-поплавок:
- А ты бороду не сброешь?
Нет, мой друг, я бороду в Москву повезу: Она нужна мне для завершенности образа:
Возвращается Кузя, приносит в зубах зайца. Удивительная всё-таки собака, в ясных глазах светится ум, жалко будет с ней расставаться. В сумерках топаем вереницей по тропке, в тёмной воде кто-то тяжело плещется, я тащу свернутую лодку и зайца, Иван - спиннинг и ружье, Маслов с Кузей идут налегке, торопятся, чтобы не опоздать на сеанс связи:
Все, рыба поделена, мешки увязаны, сидим в пустой избе, играем в преферанс. В открытую дверь видно занесенную снегом марь и излучину реки, чёрная вода и серое низкое небо. Вертушка вылетела, мы внешне невозмутимы, но каждый мандражирует, слушает - вывоз с участка это такое дело: Первый, конечно, услышал Маслов, торопливо гасим печку, Иван ловит и берет на сворку собаку, вертушка сходу плюхается возле кучи нашего барахла и из открытого люка начинают выпрыгивать люди: Володя, Жорик, Нина. Винт вращается на авторотации, разговаривать невозможно, бортмеханик машет, давай быстрей! Загружаем в недра вертолета казанку, раскорячив ее по всему салону, половина уже занята таборным имуществом, спешно закидываем свое барахло, Карась держит рвущуюся из кожи вон собаку, Ванька бежит, тащит от потушенного очага чайник, связку кружек и кастрюлю с мясом - чуть не забыли! Натужно воя перегруженная восьмерка отрвыается от мари и я с тоской смотрю в иллюминатор на уходящие вниз голые ерники и лиственницы, запорошенные снегом, на реку, мелькнула при развороте на курс изба, всё, я лечу, а сердце моё - осталось: Мои думы прерывает Маслов, толкнув меня в спину. Он протягивает мне эмалированную кружку, щедро наполненную 'разведенкой', спирт обжигает, вкус варёной лосятины, лица друзей, я лечу домой: За час полётного времени мы прикончили бутылку и к посадке остатки меланхолии окончательно выветрились из меня и моих спутников. Батагай с высоты подлёта выглядит ужасно, весной хоть солнышко светило.
В порту нас встречает Серёга на верной шишиге, забиваем кузов выше бортов, сами сверху, холодно, снег, но бушлат на груди расстёгнут, грудь подставив ветру, смотришь соколом, ведь вдоль дороги девки! На лесхозовском дворе снова разгром, перед нами вывезли Лёньку с Сергеичем, мешки, ящики, все это надо как-то рассовать в балки и не перепутать, хотя в Батагае экспедиция последний год, имущество будут перевозить на Колыму, поэтому мы просто подписываем каждый свое пожирнее, опять же 'разведенка' настраивает на позитивный пофигистический лад.
Вечером в бараке 'банкет', все в сборе, Мишу с Григорьичем вывезли еще вчера, на столе, под тусклой лампочкой таёжные разносолы, бутылки, банки с консервированным борщом из местного сельпо и хлеб, много хлеба. Никогда не думал, что можно так соскучиться по простому, серому, ноздрястому, с хрустящей корочкой: Шумно, дымно, все смешались, Ванька сцепился с Жорой, а что, бывший мент, что-то сказал не так и понеслось! Растащили, пьют мировую, музыка из радиоприемника, Жора-старший снимает на видеокамеру: Мне есть что рассказать, но мысли путаются, язык вообще как не мой и я пью и закусываю, закусываю и пью и слушаю, слушаю незамысловатые истории и снова переживаю и холод, и комаров, и дым костра и вкус хариуса. Мясо было лишь у нас, Миша, великий охотник, не сподобился, остальные - кто поленился, как Карась, кто промазал, как Сергеич, и все воздают должное содержимому нашей 'артельной' кастрюли: Отход ко сну размазан во времени и пространстве, коек почему-то не хватает, видать завхоз наш намудрил. Отправляюсь спать к нему в каморку, свободное место только там, все стены завешаны постерами из немецких порножурналов, стереосистема, обитель отшельника, да и только. Я проваливаюсь в сон, но через время меня будит музыка, этот человек и пароход включил радио, чтобы заглушить мой храп и назло мне, оккупанту, расположился-то я без спроса. Ночь проходит под трансляцию концерта из Пекина: Психология малых коллективов.
На следующий день, с больной головой, мы сдаем материалы и отчёты, получаем расчет полевых 'за рабочего', билеты и 'дорожные'. Ванька пристраивает Кузю - отдали Сереге с условием, чтоб рукавички из нее не шить: Завтра мы вылетаем в Москву вместе с Теплюком, остальные, как и весной, малыми группами с интервалом в день за нами. Иван пьян умеренно, рассудка не теряет, подвигов не ищет. За сезон все переговорено, мы можем просто сидеть, пить и молчать, сегодня - пиво, как дань цивилизации, общественность нас осуждает, но нам все равно:
В Якутске ночуем в управлении в каком-то кабинете, сдвинув стулья, дежурная нас пустила, долго перед этим разглядывая наши командировочные. Иван удачно толкнул в порту свое ведро брусники какому-то пилоту, снова пьем, закусывая солеными хариусами. Теплюк возбуждён от предвкушения встреч с благами материковой жизни и грустен от того, что кончился сезон, и кончилась размеренная жизнь, лишенная человеческих условностей. Наутро, наш самолет неожиданно летит с посадкой в Омске. Нас всех выпускают почти на два часа, пьем с Иваном омское разливное в порту, я совсем неловко чувствую себя среди людей в своей цивильной одежде, здесь еще золотая осень и девчёнки еще в мини-юбках, а мне бы к бороде - бушлат и болотники:
Отсидев себе все что можно, садимся, наконец, в Домодедово. Здесь людей столько, что мы теряемся окончательно с непривычки. Из шумной толпы нас выхватывает наш главный инженер, тот самый 'усатый в очках', что завербовал меня на распределительной комиссии. По совместительству он, оказывается, двоюродный брат Ивана, поэтому он здесь, поэтому 412-й 'москвич', потому он везет меня домой, весело балагуря по дороге: Мы с Ванькой больше молчим.
Вот и конец пути. Я стою с рюкзаком и смотрю сквозь ветровое стекло на человека, с которым почти три месяца спал в одной палатке, который предлагал мне 'взять медведя в два ножа' (до сих пор я оцениваю это как акт величайшего доверия), которого я урезонивал пьяного в бараке, и он, как школьник, понурив голову, соглашался. Мне грустно и кажется, что больше я его не увижу, и нет сил протянуть руку и попрощаться:
Мы встретились через год весной на Колыме, судьба подарила мне еще один сезон с Теплюком, и он, в пьяном угаре, валяясь на полу, бубнил сердито: 'Вот Антошка, не поеду больше в лес с тобой - тужить будешь!'
И я действительно 'тужил' о том:

1994 год
Это был самый бестолковый сезон в плане рыбалки-охоты и в плане 'длинных северных рублей'.
Страну корежило в октябрьском перевороте, танки стреляли по Белому дому, а я выправлял 'зеленку': Выбор был невелик, деньги стремительно обесценивались, в итоге взял себе обновку - МЦ20-01, болтовку-трехзарядку, лёгкую, точную до безобразия, с инкрустированной ложей: Потом - три месяца в больничке, подозрения на эритроцитоз (вот что значит Заполярье). Снаряжал патроны, ездил на стенд, пел 'когда весна придет, не знаю': Весну встречал на разливах Шушмора, первый раз, с новым ружьем, с новыми людьми. Познакомился, чуть не подравшись, с Афганцем, добыл своего первого весеннего крякаша и первого бобра, и с тоской смотрел вослед улетающим на Север гусям: Наконец, после утомительного перелета, после почти недели пьяного шатания по пыльному, раскаленному весеннем солнцем Якутску, я ступил на заболоченную грунтовую взлетно-посадочную полосу Зырянки: Голые кусты, комары и 'горы синие вдали'. В этот год из рабочих привезли одного Теплюка - мне, чтоб в лесу не потерялся, а ему опять срок светил, набарагозил зимой на исторической родине: Остальные инженеры, в нарушение правил техники безопасности, сами, 'за себя и за того парня': Зырянка, с ее дощатыми тротуарами, проложенными по теплотрассам, огромными лужами, разрухой, портом и стаями собак, производила бы совсем тоскливое впечатление на приезжего, если бы не пекарня, где помимо булок серого хлеба по тысяче рублей варили отличное пиво и Колыма: Собственно на Колыме, на галечной косе, с удочками на чебаков и пивом мы и провели неделю до заброски. Сходили на тренировку, потрясли мешки и ящики, закупились продуктами, пропили аванс, а тут и начальство решило вопросы с заброской, хотя, собственно, что там решать, воды вокруг много больше, чем суши. Кого моторками, кого машиной по трассе, а наш табор - на 'ракете': Да: Всего-то километров восемьдесят по прямой, по Ясачной, до устья Рассохи, там и будем стоять, Лёнька, Сергеич, Иван и я. Участок большой, как раз на трёх инженеров, доступный по воде во всех направлениях, кроме восточного.
День заброски всегда как праздник, инициатор праздника - традиционно Анатолий Васильевич, как-никак расстаемся на три месяца. Встали ранёхонько, похмелились веселёхонько, похватали личные вещи, подняли с койки и погрузили в лесхозовскую машину Ивана, прижимающего к груди кошку (поймал возле пекарни - а как же в лесу без домашнего животного, собаку поймать у него сил не нашлось) и двинулись в порт. 'Ракета' огромна, не понятно, как она нас поднимет по Ясачной, это ж не Колыма, перекаты, несмотря на половодье, видны. Правда, осадка у нее на глиссаде меньше метра, но все же: Капитан - 'лысый Горох' (Горохов) явно недоволен рейсом, недоволен нашей суетой. Куда грузить-то? А пошли вы! Грузим всё прямо на крышу салона, отбиваясь от комаров, хорошо лодки нет, найдем на месте, пердячим паром закатываем бочки с бензином, принайтовываем как-то, как бы все это не свалилось. Накатили, попрощались с провожающими, 'команда по местам!'. Зарокотали дизели, завоняли пережженной солярой и берег медленно поплыл назад за квадратными иллюминаторами. Иван спит на лавочке, прижимая к груди кошку, Лёнька с Сергеичем тупят в иллюминаторы, я выбираюсь наверх из душного, нагретого весенним солнцем салона. 'Ракета' вышла на глиссер, прет по середине так, что уши на ветру хлопают, какие тут комары! Кусты, кусты, чахлые лиственницы одетые нежной зеленью, с мерзлотных обрывов двухметровая кильватерная волна смывает огромные комья земли, и они обрушиваются в воду, поднимая новые волны. Радость движения, радость приближения к конечной цели. Мне хорошо и я пою - все равно никто не услышит! Ясачная петляет так, что голова кругом, 'лысый Горох' отважно закладывает виражи, приходится держаться, чтобы не слететь с крыши. Полтора часа ходу мимо низких берегов и на высоком галечном обрыве - домишки. Нелемное. Последний оплот последних из могикан. Юкагиры. Всего их осталось чуть больше полусотни. Во всем мире. А вслушайтесь в звучание: Юкагиры, Юкахана (индейское название Юкона), Йокогама: Мирные они были, охотники и рыболовы, вот и свели их якуты почти под корень, а русские и водка завершили дело: Высыпали на обрыв, колобками вниз катятся, кто-то от другого берега на моторке летит, а Горох, вякнув пару раз ревуном, носом в берег паркуется.
- Всё, дальше не пойду!
- Как не пойду? Нам же еще километров двадцать-двадцать пять выше?!
- А так, вы что ли меня с мели снимете? Я и так уже раза три цапанул!
Твою мать! Сергеич, самый старший, дорогой нагрузился, Ванька так и не пришел в себя, приступаем с Лёнькой к разгрузке при поддержке местного населения, правда толку от них немного, мелкие, суетливые и похоже уже пьяные все. Выведенных 'под белы ручки' Сергеича с Ванькой обдувает ветерок, комары грызут самозабвенно и они волей-неволей включаются в работу, ибо высидеть 'на бережку' невозможно: Хмурый Горох, не прощаясь, отрабатывает задом и, подняв волну, уходит за поворот. Семь футов: И что делать? Сергеич спускается к воде с полбутылкой 'рояля', разводит 'представительскую' и начинаются переговоры в духе Фенимора Купера. Через полчаса Сергеич исчез с большей частью диаспоры, Иван окончательно пришел в себя, а мы с Лёнькой 'потерялись'. Вокруг шарабанится человек десять самых стойких, все для нас на одно лицо, но все нам братья. Один тащит связку живых карасей, другой двух собак на сворке - выбирай любую, брат, обе соболятницы, третий нарезает круги по воде на моторе - смотри, какой быстрый! Ванька решил искупаться, солнце печет нещадно, но его голая спина покрыта шевелящейся серой массой комаров. Неожиданно появляются несколько разгневанных пожилых аборигенов и кидают предъяву - оказывается и караси, и собаки спи:жены доброхотами у них со двора: Машут руками, кричат, похоже собираются нас линчевать, доброхоты сразу куда-то исчезли. Голый, кряжистый Теплюк, тряся причиндалами, вылезает из воды.
- Ты чего шумишь? - язык его заплетается, на ногах стоит нетвердо, но полон решимости. - Хочешь бодаться - давай по цыганскому обычаю, на ножичках спробуемся! - и вытаскивает из кучи барахла свою пику из быстрореза.
В этот момент кульминации на обрыве появляется Сергеич с бутылкой 'рояля', вслед за ним семенят штук пять юкагир, приговаривая: 'начальник, не оставляй зло в бутылке!'
- Вы че тут, я обо всем договорился!
Пьем мировую, конфликт погашен, караси остаются нам, собаки возвращаются хозяевам. Пятью моторками нас поднимут до устья Рассохи, дают на лето 'казанку с бугулями', мир, дружба, жевачка!

Грузимся в спешном порядке, пока не закончилось действие 'представительской' и никто не передумал. Сергеич долго прочихивает нашего 'вихря' - надо было не на пляже пиво дуть, а технику перед заброской подготовить! Расселись, распределив груз, ну, с Богом! Я сижу рядом с собакой на куче мешков в юкагирском 'крыме', сам рулевой с ружьем под рукой по-индейски непроницаем, однако, минут через двадцать хода начинает торговать, перекрикивая рёв мотора, у меня мой нож, висящий на поясе - я прицепил его сразу, как с 'ракеты' сошел, чечако. Стартовая цена - десять ондатровых шкурок, потом двадцать, потом снимает с пояса свой якутский (юкагирский), нахваливает заточку, 'смотри, такой нож никто не сломает', потом протягивает свою потертую мц-шку двадцатого калибра: Сюр какой-то, я действительно на фронтире: Да у меня у самого такая, смотри - вытягиваю из чехла свою 'ляльку'. Чтобы я свой 'настоящий боуи' из кованой нержавейки с лосиной ручкой на что променял, да ни в жисть! Отстал и, похоже, обиделся. Зорко смотрит по сторонам, для него этот выезд на дармовом бензине реальный шанс вернуться домой с мясом, правда при этом наша заброска полетит кувырком, но мне самому интересно и я всматриваюсь в берега и в подозрительных корягах мне мерещатся переплывающие реку лоси.
Всего час хода, Сергеич безнадёжно отстал, и мы причаливаем выше устья Рассохи, где на высоком, заросшем кустарником берегу, стоит изба Солнцевых. На самом деле, они почти все здесь Солнцевы, но Николай Иванович самый уважаемый, в поселке не живет, водку не пьет и сыновей в строгости держит. Кормится от леса, от реки и получает пособие, как малочисленный представитель народов Севера, а пособие то, чуть ли не с мой оклад: Чудны дела: Поздоровавшись как надо и испросив разрешения на соседство встаем выше по течению, метрах в двухстах. Корячим на обрыв мешки, яшики, закатываем бочки и, наполнив канистры добровольцев, прощаемся. Подходят хозяева, прибегают хозяйские собаки и устраивают нашей кошке 'газават'. Она сидит на листвянке и злобно фыркает на агрессоров, оставив в из пастях порядочно шерсти. Солнцевы все как на подбор, маленькие, чёрные от солнца, шустрые, зовут нас пить чай. Идем по берегу к их избе, собаки, оставив кошку, вьются под ногами. Изба большая, тёмная, как все избы здесь, ибо летом все на улице, а зимой все равно солнца нет, большие окна ни к чему, Душно, угарно от горящей печки, чайники плюются кипятком. Чай 'по-юкагирски' пьют с сухим молоком, от этого внутренний объем полулитровых эмалированных кружек едва грамм сто от засохших на стенках отложений: Хозяйка ставит на стол кастрюлю с пельменями 'кушайте, очень вкусные, вчера весь день фарш жевали': В глазах хозяина пляшут веселые огоньки или это отблески низкого солнца? Церемонные разговоры о политике, хозяин интересуется ценами на продукты в Москве, почем у нас патроны, финские сети, как там дела у Пугачевой с Киркоровым: Водку пить все отказываются несколько раз, видать правду про них говорили. Заполночь, поблагодарив за гостеприимство, идем ставить палатки. Комаров столько, что не продохнуть. Ставим пока двухместные 'заходные', каркасные будем ставить завтра (уже сегодня), нам бы пик комарья перебичевать. Проваливаюсь в сон, рядом уже храпит Иван, прижимая к груди чудом уцелевшую кошку. Вокруг палатки носятся собаки, пытаясь спастись от комаров:
Наутро, на ветру и солнце, комаров чуть поменьше, место у нас хорошее, высокое, вверх и вниз по реке видно километра на полтора в каждую сторону, начинаем обустраивать быт. Первым делом - очаг, чай, поесть приготовить, Иван требует категорически опохмелиться. Сергеич колеблется, но и сам с больной головой, поэтому колеблется недолго: После завтрака дело идет веселее, таскаем лиственничные хлысты, шкурим, ставим на венцы сперва лабаз для продуктов, потом палатку для Лёньки и Сергеича, потом для нас с Иваном. Наша палатка стоит на самом косогоре, вид с крыльца замечательный, да и стоит 'как по Маслову', скаты звенят, конечно, к третьей палатки мы уже выходились и тремор прошел: Комары под вечер (хотя какой там вечер, солнце лишь чуть к горизонту склонилось ) совсем озверели, мазь не спасает, потеешь, все течет, разводим дымокур и сидим, отпиваясь чаем. Гордость и приятная усталость от хорошо сделанной работы, наш табор уже не куча барахла на берегу, а ТАБОР, дом на три с лишним месяца. Надо бы сети поставить, но сил нет. Хоть и тепло, но затопляем печку, надо тягу проверить, опять же очаг в Доме. Ванька сидит на крылечке, смолит 'примой', кошка столбиком сидит рядом. Таксатор вернулся домой:

Комариный гул, из-под полога вылезать не хочется, но пора: Солнце и ветер. На таборе четыре собаки, не солнцевские, приблудились, пытаются залезть в лабаз, получив пинков, пытаются охотиться на кошку, но Марина Сергеевна (АО МММ все помнят?) уже обжилась, дает отпор. Варим кашу с салом и чесноком, едем ставить сети - забота о пропитании прежде всего. Напротив табора - виска (протока), судя по снимку, проходная до большого пойменного озера, вот только снимки у нас десятилетней давности: Моторист Сергеич, поправив очки, врубает передачу и, перелетев плес, на глиссере, несется между высоких глинистых берегов протоки. Через пару поворотов садимся с разгону на мель, мы с Иваном, слетев с банкетки, больно стукаемся о кокпит, Сергеич потерял очки. Увязая в топком дне, кое-как спихиваем казанку с меляка, дальше почти час скребемся на вёслах. Озеро длинное, шириной метров сто, очень живописное. По береговым террасам - толстые лиственницы на ягельнике, а дальше - марь без конца и края: Предварительное дешифрирование мы выполнили еще в Москве, но то, что на снимках казалось лесом, в реальности - заболоченный ерник высотой в рост человека до самого горизонта: И где тут эталоны крутить? Измученные комарами, возвращаемся на воду, но ветер слаб и не спасает вовсе. Путаясь в берестяных катарках раскидываем две 'сороковки' и одну 'семидесятку', попутно, Сергеич убивает двух ондатр, старый шкуродер! Возвращаемся на реку снова на вёслах, Лёнька машет нам от кострища, но мы решаем пройти вверх по Ясачной на рекогносцировку, судя по снимку, километрах в десяти, стоит изба и впадает, вроде тоже проходная к озерам, речушка Сен. Двадцать минут хода с ветерком, отдыхаем от гнуса и вот, она, изба. В высоком лиственничнике - поляна, не продувается, сама изба низкая и для четверых явно мала, все вокруг завалено ржавыми банками и прочим хламом, количество мусора убывает пропорционально расстоянию от двери. А что, зимовье, выкинул банку за порог, снег заметет, опять красота и белое безмолвие: Перебазироваться на эту помойку точно не будем, лучше в палатке: Наученный горьким опытом Сергеич на малых оборотах входит в устье речушки. В отличие от мутной Ясачной, вода прозрачна как стекло и в ней кишит рыба. Чебаки. Оставшаяся у нас 'пятидесятка'-трёхстенка - рвань рванью и явно велика для чебаков, а удочек мы не взяли: Тем не менее, раскидываем сеть поперек русла, течения нет совсем, рыбки парят над водорослями как в воздухе. Прошлись вверх на моторе, посмотрели выдела, лес присутствует, полнота явно выше ноль трёх, вот тут и будем эталоны для проверки крутить. Солнце перевалило на западную часть небосклона, измученные жарой и комарами, возвращаемся на табор, Сергеич по дороге, прямо на скаку, сшибает одинокого крохаля. Лёнька наварил баланды, пока обедаем-ужинаем - строим планы. Ближние эталоны подождут, пока вода не спала, надо отработать Рассоху и верхний приток Ясачной - Олгую, так что на таборную жизнь нам максимум два дня, Ванька останется табор караулить, место наше проходное, а мы втроем, пойдем: Вопрос - куда сначала?.. Решаем на Олгую, она, вроде, меньше Рассохи, вода спадёт быстрее, ага: Сергеич своей финкой снимает шкурки с ондатр и крохаля, натягивает мех на правилки, крохалиный мех пожирает одна из собак. Их осталось только три, одна - сука-лайка серой масти, уже в возрасте, зовут Белка, Солнцевы ее знают. Мало кто из местных летом кормит собак, 'если собака свое говно не жрёт - значит не голодная', вот и копытят они окрест летних стоянок, убегая иногда километров на двадцать. Два других - ублюдки пегой масти, размером с овчарку. Кормить их пока нечем, да мы и не собираемся, зачем нам такой зверинец? Сидим в дымокуре, варим суп из ондатр и крохаля, солнце катается за рекой на северо-западе, благодать! Иван вдоль берега ловит кастрюлей из-под баланды гольянов для кошки: Еще один день прошел:
Наутро, Сергеич лазает по кустам, пытается найти червей для рыбалки, но какие черви - вечная мерзлота кругом, я, надув резинку, переплываю реку и углубляюсь в виску, сети-то надо проверять. Мазь наложена на все открытые места, но комариный рой все равно умудряется жалить, даже сквозь энцефалитку, особенно через штаны. Новый ИТР-овский костюм совершенно бестолковый, красивый, напоминает полевую форму вермахта, но защиты от гнуса не дает и рукава-штанины коротки: Вот и таскаю я свою прошлогоднюю робу, протертую почти до дыр. Плещут весла, мц-шка лежит на рюкзаке, я зорко смотрю по воде и берегам, нам сейчас даже ондатра - дичь. На гладком зеркале озерной глади ни всплеска, поплавков сетей не видать, отыскиваю колья в прибрежной осоке - мама дорогая! Все сети утоплены рыбой! Снимать их смысла нет, мы - в заход, Иван рыбу готовить будет. Поэтому начинаю разбирать тугие клубки нитей, с увязанными в них щуками и сижками. Мазь сразу смывается с рук, пот пополам с 'адской смесью номер четыре' заливает глаза и комары этому безмерно рады. Резинка крутится как вошь на огне, и я матерюсь от бессилия на все озеро, воюя один против всех. Наконец сети протруханы, под ногами рыба, рыба, отдельные особо бойкие пытаются выпрыгнуть, успокаиваю их обухом ножа и, загрызенный комарами до потери рассудка, гребу обратно как на гонках. На таборе оживление, продуктовый вопрос снят, теперь не пропадём! Разделываем на засолку, на жарёху, уху поставили вариться, ледник надо копать, а то протухнет всё, собакам в 'поганой' кастрюле варево завели. Всем разлили, собакам тоже по плошкам, чтоб не перегрызлись, сели хлебать и тут наша кисонька проявила себя во всей красе: Тихо, на мягких лапах вышла из кустов, подошла сзади к одной собаке и села столбиком как копилочка: Собака сёрбает так, что хруст стоит, однако, чувствует, что сзади что-то не так. Оборачивает морду назад, а кошка - шварк ей по носу когтями! Визг обиженного ублюдка и он скоком уносится в кусты, оставив недоеденную плошку. Кошка делает вид, что ей все равно, дела у нее, нюхает травинки и смотрит на птичек. Потом тем же тихим ходом занимает позицию позади второго дармоеда. Все повторяется и уже два оболтуса обиженно смотрят из кустов на прогуливающуюся Марину Сергеевну. Белка старается доесть по-быстрому, озираясь на кошку, но та, видимо из уважения к возрасту, лишь понюхала собачий хвост и пошла по своим делам. И все. С тех пор у нас на таборе жила одна Белка, забегали лайки залётные, солнцевские 'душманы' в гости захаживали, но кошка их всех выводила по одному и неспроста, но причина открылась лишь через две недели, когда мы вернулись из захода на Олгую:
Сергеич остается готовить материалы (спать после обеда), Иван идет долбить мерзлоту под ледник, а мы с Лёнькой, взяв ружье и удочки, идем на Сен, снимать сеть да чебаков погонять - Иван-то туда на резинке не доплывёт. Меня к мотору не допускают, 'вихрь' это не 'салют', Лёнька моторист начинающий, однако дошли без приключений, только шпонку один раз срубили. Сеть забита каталками, ни одного чебака, ячея всё-таки великовата, но зато мать-рыбы с избытком. Местные каталкой только собак кормят и то вареной, так как разгрызть этого огромного 'пескаря' со ртом-присоской даже вечно голодные местные 'душманы' не могут. Мы же не привередливы, опять же, принципа поймал-отпусти тогда не существовало от слова совсем. Разобравшись с сетью, пытаемся ловить на поплавок, наживляя на крючок личинок стрекозы, короедов и прочую 'букару', червей-то нет. Чебаки весом до трехсот грамм бьются отчаянно, упористее хариуса, на гибком стеклопластиковом хлысте не сразу через борт перекинешь, на каждом забросе - поклёвка. Однако, наживки скоро заканчиваются, ковыряться в осоке, воюя с комарами нет никакого желания и Лёнька сматывает удочку. Я же, за ради любопытства, привязываю фирменный 'мепс', размером с ноготок, и хлещу воду во всех направлениях вокруг лодки, прямо так, без поплавка и грузила. Результат превосходит все ожидания, чебаки чуть ли не дерутся за серебристую вертушечку, экземпляры попадаются крупнее, главное - успеть выдернуть блёсенку из-под носа у щуки: Лёнька, заеденный комарами, требует свернуть рыбалку, ибо рыбы у нас уже более чем, а солнце к северу скатилось, а завтра в заход, еще собраться надо: Мчим на табор, отдыхая от комаров, эх, еще бы работу сделать, не вылезая из лодки: Местные вообще летом пешком не ходят, вся жизнь у них на реке, нам же ноги бить в этих болотах, никуда не денешься:
Собрав еды на две недели, заполнив таксаторские папки бланками, собрав инструмент, бензин туда-обратно, палатки, спальники и прочее и прочее, под вечер следующего дня мы отправляемся. Жара чуть спала, Иван с кошкой машут нам вслед, хорошо, что соседи Солнцевы, не так скучно им будет. 'Вихрь' резво мчит нашу перегруженную лодку, Сергеич сверкает очками, мы с Лёнькой впередсмотрящие. Эгей! Хорошо на воде полярным днём, чуть приглушенный свет незакатного солнца, еще нежная зелень, повороты русла с песчаными косами, взлетающие по курсу стайки чернетей и чирков и сумрачные вековые лиственничники на островах.

Поворот за поворотом и снова поворот, Лёнька со снимком внимательно считает, как бы не проскочить нужную точку. На широкой песчаной косе, табуном - кони. Мохнатые, доисторического вида, смотрят недоуменно-испуганно. Сергеич рассказывает о конской колбасе, дескать, лося не будет, можно и завалить одного. Людей не видно, лошадки на вольном выпасе, полудикие. Есть коня я еще не пробовал, но то, что это ЛОШАДЬ, вызывает протест, все равно как собаку есть, она же друг:
- Ага, друг, ты попробуй, подойди на выстрел!
Поднимаемся дальше, бумс, прозевали меляк, вода не спала, русла толком не видать, срубили шпонку. Выгребаем к берегу, у каждого в карманах заранее нарезанные из гвоздей шпонки, меняем по-быстрому, ибо комары как звери: Скорей, скорей на воду, Сергеич газу поддает и рой отстал. Ночь на исходе, солнце перевалило на восток и мы, потыркавшись в глухие протоки, наконец находим устье Олгуи: Река медленно течет, почти стоит в крутых берегах, лиственницы в обхват, сумрачно и тихо. Глубины метра три, прокидываем устье спиннингами, и к удивлению, вытаскиваем щук, килограмма по четыре, с первых же забросов: Сергеич осторожно ведет лодку, по руслу коряги, а причаливать, чтобы менять шпонки, некуда, песчаные обрывы: Солнцевы говорили, в этих обрывах немало бивней находили, поэтому смотрим во все глаза и во все стороны. Поднимаемся километров на двадцать, с этими поворотами русла точнее не прикинуть, где-то здесь должны быть пойменные озера и выдела со старым лиственничником, не все же мари таксировать. Нашли местечко, швартуем лодку у большого топляка, прорубив лопастью весла ступени в песчаном обрыве, залезаем наверх. Хорошее местечко, но комары! Спешно разводим 'пионерский' костер и, спалив в огне большую часть гнуса (для ускорения процесса приходится прыгать через пламя), начинаем затаскивать барахло на обрыв и ставить палатки. Солнце, пробиваясь через ветки, палит зноем, пышет жаром костер, мы, обливаясь потом, сидим головами в дым и смахиваем комаров с лица и со своих плошек с кашей. Натиск двукрылых такой, что я, наплевав на брезгливость, ем кашу с приправой из белка и хитина, а что, тоже мясо и на вкус не хуже: Сидеть на месте невозможно, в палатке душно, хоть убейся, поэтому идем на таксацию. Лес здесь видно давно не горел, лиственницы в обхват, но однородности выделов нет, все насаждения по старым террасам, а между террасами - русла, заболоченные и заросшие ивняком, форсируя их мы вытаскиваем за собой на террасу полтонны комаров и горе идущему сзади! Заполнять карточки невозможно, краска на карандаше течет в пальцах от диметилфталата, пот, жирные пятна и комары, КОМАРЫ!
- Антоха, сруби-ка листвянку на модель!
- Зачем я ее рубить буду, нечто я ее рОстил!? - цитирую незабвенного Ваньку и, вытащив приростной бурав, начинаю засверливаться в ствол выбранного дерева. Двести пятьдесят лет плюс-минус погрешность измерения: А вы говорите, сруби:
Выходим к озеру, длинная запятая с заболоченными берегами, из осоки выпархивает пяток чирков и весело тюрлюкая делает облёт по кругу. Самцы, мамки-то на яйцах сидят, провожаю их стволом, но стрелять здесь - убийство ради убийства, достать можно только вплавь, а раздеться в этих осоках меня не заставит никто, тем более ради чирка. Кое-как выпутались из лабиринта сухих русел и нашли табор. Снова кремация комаров, уха и купание. Купаться приходится с лодки, на берег просто так не вылезти, зато вода настолько тёплая, что позволяет не спеша поплавать. Правда не покидает мысль о щуках, чувствуется, что четыре килограмма это не предельный размер в этой глухомани: Солнце к северу, хочется спать, но надо работать - днем ходить просто невозможно, градусов тридцать в тени, а сейчас хоть чуть похолодало. Поделив выдела, расходимся, Лёнька с Сергеичем в одну сторону, я - в другую: Хожу строго по азимуту, проламываясь через сухие русла, затёски ставлю ножом, топор, мерная вилка, высотомер давно перекочевали в рюкзак, рук не хватает, комары: Пятьдесят пять пар шагов, вырубить кол, открутить, целясь призмой и отфыркиваясь от комаров, площадку, прикинуть высоту и средний диаметр на точке, следующие пятьдесят пять пар шагов: Работа завораживающая в своем однообразие, хочется пить, в голове одна мысль, нахрена и кому: Нет, еще одна мысль - о холодном пиве: Поворот на девяносто градусов, пятьдесят пять пар шагов: Из-под ног вылетает куропат, испугав своим блёканьем, лети, лети не выделывайся, ружье все равно в палатке, где она?.. Руки в смоле, свежие дыры на штанах и энцефалитке, открутив последнюю площадку, замыкаю ход - где тут первая? Метров пятьдесят, погрешность допустимая, первый эталон в этом сезоне, молодец! Выхожу к палатке, очаг не дымит, чайник еще теплый из палатки несется синхронный храп старших товарищей: Отстрелялись уже: Как сомнамбула залезаю в свою 'одиночку' и проваливаюсь в сон, толком даже не раздевшись:
Наутро Лёнька открывает мне страшную тайну - сюда, в эту пердь, вряд ли попрётся кто из начальства, поэтому крутить 'по-правильному' совершенно не обязательно, затёски через месяц 'затекут' и хрен твои площадки кто найдет, поэтому свои бланки они заполняют без привязки и затёсок, поэтому скорость и экономия сил: Но я так не могу, я же наш, советский, совесть и всё такое: Сергеич отжалел мне старую энцефалитку, годную лишь на тряпки, я нарезал ножом лоскутов и, сидя у костра, прямо на себе, ставлю заплаты на вчерашние прорехи в амуниции.

Одну из сидящих на кукане щук ночью кто-то здорово погрыз, следы от зубов внушают, что же за крокодил позарился на четырёхкилограммового 'живца'? Ловим щук, купаемся, варим уху и пьем чай, ожидая когда схлынет жара, Сергеич травит байки старого таксатора. Оказывается - он малолетний узник нацистских лагерей, кого только здесь не встретишь: Лёнька отправляется драть бересту, вчера где-то видел березы. Возвращается часа через два, притащив с собой толпу свежих комаров, несколько рулонов бересты и пару чурок на топорища, довольный как слон: Пора собираться на работу:
Почти неделя, день за днём, жара, комары, ночная таксация. Неоценимый жизненный опыт - чтобы справить большую нужду в этих условиях, одеваешь плащ-палатку, разводишь небольшой костерок с дымокуром (но небольшой, иначе зад подпалишь) и садишься над ним как 'баба' на чайник. Можно сосредоточиться. При 'открытом способе' есть риск получить укус слепня в тестикулы, а это не комар, это уже чревато отёком: Участок отработан, я еле таскаю ноги, совесть моя вопиет, но все тише и тише: Сворачиваем табор и малым ходом, на вёслах сплываем к Ясачной:

Солнце печет так, что мозги шкварятся, но мы не спешим, прокидываем спиннингами коряжники, щуки ловятся, но вяло, и неудивительно, в такую-то жару: Комаров на воде немного, не любит комар жару. Лёнька вдруг засуетился на носу, тычет рукой вперед: 'лоси, лоси', шипит как гусь. Впереди плёс длиной метров сто или больше и в конце его, на повороте корова с рыжим теленком и, огромный как слон, сохач с бархатными лопатами рогов, выше коровы чуть не на полметра. Полощутся в воде и нас, похоже, не заметили: Что делать-то? Течения нет, грести не вариант, шепотом строим план: мы с Лёнькой с ружьями, Сергеич на моторе, заведемся, подлетим и залпом по сохатому! Главное, чтоб 'вихрь' завелся: Моторист без шума и плеска опускает ногу, накручивает мотузок, тихонько хрюкает грушей, накачивая бензин, мы наизготовку, у Лёньки двудулка Сергеича, заряженная не пойми чем, у меня - 'полева-2', авось! Взревел и заклокотал мотор, клацнула передача, корова, подпихивая теленка, выскакивает на обрыв, сохач чуть замешкался, карабкается по песку, балансируя, чтобы не свалиться на ходу, ловлю в прицел широкую холку, залп! Дуплет Лёньки слился в один выстрел, я чуть запоздал, передергиваю болт, вторым по исчезающей в кустах заднице, Сергеич что-то орет, силясь перекричать 'вихря'. Подлетаем к мокрой борозде на обрыве, ничего, крови нет, выпрыгнув, карабкаюсь на откос, ничего, мокрый след, крови нет. Метров сто прошел, пока след не потерялся, ничего: Возвращаюсь к напарникам, медленно приходит осознание момента, а если б убили?.. Как и куда его из воды вытаскивать? Даа: Может оно и к лучшему. Шумно обсуждаем, давя приведенных мной из леса комаров, азарт проходит, снова на вёсла, гребем, чтоб сэкономить бензин и с тайной надеждой встретить еще какого-нибудь дурачка:
В устье, благодаря снимку, нашли хорошо замаскированную избу, тормознулись на пару дней для таксации, да баню устроили, обложив камнями и протопив докрасна печку. Щуки надоели, впрок насолен полный бак, лес закончился, для расширения кругозора решаем устроить пешую экскурсию на озеро Евражка. Спрятав канистры с бензином и ценный шмурдяк, по холодку, двинули прямо от избы по азимуту, всего-то пять километров по прямой, но где они, прямые километры? Лес сменился марью, непроходная протока, озеро, куропатки на лиственничной гриве, мы с Сергеичем ополовинили патронташи, гоняясь за стайкой самцов, редколесье, снова марь, протока: По заболоченной тропе, наконец выходим на берег озера. Оно огромно, даже по здешним меркам, в длину более пяти километров, на берегу - скрадки для весенней охоты, искусно вырезанные из тополя чучела чернетей и шилохвосток, вешала для сетей. Молча сидим, говорить неохота, полночное солнце озаряет розовым водный простор, и волны тихо плещутся, и комариный гул: Выплыла из-за мыса стайка турпанов и мы, как по команде, упали за кочки, очарование момента ушло, охотничий азарт и всё такое: Подпустив поближе, по команде Сергеича, открываем огонь, у него - шестнадцатый, у меня - двадцатый, а каждая утка под два килограмма весом и сидит в воде низко: Однако, пару уложили, третью я застрелил на всплытии, отследив по цепочке пузырьков. Турпан - это вам не чирок, ради такого дела Лёнька раздевается и, загребая сажёнками, собирает добычу. Палим костер, варим чай, уходить не хочется. Но, сиди - не сиди, а идти надо, как говорил Маслов. Обратный путь столь же утомителен, комар не дает вздохнуть. На последнем рывке чуть не сдохли, уперевшись в сухое русло, обходить было лень, и мы почти час продирались через частокол заболоченного ивняка. Что ж, экскурсия удалась!
Ощипать турпана можно только пассатижами, поэтому я снимаю с птиц шкурки, совершенствуя навык. Тёмное-тёмное мясо, ярко-оранжевый жир, запах ворвани: Одно слово - дичь! Но с лапшой и сушеным картофелем, да с устатку - заходит на ура. Чаю только сладкого потом, да побольше: Ночевать смысла нет, ночь закончилась, и мы, свернув табор, отходим вниз, домой. Уже ободняло, солнце палит, но на воде и под мотором мы отдыхаем душой и телом, подставив солнцу голые спины. Час хода, бензин не экономим, и за очередным поворотом - наша палатка на косогоре и Иван гребет с другого берега, видно сети ездил проверять. Белка встречает нас, деликатно помахивая хвостом, Иван загадочно манит в палатку, заходим и - хоп! Сюрприз! Наша Марина Сергеевна лежит на боку в ящике из-под тушенки, гордо демонстрируя нам двух котят!
- Ах, Иван, тихушник, обрюхатил девушку, пока в Зырянке пьяный валялся!
Ванька смущен и горд, рассказывает, как всё было, как теперь стало, ну, что ж, с пополнением и с возвращением, разводим 'рояль', разогреваем еду, стол и лавки на самом обрыве Иван в наше отсутствие сколотил, садимся отмечать. Дома хорошо, комары добрые, табор продувается, простор Ясачной после мрачных берегов Олгуи веселит глаз и радует сердце:
Отдохнув, постиравшись, восстановив целостность амуниции и пополнив запасы, уходим на Рассоху. Здесь все сложнее, течение быстрее, чем в Ясачной, перекаты хорошо видны и Сергеич, вспомнив опыт Индигирки, резво проскакивает по струе все вверх и вверх, правда расход бензина больше, но ничего, обратно с таким течением можно и на вёслах. 'Вихрь' рубит воду винтом уже часа два, белые галечные обрывы, лиственничник по берегам хороший, спелый с огромными кустами стланика, где-то тут начинается страна озёр с ее жемчужиной - озером Царь. Встаем табором так, чтобы маршрутами охватить максимальный участок спелого леса, ну и царя навестить, может быть:
Всё та же жара, те же комары и слепни, мокрец по вечерам добавился - маленькая, почти невидимая тварь, но укусы его горят не хуже, чем после крапивы. Здесь, общими усилиями, закладываем каждому по 'идеальному' эталону. Уж больно лес хорош, проверяющие могут и не полениться, доехать. Куропатки по ягельным гривам, свиязи и гоголи на озерах, я хожу на таксацию с удовольствием, я - дома и это моя страна. Правда, все чешется от застрявших под кожей колючек шиповника, я каждый вечер пытаюсь выскрести их лезвием ножа, но безрезультатно. Лёнька же с Сергеичем все больше таборят, делая короткие вылазки на таксацию и на рыбалку. Рыбы нет, а возможно, ловим не так, сети поставить негде, а на блесну ловятся лишь мелкие ленчишки, которых и в котел пускать жалко.
Вода в Рассохе падает с каждым днём сантиметров на пятнадцать, Сергеич, наставив футштоков, следит за уровнем и переживает. А чего переживать, на вёслах сплывем по-любому: Каждый день подбиваю напарников на экскурсию к Царю, но мари и болота, преграждающие путь сводят на нет энтузиазм старых таксаторов. Наконец, решаю сходить один. Болота здесь все проходные, утонуть бояться нечего. Рано поутру Сергеич подбросил меня на моторе до излучины, от которой до Царя всего-то девять километров по прямой, пообещав вернуться вечером. Ружье, таксаторская папка и чайный припас (чифирьбанку я себе уже давно изготовил) в рюкзаке, азимут на юг и лёгкая дрожь от предстоящей встречи с неизведанным: Ванька бы со мной пошел, не отказался:
Первая марь - заросший след речного русла с когда-то выгоревшими лиственничными торчками, неширокая, всего полкилометра. Выдравшись из заболоченных ерников на ягельниковую гриву, вижу горы синие вдали, оттуда течет Рассоха. Дальше ноги сами выбирают маршрут, особо забрести тут не куда, перешеек между озерами, ведущий к Царю, шириной километра три, весь в булгунняхах, карстовых провалах и мерзлотных линзах, я стараюсь идти не по прямой, а 'как олень', там, где ногам легче и нагибаться-подныривать не приходится. Чтоб не форсировать обширную марь, обхожу Токур-Кюель слева. Здесь повыше, посуше, но буреломы и завалы, сапоги бы не пропороть. На комаров уже внимания не обращаю и они вроде как отстали, поняли, что мне не до них. Удивительно пусто и тихо, ветра нет, полуденное солнце, кажется, загнало все живое в укрытия, и я один, посреди озерной страны: Наконец, по узкому перешейку между озерами выхожу на северную оконечность Царя, это еще не озеро, а только залив, поэтому я, наплевав на усталость и жажду чая, продолжаю путь по заросшему гигантскими, выше роста человека, ерниками берегу: Размеры озера поражают. Фотоаппарат мой слишком тяжел, капризен, снимать толком я не умею, поэтому лежит он в моем ящике на основном таборе. Я просто стою, забыв о жажде, комарах, костре и чае, и смотрю на это почти море, на волночки, набегающие на заросший осокой берег, на горы (больше всего на свете я люблю горы), криком кричат чайки, и такая тишь и пустота вокруг, что я ощущаю бесконечность жизни без всяких догматов веры, если суждено мне после смерти воплотиться в камень на склоне горы, я буду счастлив наблюдать века, как восходит солнце: Ходить никуда неохота, копытить, охотиться, чтобы оправдать заход, принести какую-то добычу, не охота, просто сижу, подкидываю в костерок веточки, в банке из под томат-пасты бурлят чаинки, смотрю окрест и ко мне постепенно возвращается уверенность в том, что вот это все, бессмысленное битье ног, комары, усталость, пахнущее маслом ружье, полярная гагара, кричащая своё 'уыа-уыа-уыуыКЫТЬ!' под берегом и есть НАСТОЯЩЕЕ, где-то здесь и находится ответ на вопросы ЗАЧЕМ и ПОЧЕМУ?..

Вышел обратно, когда солнце перевалило на северную часть небосклона. Сергеич сидит, палит костер, смотрит выжидающе. Что я вам принес, кроме нескольких карточек таксации, благодаря которым вы теперь наверняка сможете отличить ерник на ягельнике от верхового болота и чапыжник с полнотой один и два от ерникового редколесья? Все, что я принес - у меня внутри, там оно и останется на долгие годы, а когда начнет забываться, надо будет еще куда-нибудь сходить:
За все время, что мы здесь, не было ни одного дождя. Жара уже замотала, роба просолилась до белесого цвета, продукты подъедены (свиязи с гоголями и редкие ондатры трём мужикам - на один укус), однако, пора на табор собираться, работу вроде подделали. Сплываем на вёслах, бензина - ноль, пожгли остатки в финальном рывке в верховья, докуда хватило, просто посмотреть. Рассоха несёт нас быстро, только не зевай, сидим с Лёнькой на веслах по очереди, временами пристаем к берегу - надрать бересты, Лёнька, он вяжет холбосы, обещает научить и меня. Солнце, ветерок, комаров немного и весёлые берега. Повороты русла становятся шире, до устья километров пять-семь и мы решаем попить чаю, растягивая удовольствие выхода на табор, когда работа сделана и ты пока ничего никому не должен. На широкой косе раскладываем костерок, неспешно болтаем, строим планы, день как по заказу для беспечного времяпрепровождения. И тут напарники совершают непростительную ошибку - встают и, плечом к плечу, как два боевых коня справляют малую нужду прямо в быстрые воды Рассохи! Я всегда свято соблюдал ритуал 'кормления Байаная' (первую рюмку в костер, убивая - прощения просишь, в костер и в воду не писать, уходя на охоту - постучи прикладом об порог и попроси, воронов - не трогать), но как-то с иронией к самому себе, все-таки 'мы хрестьяне', а это бесовщина какая-то. Но тут произошло нечто, позволившее в дальнейшем христианским верованиям легко уживаться внутри меня с уважительным отношением к Байанаю, и он меня не обижал:
Не успели напарники оправиться, как нега летнего полдня, с ласковым солнышком, лёгким ветерком и незлыми комариками, сменилась адом! Не ветер-ветрище, а реальный торнадо со стоячей песчаной воронкой разметал к чертям нашу стоянку (хорошо - вещи были в лодке, улетел лишь спасжилет и какие-то тряпки). Похватав барахло, прыгаем в казанку и, отворачиваясь от секущих лицо песчинок, начинаем грести вниз, по довольно быстрому течению. Но лодка стоит на месте! Это при том, что перекаты с бурунами, ну ладно, перекаты как-то проходим, а вот на плесах силы течения и наших эволюций с вёслами не хватает, чтобы сдвинуть лодку вниз, более того, бросив грести, мы движемся против течения! Разговаривать затруднительно, рот, глаза, ноздри забивает пыль, срываемая ветром с широких кос, ветки, листья, хвоинки и прочий мусор летят, заматываемся накомарниками, чтобы защититься и гребем, гребем как заведенные. Старый таксатор Сергеич велит пристать к берегу. Вырубаем листвянку с кроной попышнее и, привязав ее фалом, делаем 'плавучий якорь'. Течение тащит лиственницу не подверженную влиянию ветра, лиственница тащит нас, фал звенит, мы гребем как рабы на галерах, но лодка почти не движется, на плесе - стоячая волна. И ни капли бензина! Кое-как пристаем к берегу, пока вёсла не поломали. Эники-беники, кто самый молодой? Правильно, мне за бензином бежать: Ломлюсь напрямик, почти бегом, комаров всех сдуло, но накомарник не снимаю, чтоб как-то защитить глаза. Почти час скачек с препятствиями и я выбираюсь на табор. Белка, и какой-то рыжий приблудный, встречают меня, радостно виляя хвостами, в гудящей на ветру палатке Теплюк читает кошке журнал 'Новый мир'. Привет-привет, быстро находим пару пластиковых бутылей, сцедили бензин, сидор за плечи и - бегом назад, там люди ждут! Подгоняемый ветром, выхожу к сиротливо сидящим за большим завалом 'писюнцам'. Залились, продергали мотор, оттолкнулись против ветра, уррра! Винт рубит воду, мы с Лёнькой на нос, чтоб не взлететь на глиссере и отважный рулевой Сергеич ловко проскакивает перекаты - воды в низовье много! Когда мы, завернув в Ясачную, швартовались у табора, ветер стих и через полчаса только плывущий по течению мусор напоминал о минувшем апокалипсисе. Вот такие дела:.
По традиции, на свой день рождения, организую 'проставу'. Угощение незамысловато - 'резиновые' котлеты из каталки, шашлык из крохаля и ондатры, солёный щокур и 'рояль' на все времена. Лёнька преподносит мне традиционный холбос. Из снятой чулком бересты, с подогнанным 'на горячую' днищем из лиственничной дощечки, он прекрасно держит воду, и я тут же 'обмываю' его, выпив 'дозу' из его бархатистого, пахнущего смолой и березовым духом нутра. Веселье в полном разгаре, несмотря на полночь, расходиться не хочется, народ требует продолжения банкета, и мне кажется, что это лучший день рождения в моей жизни (как родившийся летом я в детстве всегда пролетал мимо праздника, друзья-товарищи на каникулах, кого звать): Кошка сидит на лавочке рядом, Белка и Дохляк (новый приблудный - реальный дохляк, все рёбра видны) умильно смотрят, виляя хвостами, тосты за здоровье и обстановка почти семейная.

Наутро, с больной головой, мы с Иваном едем тесать проверочные эталоны, заодно, снимаем в озере сети и переставляем в реку. В реке пошел валёк и щокур, вот-вот пойдет омуль, а там и до чира рукой подать: В адских комарах, при незаходящем солнце, закладываем пару эталонов на речушке Сен, пока Лёнька с Иваном тешут ходы я, дёргаю на блесну чебаков, заполняя под засолку двадцатилитровый эмалированный бак. Чебак жирный и мы солим его не потрошенным, потом дать ему отвисеться в тенёчке и будет вобла всем на зависть! Проверка ожидается со дня на день, начальство уже в Зырянке, вот только Жора 'коломбину' свою подготовит:
Приехали проверяющие целым караваном - Жора на 'прогрессе' со спаренными 'вихрями' и два 'крыма', отстали сильно: 'Прогресс' главное на глиссер поднять, а загрузить в него полтонны можно. Помимо Жоры - начальник наш, Нина, начальник из Якутска и какой-то 'представитель' из местных, Белка от него всю дорогу не отходила, признала за своего. Хлеба, бензина, 'письма нежные' нам привезли. Сразу шумно и весело на таборе стало, а мы рады стараться - палатки ставим, рыбу строгаем, костер по больше, уху и шулюм ставим - Иван, молодец, по утру двух зайцев с той стороны привез. Гости-то за романтикой едут, на что им наши эталоны, им в туалет к нашим комарам сходить - приключение. Традиционно до глубокой ночи праздновали приезд, делились впечатлениями и выслушивали напутствия.
На следующий день первым проверяют Сергеича - его эталон, как у самого старшего, начинается сразу за палаткой. Возвращаются быстро, заеденные комарами, красные и распаренные от споров. Сергеич, как малолетний узник, яро отстаивает свою правоту, с ним не поспоришь: У нас с Лёнькой эталонов в окрестностях накидано, но решаем свозить комиссию на Сен, по свежачку и не затёкшим затёскам, да и места там красивые. Жорин 'прогресс' легко вмещает всех желающих, начальник сам пилотирует, осторожно вводит 'коломбину' между заросших берегов и лодка парит над стаями жирных чебаков. Чебаки, конечно, не щуки, рыбалка не трофейная, но все гости, включая 'представителя', с удовольствием хлещут воду нашими удочками, выдергивая тугих рыбок. Лески перепутаны, потеха заканчивается. Я слегка мандражирую, но мой эталон сухой, на брусничнике-голубичнике, на котором уже начали наливаться ягоды, настроение у комиссии приподнятое и проверка проходит быстро и с хорошим результатом. Лёньку мурыжат дольше, видимо есть основания: Далее - возвращение в лагерь и традиционный банкет. Гости шарабанятся по табору, Жора камнем умудряется подбить нашего таборного птенца чайки. Размером с орла, с расцветкой тетерки, он лежит на руках у Жоры, раскинув крылья и разинув клюв:
- Что ж я наделал, птица, птица!.. - причитает наш великий кормчий, но птица, вдруг обильно наблевав ему на костюм полупереваренной голубикой, взмахивает крылами и порывом ветра уносится на косу. Сидит, отряхивается, моет нос: Сотрясение мозга. До самой осени этот наглый дармоед продолжал кормиться на таборе. На шум и суету пришел Боря Солнцев, вернее приплыл на ветке. Три доски, веселко двулопастное, сидит на дне и непонятно, как не переворачивается? При гребле работают только руки до плеч, все остальное - неподвижно. Однако, даже стрелять с нее умудряется: Подогретый винными парами изъявляю желание постичь искусство управления веткой. Боря, усмехнувшись, вогнал нос на берег и одним движением выскочил из лодки, прихватив ружье. Зайдя в воду выше колена, стаскиваю ветку с гальки, шагнув двумя ногами, стою на досочке днища, держась руками за борта, балансируя и не решаясь сесть. Зрители подбадривают меня, но, не оправдав надежд, я перекувыркиваюсь в воду в полном обмундировании, немало повеселив начальника. Вынырнув, ловлю ветку, возвернув ее хозяину, иду переодеваться, добрый Сергеич наливает стакан 'для сугрева'. Всеобщее веселье продолжается. Боря рассказывает как весной добыл лося 'обрезаном'. Этот варварский для ружья снаряд используют при отсутствии пулевых патронов. Для наглядности он, выставив мишень из фанерного ящика, надрезает по кругу папковый патрон с дробью и, отойдя метров на двадцать, прикладывается из своего пошарканного ТОЗ-34. Предчувствую недоброе, но разгул уже не остановить, зрители отходят на безопасное расстояние, выстрел! Грохот как от гаубицы, щуплый юкагир откинут отдачей навзничь, хохочет: Ружье уцелело, ящик разворочен в клочки, занавес!

С несказанным облегчением провожаем проверяющих, получив на прощание напутствие обследовать вырубки в верховьях Ясачной. Вместе с бочкой бензина: Да, не отвертишься: До места впадения в Ясачную Омулёвки около ста двадцати километров по воде, а вырубки еще выше. Правда и лес там - не чета здешнему редколесью, замучались уже места для эталонов искать и полноту 'натягивать'. Надо собираться. Ванька приуныл - опять с собаками и кошкой куковать, однако: Но ничего не попишешь - табор на проходном русле, движение сейчас не то, что в начале лета, голубика созрела, лодки снуют туда-сюда, а без охраны растащат все, не побрезгуют:
Ранним утром к берегу пристает ветка, белая-белая, в ней - юкагир в выбеленной солнцем и дождем парке, почти черное от загара, сморщенное лицо. Дедушка Африканец, девяносто два года. Тяжело поднимается на обрыв к костру, волоча побитое ружье чуть не себя ростом: Подходит Боря и мы все садимся пить чай. Из угощения - гороховый суп из зайчатины и, оставшееся от проверяющих, сало. Дед с видом затока тычет пальцем в белый шмат:
- Однако, олень жирный был!
Олень, дедушка, олень: Рассказывает о своем бытье-житье, история полная борьбы за выживание, родни нет, одинокая жизнь лесного отшельника.
- Давно живу, всех уже за: бал!

Рядом с Нелемным медведь задрал юкагирку, собиравшую ягоду, дед рассказывает еще несколько медвежьих историй, ставим второй чайник. Дед собирается подняться вверх на вёслах по Олгуе и дальше по Бильбэту до огромного озера Находка - там у него друг живет: В общей сложности - километров сто на вёслах против течения, ружье и нехитрого скарба килограммов десять: Девяносто два года: Сергеич предлагает дотащить его до устья Олгуи - нам все равно в заход, подождать вот только пару дней надо, пока соберемся. Однако дед засобирался, некогда мне ждать, говорит, а может это гороховый суп подгоняет: Провожаем его всем табором и долго смотрим вслед белым, взблёскивающим на солнце, лопастям весла: Кушай побольше, чтобы жить подольше: Боря тоже задумчив, молча уходит к себе. Небо хмурится, и мы начинаем собираться в заход. В этот раз рывок предстоит немалый, поочередно засасывая бензин, наполняем с Иваном с помощью короткого шланга бачки и канистры, продукты отбираем все вместе, рассчитать срок захода сложно, точка захода на границе снимка, что там за лес толком не видно и сколько времени займет обследование - кто его знает?.. Эталоны, однако придётся привязывать к карте: Как всегда, перед заходом, все немного нервничают, вечером, на сеансе радиосвязи, несмотря на начинающий накрапывать дождь, прощаемся с Ниной и, получив благословение начальства, ложимся спать. Я долго ворочаюсь, вспоминая Африканца и думаю, как он там сейчас плывёт один в сумерках, легко взмахивая двулопастным веслом:
Капает дождик, за стеной палатки о чем-то оживленно гомонят сотаборники. Боря, примчался спозаранку, просит помочь. Его 'душманы' загнали в озеро лося, Боря не сплоховал, успел долететь на собачий лай на 'крыме' и отстрелялся (не 'обрезанами'). Теперь надо помочь вытащить. Спешно, не попив чаю, прыгаем в лодки, Сергеич остается караульным, и мчим по протоке в озеро. Вода поднялась, видимо дождик в верховьях сильнее был, и мы проскакиваем протоку без волоков. В дальнем конце у берега колыхается рогатая туша, на берегу сидят мокрые 'душманы'. Корячимся вчетвером, вытягивая на заросший осокой берег, чугунную тушу, в три ножа и восемь рук, разделываем, отдуваясь от комаров, все мокрые, дождь не перестает. Загрузив лодки, победно возвращаемся, на носу Бориного 'крыма', рядом с рогатой башкой, гордо восседает 'душман'. Снесли мясо в ледник, Боря нам бок отдал, ставим артельный котел, варить лосятину. День пошел по боку, все равно дождь:
Наутро, наскоро позавтракав, отходим вверх, пока дождя нет, все серо, парит, но настроение бодрое. Вроде ничего не изменилось в природе, та же душная жара, те же комары и мухи, а на душе не спокойно, какая-то маета, смотришь на серо-зеленые берега и вдруг замечаешь - на фоне темно-зеленых лиственниц, первая желтая ветка на березе: Осень наступила. На реке стало больше утки и небо какое-то совсем 'северное', низкое: Проходим знакомые излучины, смотрим, в надежде увидеть ветку Африканца, но то ли уже ушел в Олгую, то ли в протоке скрылся: После устья Олгуи впередсморящему работы больше, русло совсем незнакомое, вода мутная после дождя, топляки, коряги плывут. Пару раз срубаем шпонку, но не страшно, завалов на реке нет, отгрестись на отмель всегда можно, если б еще не комары: Русло дробится множеством проток, чернеют завалами пойменные лиственничники с непролазными зарослями ольхи, косы песчаные широки и пустынны. Сергеич, прямо на ходу, меняет баки. Колматим уже часа три, хочется чаю, но небо хмурится, и мы решаем пройти побольше, пока не задождило всерьез. Река пустынна, ни одной моторки, видимо все попрятались и погода нелетная.. . Неожиданно, из-за поворота появляется огромный плот из лиственничных баланов с накрепко вделанным в корму 'крымом', на куче барахла, в обнимку с лохматой собакой, сидит такой же лохматый и бородатый мужик, смолит цигаркой. Дикий лесоруб: Нам в посёлке рассказывали об этих персонажах, что валят лес без билета, а потом сплавляют его в Нелемное и дальше, в Зырянку, где он расходится на дрова и постройки. Совершенно непонятно как они проходят по реке в межень, ясно, что используя 'крым' как толкач, можно подправить эту махину, но если сядет? Что делать, полой воды ждать? Тут и на 'казанке'-то Сергеич глядит в четыре глаза: Сбавив обороты, бросаем бородачу конец и, минут двадцать сплываем вместе с ним, расспрашивая о реке и рыбе. Мужик немногословен, однако охотно делится сведениями, на прощание, дает нам связку вяленых 'коньков' - причудливых рыбок, помесь валька и каталки. Курева у нас нет, отдариваемся банкой сгущенки и продолжаем свой подъем. Теперь по крайней мере ясно, что идти нам до так называемого 'Пятиречья', где Ясачная дробится на пять проходных русел, там основные вырубки, там самый лес, самая рыба, вот только снимка у нас на это место нет: Ладно, 'плывем вперед по абрису':
Там, где в Ясачную впадает Омулевка, наблюдаем смешение струй, примерно километр в одном русле текут две реки - прозрачная, пробиваемая взглядом до стоящих на дне хариусов, Ясачная и молочно-белая, известняковая, Омулевка. После устья пейзаж резко меняется - галечные косы становятся уже, лес подступает вплотную и какой лес! Высота лиственниц под тридцать метров, тополь и чозения в два обхвата, береза все чаще мелькает белым стволом, рябина полощет в прозрачной воде уже красные ягоды: Течение заметно быстрее, рукава, протоки, торчки, Сергеич вертит головой, весь внимание. Пьем с наслаждением забортную воду, на трёхметровой глубине виден каждый камушек. Прямо по курсу взлетает гагара.
- Бей! - кричит мне Сергеич.
Вскинувшись, бью в угон, в стволе, кажется, 'семерка': Птица, перевернувшись через крыло, прервав разбег, исчезает од водой. Передернул затвор, в шесть глаз смотрим, где всплывет:
- Вон! - Лёнька тычет перстом в показавшуюся черную коряжку головы.
БАХ! В стволе вторым патроном 'тройка', осыпало дробью вокруг, но гагара, мельтеша крыльями, быстро-быстро бежит против течения, БАХ! В полуугон 'семеркой' (это я пытался сымитировать двустволку, заряжая патроны через один), вокруг вскипает вода, и птица снова ныряет. Сергеич закладывает виражи, азартен тоже.
- Вот она! - голова показывается метрах в двадцати, я заталкиваю новый магазин, первой снова идёт 'тройка', а площадь поражения со спичечный коробок, БАХ! Снова разбег длиной метров тридцать до следующего выстрела, опять 'семерка', ощущение такое, что дробь просто отскакивает от пера, не зря из гагарочьих шкурок якуты делали стельки: Крутимся на месте, заталкиваю в магазин новые патроны, на этот раз только 'тройка', пора кончать эту карусель, но гагара не показывается: Наконец, всплыла метрах в пятидесяти, Сергеич с криком 'банзай!' врубает полный газ и мчит на гагару, похоже наплевав на перекаты и мели: Я на носу, Лёнька от всей этой катавасии сел на дно, от греха подальше, птица не выдерживает нашей психической атаки и метрах в двадцати выходит на глиссер. Тщательно выцелив угонную, бью 'под перо', раз, и второй, контрольный, кувыркающиеся гильзы падают в воду почти одновременно: Конец погоне. Подбираем двухкилограммовую тушку, Сергеич, встряхнув ее за шею и огладив перо изрекает:
- Убьешь вторую - я себе шапку пошью:
Мало ему ондатры летней:
Пристаем к берегу отдышаться, размяться и чаю попить.

Для разминки, пока варится чай, начинаю прокидывать плес серебристым 'атомом'. В этом году спиннинг у меня моднее, вместо ивовой палки - два колена от стеклопластикового телескопа, кольца с керамическими вставками и всё та же 'невская'. Заброс хлёсткий, катушку подтормаживать приходится, чтоб блесна не перелетела на другой берег. На первом же забросе - удар и сход! Ага, кто-то есть, но кто-то не крупный, тройник стоит номер двенадцать или четырнадцать, однако, перевязываться неохота, буду резче подсекать. На втором забросе, после поклёвки, вывожу к берегу хариуса грамм на семьсот: Однако: К чаю я принес связку из десятка 'хорьков', самый маленький на полкило. Лёнька с Сергеичем, воодушевленные моим примером, побросав кружки, идут хлестать воду. Но, то ли 'гранаты не той системы', то ли выхлестал я всех на этом плесе - результат нулевой. Ну и ладно, рыба есть, на уху есть, дойдем до места - разберемся. Сеется мелкий дождик, прохладно, комаров прибило, однако сиди - не сиди, а дальше идти надо.
Снимок закончился, разобраться по карте, привязав хитросплетение проток невозможно - русло каждый паводок меняется, но 'Пятиречье' точно не пройдёшь - лиственницы - шапка валится, сумрак, тишина, ветра нет, лишь шумит река, пробивая себе новые русла прямо через лес, сквозь корни и завалы. Это не пятиречье, а десятиречье какое-то. Вырубка, сухая протока, избушка на берегу. Избушка пустая, относительно чисто, решаем табориться здесь. Смеркается, ночи еще не совсем тёмные, но уже не почитаешь: Приводим в порядок избу, раскатываем на нарах спальники, таскаем дрова (не холодно, но с печкой веселее), варим гагару с лапшой. Мокрец зудит на ультразвуке, всё горит, уши и губы распухли, от гнуса сбегаем в избу и, затопив печку, ужинаем с ощущением хорошо выполненной работы: После чая выхожу пройтись, пока видно, в темноту леса лезть не хочется, иду краем протоки, выглядывая уток. На присутствие лося надежда слабая, дикие лесорубы с собаками наверняка всех разогнали, но пулевые патроны в нагрудных газырях и я не расслабляюсь, и стараюсь не хрустеть сучками, и не бултыхать болотниками: То тут, то там прямо по лесу бегут ручьи, земля промывная, мерзлоты нет - вот и вымахивают дерева до высот запредельных для восточно-сибирского редколесья. Уперевшись в коренное русло, замыкаю круг, возвращаясь берегом реки, похоже мы на острове, ладно, завтра разберемся:
Наутро все серо и уныло, сеется дождик, однако, ходить надо, раз в такие бубеня забрались. Вырублено все по островам самым варварским способом, подчистую, водоохранная зона, понимаешь: Решаем объехать все вырубки, обследовать возобновление - не так промокнешь в такую погоду, лесхозу напишем мероприятия по восстановлению и нам денежка, пробная площадь оплачивается как эталон, а ходить легче. Ага, легче, пни полутораметровые, завалы из хмыза, заросло уже всё кустарником, да не просто кустарником, а шиповником: Расходимся в разные стороны на самой большой вырубке, ковыряюсь под мелким дождем, отбивая двухметровым костыликом круги площадок, на колья приходится пускать, что под руку попадется - не будешь же бегать в лес каждый раз, возобновление мелкое, мать его: Комары, прибитые дождем, малоактивны, но стоит наклониться, чтобы сосчитать нежно-зеленые, ниже голубичных кустиков, листвянки, как вся комариная рать радостно кидается тебе под капюшон энцефалитки и приникает к твоей теплой коже: И диметилфталат не спасает. Лёнька уже давно забил на всё и лазает с котелком по гриве, собирая ягоду, смородину и жимолость с редких кустов, старый таксатор Сергеич, судя по тянущему с берега дымку, варит чай. Честно отбив тридцать площадок, мокрый и загрызенный гнусом, выхожу к костру.
- Ну что, вызрел, паря?
- Скушно, господа офицеры, леса нет, возобновление сиротское и сухие на мне, похоже, одни трусы:
Пьем чай, сушимся, разложив костер побольше, переезжаем на следующий остров, предварительно кинув сеть в перспективную обратку: Сеть рваная, но трёхстенка, авось: Серость и хмарь, до вечера еще далеко, но от тальников на протоке ползет туман, снова расходимся, мне, помимо пробы, надо вырубить квартальный столб. Землю долбить - дураков нет, поэтому ставится он 'на корню'. Занятие это небезопасное и требующее определенного навыка - листвянка на двадцать валится на пень высотой полтора метра, потом верхушку пня надо затесать на четыре грани, ориентированные по сторонам света, выпилить и вытесать площадку под нумерацию кварталов и ошкурить, непременно до самой земли, а то древоточцы твой столб сгрызут: Топор у меня в этом сезоне уже свой, 'звонкий', на самоструганном топорище. Топор, лошадь и жену - не дам никому! Весело тюкаю, совмещая приятное с полезным, холодает, а одежда толком не высохла. Пробы, пробы, жрать охота, ружье и инструмент отмотали все руки.
Возвращаемся на избу попутно проверив сеть. Хариусы, хариусы, ячея-пятидесятка, размер подходящий. В сумраке нашего домика мы варим уху, сушим вещи, привычный уют временного жилища расслабляет и настраивает на лирический лад. Лёнька что-то мастерит из бересты на скорую руку, присев у двери. Сергеич спит, лирически похрапывая, я просто смотрю и впитываю в себя навсегда это ощущение защищенности, пусть оно одномоментно, сегодня и сейчас, что будет завтра - посмотрим:
Завтра - тот же дождь, все напитано водой, вода сверху, вода снизу, ка бы не изба с печкой - лежали бы лежмя в спальниках, да выпаривали бы эту воду теплом собственного тела. А так - курорт, поел - поспал, опять поел. У Лёньки - книги на немецком языке, я после чтений прошлого года литературу в поле не брал, поэтому, отлежав бока, иду спиннинговать, одевшись как капуста. ИТР-овка, бушлат, брезентовый плащ. Если не упираться в ходьбе, то не потеешь, а промокнуть насквозь такой бутерброд сможет не скоро. Хариус катится вниз, видать и вправду осень: У нас внизу не поспиннингуешь, характер реки другой, здесь же - все по науке. Выход из переката, тягун, вход в перекат. На входе и выходе не клюет, а по всему тягуну рыба распределена равномерно, только не ленись кидать. Верный 'атом' я сменил на 'тоби', чуть поменьше и поуже, тройник не такой здоровый, харюзку полегче засекаться: Поставить бы вертушку, по уму, но не охота возиться, изощряться с забросом - колебалка летит до другого берега и дальше, заглубляется быстро, идёт ровно на сильном течении. Я уже не таскаю связку за собой, просто пристукиваю очередного черныша и оставляю там, где вытащил: Ощущение, что за мной кто-то наблюдает не оставляет меня ни на минуту, ага, ружье-то не взял, чтоб не мочить под дождем. Ладно, не ссать, озираясь, собираю рыбу, две тяжеленные связки, спиннинг, руки заняты: Если выскочит из прибрежных кустов - и нож выхватить не успеешь: То, что это медведь, я уже не сомневаюсь, в прошлом году вполне насладился 'ощущением присутствия'. Стараюсь идти как можно более уверенно, 'борзо', грохоча галькой и поддевая плавник сапогами. Счас, до избы дойду и разберусь с тобой, наблюдатель:

Бросив рыбу возле лодки, врываюсь в избу, на ходу срывая свои 'семь одежек'.
- Ты чего, медведя увидел?
- Не знаю, счас проверю пойду.
Сергеич отворачивается носом к стенке, Лёнька оружия не любит, его дробошот остался Ивану, медведь ему тоже нафик не нужен. А меня как переклинило - весной, в Якутске, ночуя у Завалишина, я постоянно пялился на весевшую на стене шкуру медвежонка, а посверху нее, карабин: А тут еще Куваева прочёл: Вобщем - захотелось мне медвежью шкуру до скрежета зубовного: Пули Полева-2 летят лучше, а у Полева-3 - экспансивная полость: Три штуки в ружье, две штуки в запасной магазин, четыре штуки в нагрудные газыри: Выскочил под дождь налегке, ИТР-овка сразу промокла, но мне не до дождя - пар от меня валит. Эх, жаль Ванька табор караулит! Кровь кипит, но я двигаюсь медленно, меееедленно, чтобы не хрустнуть, не зашуршать, в ольховом подлеске видать метров на десять, следов на багульнике не разобрать - не вариант совсем! Вылезаю на протоку и обхожу берег, где рыбачил, 'с тыла'. Упс, вот он, след не большой, пришел с протоки, нырнул в гриву, значит, не зря очко поджимало! Троплю через заросли ивы, ольхи и шиповника, хотя, какое там 'троплю', просто стараюсь продираться с наименьшим шумом, придерживаясь направления. Грива в этом месте широка, выйдя на край галечника, озираюсь и вижу ЕГО! Стоит, смотрит: Метров сто, в сумерках он кажется очень темным, почти черным и очень круглым: Плюшевый: Стрелять далеко, делаю шаг в его сторону, мишук, рявкнув, разворачивается на пятках и, подкидывая зад, скачет к перекату, переплыл на ту сторону и, в одно мгновение взлетел на отвесный обрыв. Стоит на задних лапах, смотрит, мокрая шерсть облепила, только голова с ушами по-прежнему круглые и пушистые. Развернулся и растаял в мелком дождике-сеянце: Капли на жирно смазанном нигролом ружейном стволе, запах багульника, шёпот дождя и шум реки: Всё, охота закончена:
- Надо было ему хоть вслед жаканом иопнуть! - Сергеич-практик, дело говорит, - А то повадится таскаться, молодой-любопытный:
Да, это мне уже знакомо:
Ночью дождь перестал, ветром чуть обдуло и мы снова идем таскаться по пойме, только выше. Привязывать эталоны к карте без снимка - дело неблагодарное, рискуешь залезть ходом в какую-нибудь протоку или ивняк, но что делать: Пойма вся с густым подлеском, видимость - ноль, ход веду по компасу 'вслепую', но без затёсок, только площадки отмечаю, быстрее так: После чая, посовещавшись, переплываем на коренной берег - там, рядом с озерами причудливой прямоугольной формы показан большой лесной выдел, до озер километров десять, понятно, не дойдем, день перевалил за половину, но хоть с краю посмотрим. Ломимся через все еще мокрый ивняк, ольшаник, потом ерник, марь, болото, снова ерник в рост человека, гарь, насколько видит глаз: Куда ведешь, таксатор? Под низким серым небом, сидим на булгунняхе, варим чай. Пахнет осенью, прелой листвой, пурпурные кустики голубики с редкими ягодами, желтые и красные листики на ернике, мокрый ягель и ветер свистит: А где-то там ходит 'мой' медведь, отряхивая с шубы дождевые капли. С бугра видно далеко, монокуляр помогает, но я мечтаю о бинокле. Сергеич рассказывает о 'таксации через рукав' - в горной местности с биноклем здорово бережет ноги, при породном составе 'десять лиственницы' и полноте ноль-три, ошибиться не возможно: Месим сапогами марь в обратном направлении, ноги цепляются за все, даже друг за друга, снова дождь:
За неделю дождей вода в реке поднялась, но не помутнела. Хариусов уже солим впрок, кроме хариусов - никого. Ни ленков, ни каталки, даже щука не попадается, странная река. Каждый вечер на протоку прилетают чирки и Сергеич 'гасит' их в котел, демонстрируя виртуозную стрельбу, мне бы так: Лёнька на таксацию ходить бросил, вяжет из бересты свои артефакты в тепле-добре, а одному мне что-то совсем тоскливо, ладно, Сергеич мотор доверяет, осваиваю потихоньку, но стараюсь плавать только вверх, чтоб если что вернуться по течению на вёслах. Решаем, что пора сворачиваться, что не прошли - дорисуем.
День выхода - серый, прохладный, но без дождя. Бензина у нас - в обрез на обратную дорогу, поэтому, оттолкнувшись от 'веселого места', ставшего почти домом, идем на вёслах, работая спиннингами 'в два смычка'. Лёнька гребет, мы с Сергеичем, на носу и на корме хлещем воду своими колебалками. Хариус идет стабильно крупный, двадцатилитровый бак, стоящий посредине 'казанки' наполняется и серость дня уже сияет радужными красками, когда оттуда, из-под воды, выходит, упираясь так, что стеклопластиковый хлыст гнётся в дугу, фиолетово-розовый изящно-литой слиток. Лёнька восстает против дискриминации и я меняю его на вёслах, не забывая всякий раз подныривать, когда Сергеич делает замах.

После слияния с Омулёвкой блеснить уже бессмысленно, река молочная в кисельных берегах, пьем чай, и Сергеич запускает 'вихря'. Зажигание, барахлившее последние дни, видимо чует, что идем домой, и мотор работает ровно, сжимая повороты русла в минуты и картины осени, мелькающие как в диафильме. Хорошо, что нет солнца, в пасмурную погоду цвета ярче и насыщеннее, я наблюдаю эту красоту бездумно, раскладывая на полочках памяти, подрагивая от забирающегося под бушлат ветра. Встречь попадаются редкие моторки, охота на водоплавающую дичь вот-вот откроется, а сама дичь то тут, то там взрывается мельтешением крыл от ходко идущей лодки: Лосей, понятно, при таком движении на реке нет. Ну и ладно, мы и так не скучаем. Без чая, без остановок, колотим, меняя бачки на ходу. Наконец, знакомые повороты, устье Олгуи, а через час и наши угодья, речка Сен с избой и через двадцать минут - палатки на высоком откосе. Полощутся пенопластовые буйки - видимо Ванька бросил сети в реку. Вот и сам он, шествует вразвалочку от Солнцевых, Белка с Дохляком скачут рядом. Причаливаем, швартуем, привет-привет, Ванька суетится, помогает разгружать.
- Смотри, мы рыбы тебе привезли!
Хмыкнув, 'костровой' ведет нас к леднику, а там: Два полных бачка с соленым щокуром, эмалированная кастрюля с икрой, палатку опять всю 'воблой' завесил - даа, не сидел без дела!
- Щокур в реке прёт, десять-пятнадцать штук на сеть, я все, что было в реку поставил:
Плохая новость для Лёньки - его вызывают в Москву, дела семейные, Жора ждет в Зырянке, когда мы вернемся, чтобы к нам выезжать: Дааа уж: До сеанса связи еще далеко, чтоб не подсесть на измену всем, разводим спирт, садимся праздновать прибытие, на ветру, на косогоре. Хлеба нет, но Ванькины блины вполне заменяют. Икра, соленый щокур, мурцовка из хариуса: Кошка с подросшими котятами крутится под ногами, собаки подходить не рискуют. Согревшись до нужной кондиции, идем с Лёнькой купаться, на нашем пляже комаров сдувает ветер, песок и мелкая галька - хорошо дома!
- Отвяжись дурная жисть, привяжись хорошая! Антоха, таксатор вызрел!
Мне грустно от предстоящего отъезда товарища, но это не последний сезон, я это понимаю особенно ясно, ныряя в мелкие осенние волны Ясачной: Не унывать, от уныния - болезни липнут!

Через пару дождливых дней, дней обжорства, перебирания сетей и безделья, к нам приехал Жорес и привез спирт, хлеб и погоду. Поскольку билеты в Москву Лёньке еще не куплены, а заказали мы аж три литра 'рояля' - решил тормознуться (мотор забарахлил, лодка потекла, и отчет авансовый у нас еще не дописан). Поставил себе палатку, снял карбюратор с 'вихря' и ну разводить Сергеича. Хорошо, старые кони глубоко не пашут: На лёгком газу, уже в темноте, нас с Ванькой понесло шататься. Взяли ружья, собак и пошли 'охотиться', тем более, что охота официально открыта. Километрах в четырех от табора, на нашем берегу - озеро, старая, старая старица, треугольный плес километр на километр и заливы-усы от старых русел. Я туда таскался чуть не каждый вечер, лося искать. Уток не трогал, доставать без лодки только вплавь, а плавать я в таких местах не люблю. Хоть и ночь, а 'цыганское солнышко' светит так, что читать можно, осень, однако. Шагаем по тракторной колее, собаки трещат в кустах, взлаивают на бурундуков или на медведя: На озере - тишь, вторая луна колыхается в черном зеркале воды и повсюду в прибрежной осоке возня и кырканье чернетей. Самих не видно, Белка плюхнулась в воду, разбив зеркало с отражением луны, гонит вплавь ондатру, фыркая и повизгивая, мы с Ванькой расходимся, чтоб друг другу не мешать. Уток на воде видно плохо, но я, присев у уреза воды, смотрю на лунную дорожку: Вот вплыли сразу три силуэта, скорее шилохвости или свиязи, сидят высоко, шеи длинные. Приложился по стволу, грохнуло в тишине, взбурлив лунную дорожку осыпью, кто-то с истошным кряканьем взлетел, кто-то остался. Жду следующих силуэтов, бах! Белка подскочила, обдав меня брызгами, посмотрела и умчалась по берегу - уток она в рот не берет принципиально, лайка-соболятница: Дохляк воду не любит, лазает где-то с Ванькой: Ладно, потом решим, как доставать. Тихо продвигаюсь по берегу, любуясь великолепием августовской ночи, в основном постреливая на лунной дорожке сидячих, редко - на взлете, успев передернуть болт, угонных. Считать смысла нет, все равно в темноте не видно, пару шилохвосток, упавших близко, умудрился достать, вырубив жердину и зайдя по 'самые помидоры' в черную воду над топким дном. Где-то на том берегу редко, но видимо метко, бухает Ванькина одностволка, осыпая мой берег дробинками, луна перевалила к западу, восток начал светлеть: Винные пары выветрились, голова ясная, похолодало.
- Эгэлгэ!!! Ванька!!!
- Чего орешь? - неожиданно появляется рядом со мной, одностволка на плече, в руках по паре уток.
- Ну что, пошли за лодкой?
- Ага, заодно чаю попьем.
Свистнув собак, топаем обратно, обсуждая подробности и отчаянно хвастая - Ванька заядлый, еще поболе меня: Болотина со сфагнумом и бордово-красным арктоусом, редкие чахлые лиственницы, стелется туман и первые лучи солнца робко пробиваются через ветки, подсвечивая весь мир теплым, розовым на желтом:На таборе - тишь и храп, раздули костер, сварили чаю и пожрать, запихнули в в рюкзак 'омегу' старую (полегче будет) и бегом на озеро, пока чайки нашу добычу не раздербанили. Белка опять с нами увязалась - скушно ей на таборе без охоты, хоть и сытно, бока наела, из ружья не прошибешь:
На озере - красота, солнце, тишь и крики чаек. Прямо напротив тракторной ныряет гоголь, и мы замираем, как два изваяния. Цыкнув Ивану, скидываю с плеч лямки рюкзака, дождавшись, когда гоголь нырнет, как на глухарином току, делаю пяток гигантских шагов к воде, по заросшему низкой осокой берегу. Вынырнул, озирается, я неподвижно торчу пеньком на открытом месте. Снова нырнул, еще пять прыжков, я у уреза воды, вложился, глаза стреляют в разные стороны - где всплывет? Цепочка мелких пузырьков появляется левее, метрах в пятнадцати, вижу мелькание тушки под водой, бах! по показавшейся из-под воды черно-белой голове! Семерка осыпала плотно, плавает на боку, выставив как парус острый конец крыла:
То тут, то там стайки уток и одиночные, наши ночные трофеи белеют брюшками. Пока я хрюкаю лягушкой, Иван обходит озеро, изредка постреливая (добивает чтоль). Плыву по воздушно-прозрачной воде над илистым дном с нитками водорослей, ракушками, глубина небольшая - в самый раз для утки. Передвигаюсь зигзагами, собирая гоголей, шилок и свиязей, некоторые еще не окоченели, один гоголь, по-видимому подранок, уходит от меня нырками, преследую его, загоняя к берегу, не выдержав, он начинает разгон, веду стволом, бах! Гоголь сковырнулся на бегу, прямо на линии огня - Иван, метров семьдесят, стоит, смотрит на сапоги:
- Ты ж мать-перемать, хорошо, что болотники откатаны, а то выковыривал бы дробь!..
Ага, хорошо, что дробь-семерка, а то бы сапоги попортил:
- Ваня, друг, прости!
Дострелил еще пару, собрал, что видит глаз, Ванька замкнул круг, вроде все. Подсчитываем трофеи (вместе с теми, что принесли ночью - двадцать восемь штук, нормально открылись), сдуваем резинку и, увязав утей в тороки шлёпаем на табор.
На таборе - уныние, Лёнька собирает вещи, непохмеленный Жора полощет в бензине какие-то детальки, Сергеич, с полиэтиленовым пакетом на лысине, воняя луково-чесночной смесью, дописывает авансовый отчет. Наше появление вносит разнообразие и оживление в эти прцессы, отъезд таксатора с полевых опять откладывается. Дружно садимся щипать дичь - осенняя утка того стоит, от нашей диеты жутко тянет на жиры, Сергеич набивает пухом подушку, разводим 'рояль', иии-эх! Понеслась опять! Поздно вечером, при неверных отблесках огня в печи, я пытаюсь урезонить Ваньку: Он, пьяный до изумления, зажав в каждой руке по котенку, застрял между нарами и брезентовой стенкой палатки (свалился) и не может вылезти.
- Вот ты строгий, Антоха, - мычит он, - больше не поеду с тобой на полевые - будешь тужить!

Лёнька с Жорой уехали, увезя с собой письма, документы и хорошую погоду. Нам осталась камералка - почти весь сезон не обрабатывали материалы, кроме идущих на проверку. Сидеть в палатке, согнувшись над стереоскопом и заполнять карточки таксации непривычно-муторно и я всякий раз сбегаю при первой же возможности - сети проверить, жрать приготовить, на охоту там. Сергеич наоборот, ушел в астрал, после отъезда Лёньки вылезает из палатки только пожрать-оправиться и к разделке рыбы, собирает икру в трехлитровую баночку, говорит - 'на гостинцы': Ну, на гостинцы - так на гостинцы. Мы с Иваном изладили коптилку на береговом откосе и целыми днями топим печку ольховыми дровами, довяливаем рыбу в палатке, вывешивая ее под коньком. Постоянно стукаешься башкой о щучьи и сиговые тушки, зато вечером можно не спеша и в охотку, сдернув дозревшую хачирку, похрустеть 'чипсами'. В реке во всю идут чир и омуль, если на омуля наши сети-пятидесятки еще прокатывают, то чир 'товарного' размера садится не всегда. Раскопав в имуществе полотно-семидесятку, сажусь на два дня сажать сеть, благо веревок и шнуров запасено у нас. Пальцы болят, но зато теперь у нас и рыба крупнее. Омули до двух кило, перламутровые и полупрозрачные на вид, брусковатые, полные икры щокуры из чистого серебра и круглые, как поросята, чиры. Но не сидится при таком изобилии и мы с Иваном, оседлав 'вихря' едем на Сен, подергать чебаков, несмотря на мелко накрапывающий дождик. Залезли высоко, как еще не забирались, Сен, вопреки изображению на снимке не теряется в марях и видимо проходной до самых озер, идем на малых оборотах, хоть глубины и приличные, любуемся осенними берегами, проплывающими в воздушно-прозрачной воде стаями чебаков, взлетающими утками и мыслей - ноль, хорошо, до потери своего я: Вдруг мотор зачихал и заглох: Что за?.. Зажигание: Сначала дёргаем поочередно до колик в пояснице, потом - сушим, накрыв бушлатом и осторожно прогревая небольшим факелом из бересты, потом снова дёргаем: А дождик усиливается и ветер, которого мы не замечали до этого. Ванька садится на вёсла, но уродливые штатные алюминиевые кривульки, отполированные до зеркального блеска ладонями предыдущих гребцов, выдерживаю лишь минут двадцать его героических усилий. Кряк! И одно весло переломилось точно по уключине! Где-то я это уже видел: Садимся по-индейски, на носу и на корме и гребем, гребем уже не столько, чтоб продвинуться вперед, сколько для того, чтобы согреться. Если уж мой бушлат промок так, что по спине бежит струйками, то, представляю, каково Ваньке в его телогрейке: Течения нет, но ветер, зараза, задувая порывами, крадёт отвоеванные метры. Скребемся молча, стиснув зубы, уже часа два - нафига так далеко зашли? Мысль в голове уже одна - догрести до устья, переплыть Ясачную и растопить печку в избе: Наконец - устье, подхваченные течением, гребем как на гонках, а все равно сносит прилично, до избы приходится топать почти полкилометра, организм чувствует, что если остановиться в этом непрерывном движении - прохватит точно, воспаление лёгких гарантировано: Только растопили печку, лязгая зубами, на реке - мотор. Вваливается в избу Боря и встрёпанный Сергеич.
- Живы?
- Иопт, Сергеич, еще не поняли!
- Я же говорил, не пропадут! - Боря по-индейски невозмутим.
Сушиться смысла нет, Сергеич, молодец, плеснул нам по 'полстакана чистого', затушив печку, чапаем к нашей 'казанке', вяжем ее фалом к Бориному 'крыму' и он волочёт нас волоком на табор. Я лежу на паелах, чтобы укрыться от ветра, пронизывающего мокрую одежду и смотрю на согнутую спину Ивана, сидящего на передней банкетке. Он смолит 'приму' и я думаю, что нет человека надежнее, по крайней мере, я не встречал:
После этого приключения никто даже не чихнул.
Несколько дней спустя, под вечер, к нам на табор приходит депутация. Неизменный Боря Солнцев, круглый как колобок пожилой юкагир, пара молодых и худых и какие-то бабы, корявые как моя жизнь:
- Доробо, я глава общины: - жмём пухлую руку, глава, сразу видно, кушает лучше всей общины.
Путано и пространно описывает проблему - едет глава в Копенгаген на слёт юных Василис, тьху, малых народностей коренного Севера и надо ему презент датской королеве преподнести: А что преподнести? Конечно нельму, из Нелемного-то: Правда, как он ее повезет, даже копченую, глава похоже не думает, сама ситуация по нынешним временам настолько сюрреалистична: Из жопы мира, авиа с двумя пересадками, понятно, что платит скорее всего датская сторона, но все же: Когда вся страна сосет в прямом смысле: Короче, надо кинуть невод, чтобы поймать ту самую нельму, она прям стоит и ждет, когда глава повезет ее в Данию:
Неводом я никогда не ловил, поэтому охотно соглашаемся, мы с Ванькой как основная тяговая сила, Сергеич остается караулить, втискиваемся всем кагалом в два 'крыма' и идем вверх по Рассохе километр или поболе, на тоню. Солнце медно-красным диском зацепилось за верхушки лиственниц, холодно, закат полыхает всеми цветами радуги и река течет потоком расплавленной стали: Мы сидим у костра, пьем черный и крепкий как кирзовое голенище чай, и ждем, когда стемнеет.
Юкагир гребет поперек течения, баба его выкидывает за борт полотно, сразу повисающее пунктиром поплавков на светящейся в темноте поверхности воды. Невод длиной метров стопятьдесят, замыкает петлю, мы ждем на берегу, когда 'крым' пристанет, хватаем брошенный конец и, упираясь рантами сапог в хрустко осыпающуюся гальку, тянем изо всех сил. Напор течения такой, что сухожилия на руках трещат. Дети Севера шутят, смеются, спотыкаются, поочередно падая, и нам приходится тащить, помимо тетивы, еще одного-двух 'помогальников'. Глава, как и положено главе, суетится, размахивая руками и отдает команды на юкагирском и русском-ненормативном наречии. Мотня идет легче, рывки пудовой нельмы не ощущаются, выводим невод на песчаный пятачок - что? Ленок, пара каталок и десятка два ряпушек: Нет, то что нельма здесь есть, я знаю, попадалась нам парочка до килограмма в ставные сети, но где 'та самая', для королевы датской?.. Перекуриваем, пока помогальники главы разбирают невод, складывая его в 'крым', второй заход в полной темноте, при свете звёзд и идущей на убыль луны. Азарт и ожидание выхода, а посмотреть, чего оно там, тянем, не замечая тяжести: Снова пришел невод с травой морскою: Те же ряпушки, сижки: Похоже, датская королева останется без подарков. Душевно поблагодарив нас и разведя руками, представители диаспоры доставляют нас на табор и идут малым ходом в Нелемное: Мы, разбудив Сергеича, при свете костра едим малосольную ряпушку, оставленную нам юкагирами и обсуждаем перспективы неводного лова в свете решения проблемы отсутствия нельмы:
Неожиданно наступило 'индейское лето' с его ночными морозами, замерзшим вчерашним супом и чаем, ярким солнцем, загорать под которым лучше в телогрейке, косяками уток на реке и хохотом куропаток в ивняке за палаткой, разбиранием сетей в ледяной воде, усиленным уничтожением закупленных на сезон продуктов, прогулками под мотором - бензин не экономим, космическими закатами и ночными посиделками у жарко горящей печки: Умом понимаю, что все это скоро закончится, поэтому, лихорадочно дописывая камералку, стараюсь побольше вместить в эти окрашенные золотом дни - рыбалка, стрельба куропаток (вот о чем мечталось зимой, лёгкое, точное ружье, возможность второго выстрела и бело-черно-бурые петухи с ярко-красными бровями), походы 'за лосём', просто походы в никуда: Белка сбежала от нас к хозяину, видно поняла, что соболевать мы не будем, охота для нее важнее сытой жизни. Дохляк наел загривок, 'выкунел', и старый шкуродёр Сергеич, гладя его, заводит разговоры о рукавичках из собачьего меха. Кошки, все трое, днями и ночами пропадают в лесу, рыбу есть отказываются - мама учит детей выживать. Иван каждый день собирает бруснику, брусники мало, но для него похоже этот ритуал и предвкушение продажи ведра ягод 'на пропой' важнее туч мошки, отогревающейся после ночного заморозка и терзающей все живое. Уезжать категорически не хочется, но после очередного сеанса связи Сергеич сообщает - послезавтра: Послезавтра приедет Жора. Собирать вещи я люто ненавижу, но вещей у нас немного, лишнее запаковываем в мешки и ящики, по приезду Жореса останется свернуть палатки и личную посуду убрать. Мешки с сушеной рыбой, полиэтиленовые мешки с соленой рыбой теперь у каждого свои - поделили 'по справедливости', гостинцы 'для бухгалтерии', соленая рыба на еду, все, мы готовы! Ружье не убираю, хочется провести остаток времени на охоте, даже если стрелять не придется:
Рано-рано, после обеда Жорес приплыл, наша 'казанка' тоже пойдет в Зырянку - владелец заберет из лесхоза. Сворачиваем табор, каркасы палаток белеют на берегу, обозначая место, где мы прожили три с лишним месяца, сердечно прощаемся с Солнцевыми, отдаем Боре остатки боезапаса - калибры здесь ходят разные, Дохляк тоже остается ему, авось пригодится в его стае 'душманов', а если нет, то - рукавички: Марину Сергеевну с потомством Иван пристраивает в ящике в Жорину лодку, пристраивается сам. Я - с Сергеичем, наша полупустая лодка, но под одним 'вихрём' вряд ли сможет тягаться с Жориной 'коломбиной' и зажигание барахлит, но вниз не вверх, если что доплывем к снегу, спальники у нас с собой. Всё, Солнцевы машут руками, собаки скачут вокруг, Боря салютует из своего ТОЗа, скрылись за поворотом, сезон окончен:
Через четыре дня, мы с Иваном ступили на лётное поле Домодедово, получили багаж, выпили по бутылке пива у ларька на Павелецкой и простились навсегда: Говорят, он осел на исторической родине, женился, обзавелся хозяйством. Дай Бог ему долгих лет:

1995 год
'Год на год не приходится'
Народная мудрость.
'Есть такое поверье: для каждого человека на земном шаре имеется место, которое этому человеку неизвестно, но его можно видеть во сне. Если человек тем или иным путем все-таки разыщет его и поселится, он будет счастлив до конца своих дней.'
Олег Куваев 'Дом для бродяг'
Самое худшее - ждать да догонять.
Народная мудрость.

Если деньги обесцениваются, а душа просит перемен, самое лучшее - купить себе новое ружье. Сергеич со своей двустволкой и виртуозной стрельбой влёт посеял в моей душе сомнения - а все ли я правильно делаю? Больших проблем с получением 'зеленки' тогда не было, проблемы были с выбором: Опять же, моя 'книжность' сужала этот выбор до минимума - я таскался по Москве с гильзами в кармане и смотрел на просвет стволы, проверял шат стволов в колодке, отскок бойков, подбирал красивое дерево на ложах: В итоге, задолбав всех продавцов во всех 'охотниках', взял иж-43 штучного-расштучного разбору с серебряной всечкой в двенадцатом калибре и сразу помчался на охоту в 'шушмор'. Середина октября с ее неустойчивой погодой, отсекла всех попутчиков, пролёт 'северной' еще не начался, поэтому ехал я один. Ополовинив в электричке бутылку 'беленькой' под сушеного щокура, я шагнул с платформы и устремился в желтые торфяные поля, сгибаясь под тяжестью нового 'анатомического' рюкзака с одноместной лодкой и охотничьим припасом: Если ты не на полевых, ты все равно на полевых: Ноги привычно отмеряли километры, спина и плечи упруго держали вес рюкзака, руку приятно оттягивал новенький иж: Дышалось и шлось легко: Стайка тетеревов на одинокой, почти облетевшей березе среди полей, прошмыгнувшая через дорогу лиса, грустный посвист снегирей - все это оживляло путь одинокого стра: скитальца. Низкое осеннее небо, канюк в вышине: Бутылка 'беленькой' закончилась, и я понял, что заблудился: Я, таксатор-полевик! Шел я этой дорогой дважды, и оба раза ранней весной, и подшофэ, и с попутчиками: В полях все было ясно, а вот в лесу с еще не облетевшей листвой я прозевал поворот и видимо уже часа полтора топтал тропу в направлении 'на йух', удаляясь от нашего острова и вагончика. Смерклось как-то стремительно и начал накрапывать дождик. Шанс найти краткий путь через карьеры (примерное расположение и ориентиры я представлял) был ничтожен - скорее провалишься, а то и вовсе утонешь: Поэтому, развернувшись, своим следом, я бодро побежал, зорко выглядывая свороток с тропы с переправой через канал. Ка бы не три месяца тренировок - ноги бы давно отказались поддерживать темп, а так я продолжал свою гонку с надвигающейся ночью. Последний километр по хлюпающей торфом мочажине, заросшей березовым мелятником, я прошел уже в полной темноте, подсвечивая дорогу фонариком. Белеет проржавевшая крыша вагончика, сеется мелкий дождик. Палить костер без топора нет никакого желания, нащепав ножом сухих лучин с доски на нарах, затопляю печку, натолкав цельных бревеняк с незакрытой дверцей, варю чай прямо в кружке, стописят для угреву и поднятия настроения - и в спальник. Заряженный иж рядом на нарах, чутко слушаю шорох за окном, дождь и ветер: По весне на карьерах нашли вытаявшего упокойника, рассказывали о дезертирах и подозрительных бомжующих личностях, поэтому, несмотря на усталость сплю вполглаза и слушаю вполуха и чудятся мне шаги за затянутым плёнкой окном:
- Эй, счас картечью иоппну!
Прошелестело что-то по траве и стихло:
Чуть свет, а я уж на ногах:
Серый ветреный рассвет, бормочет где-то тетерев, не попив чаю, хрюкаю лягушкой, накачивая своего 'стрижа', ружье под рукой. Выплыл из-за острова, дикий рис шуршит, загибаясь под борта, засыпает лодку продолговатыми семенами. На этом рисе утка по осени выгуливается так, что ощипанная и обсмоленная напоминает брусок копченого сала. Уток вблизи не видать, вдали, над стеной камышей, мельтешат крыльями стайки, гребу туда. Вдоль изгибов топкого берега с ондатровыми хатками и чахлыми березами на кочках, серо-желтой стены камыша, плыву тихо-тихо, один среди осени. Далеко-далеко, в десяти километрах слышен протяжный гудок электрички 'рееее': Вдруг, на чистом плесе метрах в пятидесяти, может дальше (вода искажает расстояние) появляются два серых силуэта, шилки или кряквы? Вертятся на воде, заметив меня, подплыть ближе - вряд ли, это вам не Якутия, поэтому прикладываюсь, взяв чуть выше, и плавно тяну задний спуск, чок, дробь-пятерка: БАМС! Осыпало воду дробью, БАМС! Вторым по пытающейся взлететь. Перезарядив ежа, гребу к колыхающимся на волнах трупикам, две, ДВЕ тяжелые осенние кряквы с желтыми носами и оранжевыми лапами! Я настолько горд и счастлив, что меня не смущает ни простота добычи, ни скоротечность моей охоты, ведь это та самая осенняя кряква о которой я мечтал еще в студенческие годы, читая Нагибина: Гребу на остров, теперь, посветлу, можно и костер наладить и поесть приготовить. Я по-прежнему один посреди осени, день немного разгулялся, топчусь по острову, наблюдаю ворон и редких уток, любуюсь своими трофеями, пристроенными на стене навеса лапами вверх. Идти никуда неохота, помятуя о вчерашних метаниях, опять же котелочек с варёной картошкой и салом, вкупе с 'беленькой' настраивают на созерцательный лад и я наслаждаюсь одиночеством: Натаскал дров, наломал друг об друга (топора-то нет), теперь печку можно будет топить с закрытой дверцей. Стихает к вечеру, у причала плавают ондатры, первые звёзды в разрывах облаков и заря полыхает не как на Ясачной, но тоже красиво: А потом наступила ночь: Тихая, с морозцем и ясным небом и непрерывным шорохом и шагами за стеной на улице, стоило мне только закрыться в жарко натопленном вагончике. Я чутко прислушивался, грозно кричал, пугая ночных гостей, неожиданно выскакивал с ружьем наперевес под сияющий огнями Млечный Путь с редкими просверками поздних метеоров, но никого не увидел. Стоило выйти из вагона, нервирующая меня возня и шаги затихали и ни гу-гу. Только неясыть где-то на том берегу залива улюлюкала, подзывая нечисть: Шушмор:
Наутро, собираясь домой (ночные метания истощили мои силы и нервную систему) я заметил, что у моих прекрасных трофеев, подвешенных на гладкой металлической стене, начисто отгрызены головы: Это окончательно меня подкосило, ибо ни мышь, ни горностай не могли бы достать на полутораметровой высоте железной стены:
Собирался я более чем быстро, запихав в рюкзак непросушенную лодку, и лишь выйдя на простор полей вздохнул свободно: Не оставлявшее меня чувство чьего-то присутствия отступило и я бодро зашагал к станции, вспоминая на ходу расписание электричек: А надо бы еще съездить:
И так и пошло у меня в ту осень - два-три дня на охоте, день дома, отпуска у таксатора тридцать шесть дней, а я еще и за прошлый год не догулял:
За столом у вагончика собирались персонажи настолько причудливые, что я теперь остро жалею об отсутствии у меня тогда компактного фотоаппарата и навыков фотосъемки. Иногда компанией человек в пятнадцать и безобразиев не было, несмотря на алкоголь и наличие оружия. Как-то душевно и беззлобно все проходило, если не считать моментов, когда Афганец, перебрав, начинал опять гонять 'духов': Скрутить его, стокилограммового крепыша не удавалось никому, только доброе таксаторское слово сводило криз 'на нет' и укладывало его баиньки. При свете коптящей свечи из оргстекла строились планы и разрабатывались немыслимые способы увеличения дальнобойности снарядов, установки подствольных фонарей и способы поиска упавших в рис трофеев. Под домашние котлеты из ротанов, копченое здесь же сало и ондатр, сырые свинушки с луком и клюквой. Фольклорный элемент Витька Деревяга, мир его праху, на велике, в любую погоду и время суток мотался за десять километров, если 'не хватило', однажды, в полной темноте, сверзился вместе с великом в канал, приехал весь мокрый, но драгоценный груз доставил. И сразу за стол. А после, когда те, кто еще мог самостоятельно, отходили ко сну в жарко натопленном вагончике, Деревяга, усевшись на поленницу, начал выливать воду из болотников: Ноябрь: Вот были люди!
Раннее-раннее утро, белый-белый иней, солнце подсвечивает верхушки осин, бормочут окрест тетерева и воздух обжигает. У потухшего костра, прямо на земле, навзничь лежит Деревяга и на лице его не тает иней: Допился: Афганец трогает его рукой и, в ужасе отпрыгивает, споткнувшись и упав. Глаза 'упокойника' открыты!..
- Лёёёхаа:
- Счас, Витя, счас, - Афганец засуетился, нашли бутылку, стакан, трясущимися руками влили в синие губы 'дозу', явно 'штрафную' и о чудо, иней на щеках начал таять и фольклорный элемент попытался сесть. Но, не тут то было! Волосы его примерзли к земле! Тянем его за руки и Деревяга воздвигается словно шушморское идолище с короной из примерзших листьев, щепок и травы. Дружный хохот вылезших поглазеть на 'упокойника' спугнул с плеса стайку чернетей. Однако, пора собираться, карьеры зовут! На самом озере закрайки, торфяные поля замерзли, но в глубоких карьерах и каналах вода остывает не так быстро и там сейчас вся утка и есть шанс подойти на выстрел, чтобы достать на излете, хоть из чока, хоть 'нулями', но достать такого желанного, почти несъедобного, осеннего крякаша. Махнув 'на ход ноги', закусив немудрящей закусью, вереницей тянемся по тропке через болотину. Там, на карьерах с верховыми болотинами, мы разойдемся, Афган пойдет с Сашкой, а я с Йурриком, это он меня привел в эти места, работает со мной в экспедиции, в поле не ездит уже - семья-дети, но ходить тоже горазд, остальным за нами просто не угнаться.
Черная-черная бровка между карьерами, ярко-зеленые подушки кукушкина льна, ярко-желтые листья берез и их белые стволы и ярко-белые, почти светящиеся предснеговые облака на синем-синем небе. И такой же яростной синевой отсвечивает тёмная вода карьеров, обрамлённая оранжево-бурой осокой. И солнце и ветер в лицо, сильный, упругий. Идем почти не таясь, ветер скрадывает, те, что сидят на открытой воде, все равно не подпустят, надежда на тех, что сидят под берегом. Йуррик стреляет по уговору на левую сторону, я - на правую. Как всегда неожиданно, всхлопнув крыльями, с юриковой стороны, совсем рядом, поднимается кряковая. Первым напускаем, вторым пропускаем, третьим догоняем, четвертым добиваем: Вот примерно так работают две двустволки в руках не слишком опытных стрелков: Качается светлея брюшком на волнах, вот-вот ее прибьет к ледяному закрайку, Йуррик начинает вырубать жердину и тут слева-справа, ближе-дальше из осоки начинают выскакивать кряквы! А не перезарядились! А твою мать! Присев на бровке заталкиваем патроны на ощупь и отчаянно маним, маним, надрываясь как в истерике. У Йуррика манок покупной, пластмассовый, с уткой, у меня - самодельный, деревянный, 'как на картинке': Стайка голов десять заходит на круг, вскакиваем, заметили - поздно, подставив светлые брюшки, взмывают вверх, грохот дуплетов и двое падают в воду, подняв фонтаны брызг, а третий, чуть не попав мне в голову, гулко шмякается на бровку!
Полежав на бугорке, подкрепившись из юриковой фляжки, замыкаем круг, до вагончика километров пять кривулями, идем, подгоняемые ветром по старой узкоколейке, шаг-шаг-полшага, ну что бы шпалы не класть через равные промежутки! Одинокая черноплодная рябинка с пурпурными листьями, как она здесь оказалась, стоит увешанная тяжелыми гроздьями. Набиваем рты холодными ягодами до оскомины, набиваем впрок карманы, даже если ты не на полевых - ты все равно на полевых: Переваливаем через насыпь, я - первый, прямо из-под ног с грохотом вырывается черно-белый шар и пушечным ядром мелькает между деревьями. Ружье мое больно бьет прикладом в плечо и скобой по пальцам раз и два, Йуррик мчится туда, где на палой листве лежит, раскинув крылья тетерев: Он молодой, только вылинял, косицы чуть завились, но это ТЕТЕРЕВ!!!
- Везет тебе! - Йуррик откровенно завидует, а мне просто хорошо, я - дома, я в лесу:

Я сижу на торфяном бугре, холодно, темно, ветер просекает суконную куртку. Метрах в двухстах от меня, на перекрестке, сидит Йуррик, я не вижу его, но слышу при порывах ветра, как он устраивается, ломая ветки. К ежу у меня прикручена фара, блок питания за пазухой, мы караулим лис: Выбираясь в прошлый заезд к электричке мы застукали в полях целый выводок и одну подманили даже, подошла метров на сто, два дуплета прогремели безрезультатно, но зажгли в нас азарт и надежду, поэтому сейчас, обзаведясь снаряжением для ночных засидок (Йуррик примотал изолентой к ружью свой 'настоящий' маг-лайт), мы третий день топчем окрестности озера, а вечерами до полуночи сидим у нор и на перекрестках. Начало декабря, а снега нет, озеро встало, местные гоняют по льду на мотоциклах и дерут ротана на мормышку. Днем мороз и солнце, ветер, ночью - просто мороз и ветер. И никого. Тетерева ушли на 'дальний кордон', на Воймежном в полынье мотается несколько 'серых шеек', но закраек двести метров, да и не за утками мы приехали. Зайцы есть, это видно, но без собак в здешних мелятниках о зайцах можно только мечтать. Остаются лисы, в узерку, с манком или ночью, без привады, на авось: Третий день мы ходим и пьем, пьем и ходим, километраж уже зашкаливает, водка заканчивается, а результат - нулевой. Вся округа вымерзла и высохла, серо-желтая трава гремит под ногами, торф как асфальт, голые ветки дерев на фоне бледно-голубого неба и посвист снегирей. Хорошо, сидя на бревнышке, пропустить рюмочку и не спеша поговорить слегка привирая об охоте и полевых с тем кто тебя понимает, кто сам такой же: Вспоминая день, пытаюсь прикинуть завтрашний маршрут, поля уже надоели, надо будет забуриться завтра в сторону Удебного, там сосняки, 'страна маленьких палок', может там тетерева: Неожиданно из камышей с треском выламывается нечто и замирает темным пятном на фоне: Мееедленно, как ползет улитка по склону Фудзи, тяну ружье к плечу, навел по направлению, стараясь не щелкнуть, включаю фару - кабан! Сверкают глазки, тупит три секунды, потом скоком срывается и пропадает: Ну не 'нулями' же его стрелять!
- Антоха, кто?
-- Кабан, мать его, чуть не обосрался!
Хрустя бурьяном, Йуррик подбегает, возбуждены оба, показываю, где стоял, куда ломанулся, выход был верный, картечью бы или пулей:
Топаем на базу, изредка подсвечивая путь фонариками, ночь самая что ни на есть разбойничья, волчья. На базе Генка дает добро на кабана, он со своими гончими бьет одного-двух в сезон помимо общественных загонов. Застолье при свечах, электричество на базе отключили, баба Нина сварила картошечки, водка 'Жириновский', квашеная капуста и колбаса. Назавтра решаем идти на Удебное, тем более, что Генка будет принимать команду из Москвы, все поля позатопчут. Под свист ветра в оконных переплетах я сплю и вижу сон: приходит ко мне баба в белом балахоне и расспрашивает, что мне здесь нужно и кто я такой и понимаю я, что это сама Смерть, но не страшно мне. Честно отвечаю, что охотник, мол, себя ищу. 'Ищи, только смотри внимательней': говорит:
Солнце всходит холодным, как лампа дневного света шаром, ветер стих, природа не хочет просыпаться, ей бы одеяло из снега: Мы в двенадцати километрах от базы в стране маленьких палок. Здесь, вокруг метеоритного кратера Удебного на качающейся под ногой мшаре сосны не растут выше пяти-семи метров, багульник на промерзшем сфагнуме и редкие россыпи клюквы. Зимний помёт тетеревов, заячьи катышки: И никого, только где-то истошно вопит желна, да сисикают синички. Само озеро небольшое, метров сто-стопятьдесят в поперечнике, идеально круглое и глубина в нем, говорят, семнадцать метров. Шушмор. Люди сюда почти не заходят: С тех пор я взял себе за правило обязательно выкраивать день для похода на Удебное, чтобы просто постоять на берегу и напитаться тишиной.
Топаем с Йурриком обратно, внимательно обследуя торфяные бугры на предмет лисьих нор, идти легко, торфяные поля ровные как стол, каналы неширокие, можно перепрыгнуть, солнце в спину и ветер в лицо. Четыре дня самотопа обострили все чувства, голова вертится на триста шестьдесят градусов сама собой, глаз зорок, ухо востро и 'шестое чувство, эффект присутствия' внезапно появилось. Справа черное торфяное поле, километр на два, с редкими кустиками бледно-желтой осоки, ярко-зелеными подушками кукушкина льна и тоненькими облетевшими березками, сквозь которые видно все. Слева - березняк с кустами можжевельника, густой и я чувствую, что здесь кто-то есть, несомненно. Йуррик устал, тупит, ему хочется выпить и закусить, дело к обеду, солнце на юге над верхушками берез, поэтому я пускаю его по опушке, наставив, чтоб слушал меня и шел чуть позади, а сам лезу в березняк, в загон. Углубившись метров на тридцать начинаю движение параллельно опушке, видимость метров двадцать, красота необыкновенная, все пронизано светом зимнего солнца, Йуррик трещит сучками где-то справа-сзади как и было велено. Зорко смотрю, заяц наверняка вылинял, где ты заяц? Метров через двести такого патрулирования, справа, в поле бухнуло раз и два, длинноствольная горизонталка Йуррика и вопль истошный потряс окрестности. Вываливаюсь в поле - над огненно-рыжей лисой на черной земле стоит мой напарник и потрясает над головой ружьем.
- Пятеркой, пятеркой стрелял, думал тетерева будут, вот и зарядился, а далеко, метров сорок было!.. - захлёбываясь от эмоций орет он, - спасибо, Антоха, прям по науке выставил!
Я завидую, лис я еще не стрелял. Да и Йуррик тоже, но то, что все сделано правильно, как 'по книжке', примиряет меня с тем, что трофей не мой.
Садимся на бревнышко, заветная Йуррикова фляжка, немудрящая закусь, чаю хочется, но в ту пору чайный припас мы с собой еще не носили: Красивый натюрморт из ружей, патронташей и добытого зверя, краски поздней осени, неяркий свет, нет-нет да и бросишь взгляд, жаль фотоаппарата у меня нету:

А потом пришла зима с ее серостью, соплями, безденежьем и я впал в спячку:
В конце марта позвонил институтский товарищ и попросил взять его с собой на охоту. Мы учились в параллельных группах, совместно проходили практики и у него был дедовский ТОЗ-БМ. Это было очень круто и декан, по совместительству председатель охотколлектива института, выделял его среди прочих. Забились ехать вместе на открытие в Шушмор. Сидя в электричке, уже где-то за Куровской, мы с восторгом отмечали лужи полой воды и сидящих на них уток - охота будет!.. Первые километры от станции по полям прошли бодро. А после, мой товарищ, явно не приученный к длительной ходьбе с грузом, начал сдавать: Я собирался остаться на весь весенний сезон, поэтому пер с собой все, рюкзак размером с дом и весит столько же, но - ружье в руках, адреналин в крови и ноги сами бегут навстречу ветру, ведь вон за теми кустами, всхлопнув крыльями может взлететь долгожданный весенний крякаш: А Вацек то и дело присаживается и бледен что-то, несмотря на весеннее солнышко: Последний километр до вагончика шли чуть не час - мелятник весь залило и острова нерастаявшего снега 'вам по пояс будет:' Но дошли. А у вагона сидит Колька Барабанщиков, председатель нашего коллектива, варит чай и закусывает.
- Хоп, здорово, Барабан!
Колбаса, хлеб и лук на стол, бутылка у Барабана уже начата, раньше пили общаком, без церемоний. Стараемся для Вацека, особенно Барабан, мой опыт здешних охот невелик, а Колька заливается соловьем, за сутки не переслушаешь: Вот там и там, а еще на дальних карьерах, а Бобриные, сколько там дичи! Вацек ожил, однако, после трапезы, когда мы пошли занимать нары - приуныл. Вагончик - не пятизвёздочный отель и после зимы не прибрано, однако печка и крыша, всяко лучше, чем под кустом. Надо бы дров натаскать: Вспоминаем студенческие практики, таскаем валежник, пилить сухостой будем завтра, сейчас - на карьеры, вот только бутылки на березы под сок развесим. Барабан уже уплыл на озеро, расставлять чучела, солнце клонится к западу, зазолотив все нежно-розовыми красками, розовый краснотал, розовые ветви берез, розовая грудь снегиря:
Шлепаем по раскисшему торфу, старательно обходя лужи - неизвестно, какая там глубина под черной водой, в воздухе - свист и гомон, кряканье и трели дроздов, высоко-высоко идут на север гусиные стаи, и мы следим за ними, жадно вдыхая весенний воздух. Далеко не пошли, воды вокруг - море разливанное, утка может быть где угодно. Пристроил бледного Вацека на кочку повыше, показал куда стрелять нельзя, а куда можно, сам сел на другом берегу чистого плеса в высоченных, в два человеческих роста, камышах. Обсиделся, надломил мешающие обстрелу и вскидке камышины, продул манок: Ну, начали! 'Вяк-вяк-вяк-ка-ка-какакакакака!' Манок настроен ранней весной в зоопарке и на домашней речке-говнотечке с незамерзающей водой и вечнозелеными кряквами. Уток по углам карты сидит как минимум две и мне остается только подделывать-дразниться, тренируя навык в естественных условиях. В вышине слышно томное жвяканье селезня, пригнувшись, маню, давая осадку, заходит от солнца и шлёпается где-то за камышами, поближе к Вацеку. Теперь - тихо, не манить, не шевелиться. Первый комар-подснежник тонко ноет, пытаясь пристроиться на шею, я весь в глазах и в ушах, пытаюсь установить местоположение селезня и тут 'БАМММ!'. Треск дробин по верхушкам камыша и шлёпанье болотников, селезень ракетой взмывает вверх и уходит на закат. Посреди плеса, мокрый до пояса стоит Вацек и держит за шею тяжелую кряковую: Мать твою, охотовед-любитель, любимчик декана!..
- Ты что, не видел куда стрелял!?
- Я целился, а она вот там сидела, а он вот тут:
Понятно, взял выше, вода искажает и против солнца: В ту пору, хоть все и охотились без подсадных - достать нерабочую было нереально, а рабочие встречались не чаще снежного человека, убить весной 'мамку' считалось настолько не по-пацански, что виновник подвергался жесткой критике и остракизму. Охота закончилась, сидеть дальше совсем не хочется, шлёпаем к вагону, не обращая внимания на цыканье вальдшнепов и посвист чирков. У вагона пылает костер, шум, суета и звон стаканов. Здесь уже Афганец с Сашкой, Йуррик пришел, Барабан варит ондатр с картошкой, кто-то незнакомый мне с лайкой: После внушения Вацеку - все таки чужой и в первый раз, Барабан назначает ему наказание - ощипать и разделать 'мамку', в шулюм пойдет.
- Я не, я не знаю:
- Пойдем, я подскажу чего и как, - свечу ему фонариком, Вацек возится долго, весь перемазался в крови и перьях, когда дошел до сформировавшегося яйца и яичников с желтопрозрачными зародышами, его вырвало: А будешь знать! Второй раз его вырвало, когда сели шулюм есть: Признаюсь, мне было стыдно за этого 'неженку', я тогда не представлял себе иной жизни для мужчины и охота для меня была милее красной девицы. А раз ты на охоте, так будь добр, ешь-пей что дают, да свободе радуйся! Вацек же всю ночь 'обнимал березку', а на утро запросился домой. За завтраком, насильно напоенный водкой, ожил, протаскался день с Йурриком, который после празднования открытия был не ходок, а в воскресенье уехал с ним, увозя в качестве трофея добытого мной на вечерке вальдшнепа: К чему я здесь про него? А к тому, что если нет в крови, то насильно не научишь и любить не заставишь. Все у него было раньше других - ружье, членство в обществе, покровительство декана, кафедра охотоведения, а первый же выезд на 'реальную охоту' расставил все по местам: Вот у меня сын растет, огнестрел, пневматика, луки-рогатки все с малых лет в свободном доступе, лес, река, удочки-спиннинг-нахлыст - все для него, а огня в глазах нет. Не клюет - сидеть не будет, заскучает. А я, бывало, час мог сидеть, как собака выпрашивающая подачку и смотреть как дед чистит ружье в надежде, что дадут подержать: Или 'настоящий охотничий' нож МООИР, тупой, как валенок, но какой простор фантазии, какие мечты и ощущения! Дед был военохотник, офицер, 'так принято', отдыхал в отпуске на Валдае, охотился, рыбачил, меня с собой никогда не брал (я был 'нелюбимый внук'). Рассказывал об охоте скупо и неинтересно, но его рассказы, его снаряжение, а так же то, что он без ограничений позволял пользоваться его мастерской и инструментом сыграли немалую роль в формировании моего мировоззрения и навыков. Первый нож я сделал на его электроточиле: Поэтому, сына своего я 'натаскиваю' без фанатизма, если есть оно - само придет, а нет - так и не надо. Не хочу растить холодного стрелка без охотничьей искры или рыбака сочувствующего, пусть лучше будет просто хорошим человеком:
Но хватит об этом: В понедельник остров опустел, все приехавшие на открытие убыли к семьям и рабочим местам и я остался один. Одиночество дисциплинирует, поэтому сразу натаскал сухих баланов, напилил двуручной заржавленной пилой, оставленной нам местными, наколол вихлястым тупым топором, провел инвентаризацию оставленного приварка, убрал повыше все, что могут съесть-попортить мыши и начал жить: Подъем до рассвета, чай, недолгие сборы ( с собой в 'сидоре' чифирьбанка, хлеб, заварка, сахар, запас патронов) и в путь, в никуда, на карьеры. Гугльмапса тогда никакого не существовало, атлас охотника московской области давал весьма смутное представление о местности, поэтому, забираясь всякий раз все дальше, я наносил на абрис новые карты, карьеры и проходные бровки, приобретая бесценный опыт охоты в шушморе. Одинокий самотоп, отсутствие конкуренции, опасений, что кто-то из напарников выстрелит раньше и вожделенный трофей достанется не мне, вырабатывали выдержку и спокойствие при стрельбе, не сразу, но я начал попадать уверенно влет из своих суперчеков своими суперкучными 'самокрутами', отпуская 'мамок' и четко выцеливая селезней. Вот только лазить за сбитыми, раздеваясь и нащупывая ногами коряги в ледяной черной воде было страшно, но бросить трофей было никак нельзя, не по-пацански: Я салютовал пролетающим гусиным стаям, зорко следил, пригибаясь от падающих 'нулевок' и картечин, не колыхнется ли какой в строю, но нет, не пришло еще мое время добыть весной гуся: Иногда, низко и стремительно проносились, похожие на крылатые ядра чернети и тут о выцеливании уже не было речи, успеть бы вскинуться и тогда, сломившаяся в полете морянка гулко шлепалась на черный торф, отскакивая как мячик: Пил чай на сосновых бровках, бросая в банку листики багульника, жадно вдыхая запах тайги. Пару раз, забравшись в даль светлую, аж за Удебное, поднимал глухарей, но далеко, гонял линялых лис и видел лося: Огромный, комолый, с вытертыми боками он задумчиво поглядел на меня и исчез в розовых сумерках: И мне страстно захотелось на Колыму: Возвращаться вечерами домой, подсвечивая путь фонариком, было тоже страшно, пара мест с плохой энергетикой вызывали безудержную дрожь и желание бежать без оглядки, но я лишь крепче стискивал верный карамультук, заряженный картечью и тверже печатал шаг, повторяя про себя 'иже еси на небесех:' И ржавый до дыр вагончик с дымящей печкой был мне как дом родной и никто мне был не нужен:
Однако, все хорошее когда-нибудь кончается. Закончились патроны и тушенка, закончилась неделя весеннего одиночества. В воскресенье закрытия я никуда не пошел. Весна плавилась в солнечном свете, ода к радости, исполняемая дроздами, чайками, воронами, свиязями, жаворонками и прочей пернатой братией гремела над начавшим спадать разливом. Я ходил по острову в трусах, неспешно собирая вещи. И тут приплыл Крылов: У него на самом деле такая фамилия и он полностью ее оправдывает: Сидя за закопченным котелком с кашей и бутылкой беленькой он рассказал мне следующее:
- Причалил я на Егерской и пошел сморчков посмотреть: Красота, солнышко тепленькое, с березок сок каплет и чирочек на луже 'зяк-зяк-зяк': Присел я под сосенкой, сморчки из листьев ковыряю, в песке они все и торфе, копаюсь тихонько: Вдруг слышу - 'дын-дын-дын', топот и треск какой то по лесу! Да ты наливай-не зевай! Ну, думаю, кабан не иначе, а может лось! Перезарядился пулями, сижу, жду (весна, на минуточку!): И тут выбегает из мелятника лиса, облезлая. Тощая, а в зубах у ней гусь! Гуменник, еле тащит его! Мне бы стрелять, а я пули пожалел, как заору! Она с гусем на съебки, да в мелятнике застряла, бросила его и утекла! Эх, воротник ушел!
- Крыл, ты что, лысые они сейчас!
- Ниче, край, за отработку бы шкуру сдал! А так - все равно с прибытком, гляди! - и достает из рюкзака тушку гуменника с выеденными кишками:
С тех пор пошла гулять в нашем заповеднике байка про Крылова, что гуся у лисы отобрал:
Вот на этой позитивной ноте закончилась весенняя охота и я окунулся в море проблем.
Лето приближалось, а финансирования все не было, полевой сезон был под угрозой срыва, мать попала в 'раковый корпус' на Каширку, отпускные деньги стремительно закончились:

- Антоха, хочешь подзаработать?
Старый методист Лёха Ишков поймал меня в коридоре, когда я грустно нес в бухгалтерию очередное заявление об отпуске за свой счет. Он был вхож в 'круги', 'мутил' и брался за всё: На полевые не ездил: На этот раз - отвод под вырубку в районе Троицка, надо прорубить просеки, под дорогу, под ЛЭП, с местным лесничим они как-то умудрились 'отжать' пару лесных кварталов под строительство СНТ:
- Расценки коммерческие?
- Ага, щаз!.. По тарифной сетке!
- Лёха, ты вообще наглость потерял! Это ж полевые условия, командировочные, котловые, где?
Лёнька подтянулся, дожали-таки вдвоем старого методиста: Не Бог весть что, но все приработок, лучше чем в городе киснуть. Правда, мать в больнице, но что-нибудь придумаем:
На старенькой 'копейке' Ишков завез нас на деляну, оставил нам 'хускварну' с костюмом валочника (каска, перчи, боты с защитой), брезентовую палатку-двойку, буссоль, топоры и, показав визиры, отбыл вершить свои большие дела. А мы с напарником-неразлейвода, начали жить и работать: Расчистили площадку, палатку натянули, оборудовали табор, сварили кашу с салом и отметили начало полевых: Если ты не на полевых - ты все равно на полевых: Береза в обхват, липа, дуб в два обхвата - суровая мужская работа, помимо валки - раскряжевка и укладка в штабеля. Естественно, березовый комель больше двух метров на себе не унесешь, поэтому штабеля у нас выходили короткие (Ишков потом еще неплохо нажился, торгуя дровами). Жара-июнь, комары-слепни и, самое неприятное - клещи: И мыться негде, ни пруда ни ручья - воду для питья и готовки старый методист привозил нам раз в три дня. А раз в два дня, после работы, я бежал на четырехчасовой автобус, ехал, как был, в энцефалитном костюме, домой, отвозил, приготовленные бабкой судки и свертки на Каширку, в раковый корпус, выслушивал и сочувствовал жалобам матери, а после мчался обратно, чтоб успеть на последний автобус до Троицка:
Радостно, когда тебя будит пение птиц за брезентовым скатом палатки, хоть тело ломит и ноет, но радостно. Встаешь охотно, несмотря на комаров, дров у нас - сколько хочешь, на деляне иногда попадаются гнезда рябчиков с полунасиженными яйцами, сегодня вот на завтрак яичница с мясом: Завтракаем у костра в дыму, чтоб отогнать кровососов, мазаться репеллентом бессмысленно, пот сразу смывает, чай-чаище и за работу! Цепи-топоры точим, травм-болезней нет, выработка растет! Свой день рождения, как и положено, встретил в лесу, заради праздника Ишков с нами заночевал, шашлык, песни, метание топоров в цель и на дальность. Наутро с больной головой свернули лагерь и поехали в Москву 'на помывку'. Навестил в больнице мать, навестил бухгалтерию, узнать новости, с горя, что нет финансирования, надрался с девчатами из камеральной партии и на выданный Ишковым аванс накупил патронов - надо же как-то настроение поднять:
Июль пришел с дождями, заканчивали деляны как Павка Корчагин - по колено в воде, валка в дождь запрещена, но когда виден конец работы плюешь на технику, надеясь только на крепость рук, на руки друга: Вот так, надеясь, я получил вагой по башке, соскользнула с мокрого ствола у Лёньки, пока я вокруг комля с 'хуской' корячился, а каска модная - в палатке: 'Полчаса без памяти полежал - опять в уме сделался'.
И снова - проблемы, безденежье, бесцельное болтание и томительное ожидание: А в конце июля - звонок-распоряжение: 'явиться для оформления командировочных документов!' Открыли-таки финансирование, молодец Начальник! И снова - 'встреча друзей' на Павелецкой, пьяная электричка, Домодедово, Жорик с трудом попадает в рамку металлоискателя, грозят снять с рейса, но спасают ментовские шкары с лампасами, Володя потерялся в комнате милиции, взлет и посадка, неделя 'половой жизни' (спальники на полу в Управлении), шатания по пыльному летнему Якутску, ночные пьянки у Завалишина, купание в Лене и: Зырянка вновь встречает нас, как родных, солнцем и комарами. Лесничий Надежда Ивановна лично везет нас на тряском бортовом УАЗ-е и пыль якутских дорог ровным слоем садится на одежду и рюкзаки, на отросшую в дороге щетину.
Дальше - суета и сумбур, быстрей, быстрей, северное лето на исходе, объемы, понятное дело, урезаны, 'денежных' эталонов - меньше, зато натурной таксации - больше, чтоб успеть охватить за короткий срок:
Первыми - Миша и Маслов, Карась и Жорик, их 'Текки Одулок' раскидает одним рейсом вниз по Колыме, мы с Лёнькой ждем Начальника, задержался по делам в Якутске, он 'лично' будет забрасывать нас на участок, ага: Он же тоже засиделся, нервы, охота прокатиться: Наконец, все в сборе, все улажено, моторы проверены, продукты и бензин, снаряжение и авансы, мы с Лёнькой ловим у пивнушки двух бичей и за две поллитры 'оформляем' их рабочими, все: Реальных бичей больше не будет, деньги на них не отпущены и отныне мы будем ходить с бичами виртуальными, выполняя за них работу, получая их зарплату, 'котловые' и 'северные', взамен нарушая ТБ и, отчасти, рискуя жизнью: Накануне отплытия устраиваем 'мальчишник' прямо в лесхозе, местные сеньориты манят раскосыми глазами, лихо опрокидывают кружки с разведенным 'роялем':
Утром, рано-рано, после обеда, все тот же лесхозовский УАЗ-ик отвозит наш бутор в порт, грузим 'с горочкой' Жорину 'коломбину' под двумя 'вихрями', сами сверху, посадочное место только для рулевого-моториста, Начальник погонит вверх нашу пустую 'казанку' с восьмисильным 'Ветерком' (нормального мотора нам в этот год не дали - 'корочек' ни у меня, ни у Лёньки нет): Сто тридцать килОметров вверх по Колыме, почти до границы с Магаданской областью.
Непередаваемое ощущение живого полета, когда ты сидишь верхом на куче добра в стремительно мчащейся лодке, а слева-справа стремительно несутся встречные струи воды, чувствуешь себя морской птицей, альбатросом революции: Начальник остался далеко позади, бензина у него километров на шестьдесят хода, чтоб не перегружать узкую, без 'бугулей', 'Казанку', значит привал где-то в районе Эльгенёка и дозаправка. Берега пока низкие и неинтересные, вода тоже низкая, Жорес прёт по фарватеру, чтоб не думать о мелях, чётко закладывает руль и винты 'вихрей' уносят нас всё дальше от проблем и денег, от суеты и духоты городов и поселков, к свету, к солнцу, к недалёкой уже осени и неизбежной, как смерть, зиме: Зиму мы при таких раскладах непременно застанем: Ружье мое глубоко в куче груза, но я все равно внимательно смотрю по берегам и заводям, не выйдет ли где лось и радуюсь взлетающим то тут, то там чернетям и гагарам. Напарники тоже возбуждены, Жорес, хоть и сидит в основном в поселках, но ездит на севера уже много лет по зову сердца, багаж у него - будь здоров, один Кипервеем чего стоит! Меняем баки на ходу, на ходу разводим 'рояль', зачерпывая кружкой забортную воду, закусываем на ходу холодной тушенкой и хлебом, ходу, ходу! Солнце уже светит сзади-слева, горы на левом берегу приблизились к руслу, осыпи цвета охры, гольцы, кедровый стланик и кривые лиственницы. Встаем на основном русле чуть выше сидящего на мели обстановочника - Начальник мимо не проскочит. Варим кашу и чай, валяемся на раскатанных прямо на гальке спальниках, мне хорошо неимоверно, до потери собственного 'я', нет ни усталости, ни грусти, чистый 'щенячий восторг' от происходящего, даже комары как родные:
Неожиданно быстро и тихо из-под Земляного берега выскакивает 'Казанка' с Начальником - шел почти по косам, где течения нет, отсюда скорость и бензин сэкономил: Запоминай, таксатор!
Поели, закачали Начальнику баки, солнце прячется за горы Каменной стороны, белая ночь уже не такая белая и мы решаем дойти до устья Шаманихи и затабориться. Жорес хоть и в очках, но идти в сумерках по незнакомому фарватеру не решается, поймаешь топляк, срубишь шпонки - отгрестись не получится из-за бутора:

Я лежу в спальном мешке, раскатанном прямо на гальке, под открытым небом. Туман вокруг такой плотный и низкий ,что пляшущие отсветы костра образуют вокруг как бы купол, полусферу, и лишь над головой просвет с первыми звёздами: Иглу или вигвам, небо наблюдаю сквозь дымоход. Холодно. Слитно шурша крыльями и посвистывая где-то за туманом носятся стайки уток. Спать совсем не хочется, но глаза закрываются сами собой и я проваливаюсь в этот шорох из которого, кажется, состоит вся вселенная:
Брякнула жесть, открыв глаза, вижу все тот же туман, чуть посветлело, у костра возится Лёнька, раздувает угли.
- Жрать охота, парень!
Жора что-то сонно ворчит из палатки, они с Начальником чуть на отшибе и с комфортом, но мой комфорт им не понять - я ДОМА. Река несет свои воды сквозь туман, противоположный берег чуть проступает, за гребнем сопки уже солнце, а наша сторона в тени. Начинается новый замечательный день, день, когда ты еще никому ничего не должен, кроме как стремиться вверх, против течения, на участок: Варим кашу, чай, грузим лодки и залив Начальнику всё 'под пробочку', отчаливаем в своей и всеобщей радости бытия и движения.
'Над всей Испанией безоблачное небо'! Я что-то пою, за рёвом моторов меня все равно не слышно, Жора весь поглощен фарватером, Лёнька думает о чем-то своем и я не стесняюсь в выборе репертуара. Часа через два-три начинаем крутить снимок, стараясь привязаться по точней, наш ручей Чилистях впадает не в основное русло, проскочить его как два пальца об асфальт, а там и Магаданская область рядом: Вроде здесь где-то: Жора решительно сворачивает, жмёт 'коломбину' под берег, благо он обрывист и глубина позволяет. Прямо с берега над водой свисают сизо-бурые гроздья колымской черной смородины - охты. Крупные, продолговатые как виноград, ягоды еще не дозрели, но мы, наспех привязав лодку, похватав попавшиеся под руку котелки и вёдра, идем пастись - Начальник мимо не проскочит! Единственная ягода, которую я люблю собирать, хвать - горсть, хвать - вторая, можно грести в две руки, ведро набирается меньше чем за час. Нам сейчас столько не надо, вон наш ручей, за островом, можем подождать, пока охта дозреет, а вот Жоресу надо Витаминовне витаминный гостинчик свезти.
Часа через полтора приколматил Начальник, радостный и загорелый - на реке под северным солнцем загораешь в момент. Свалились по мелкому перекату в старое русло, устье Чилистяха обозначено высокими листвянками, вся пойменная долина - старая гарь зарастающая редкими листвянками высотой метров шесть: Дааа: Выбрала нам участочек Витаминовна, где эталоны крутить будем?
Выгрузили на галечный пляж наши пожитки, вскипятили чаю, пожевали остатки каши с хлебом и адью! - хмурый Жорес садится пассажиром, ему бы намахнуть на ход ноги, но при Начальнике стесняется, Сам же встал к штурвалу, махнули нам рукой и с рёвом ракетным умчались за поворот, только волны качаются на плесе:
- Будем жить, начальник!
Небо хмурится, тащит из-за гор какую-то серость, комары и мокрец так и липнут - приходится мазаться постоянно, потеешь как слон. Первым делом обследуем окрестности, чтоб не воткнуть табор в неудобном месте: Первый выбор - самый верный, пляж широкий, берег высокий, можно не бояться подъема воды, в редколесье лучше продувает от гнуса, ну, а то, что для строительства придется таскать жерди издалека - ерунда, сколько их нужно-то: Сухого же валежника вокруг просто завались, лес тут сгорел хороший, выворотни с диаметром корневой метра три. Первые же листвянки-модели, пущенные на каркас палатки, показывают, что горело лет тридцать-сорок назад: А ветровал-то не сгнил: Колыма.
Ставим заходную палатку, гонобатим каркас из жердей, промышлять некогда, поэтому бросили в устье Чилистяха короткую рвань-трехстенку - тушенку экономить нужно. Лабаз пристраиваем к огромному выворотню, фух! к вечеру первого дня табор готов на семьдесят прОцентов. Усталые, но довольные, поужинав 'фруктовой' кашей (охта-голубика вместо изюма), заползаем в тесноту палатки, я измотан 'дорогой к дому', но засыпая под гудение комаров, знаю, что завтра, завтра начнется то настоящее, настоящий переход в природу, когда ты становишься ее частью:
Ночью в бок колол сучок, все болит после трудовых подвигов, но пузырь жмет, есть хочется и вообще, на том свете отоспимся! Привет комары! Встречают радостно первыми. Между кустиками ерника, метрах в трех от палатки, замер куропат, чуть дальше слышно тихое квоканье самки. Привет куропатки! Ушли пешком, недоуменно оглядываясь: Таак, похоже с голоду не помрем.
Пока Лёнька кашеварит, вытягиваю из лабаза 'омегу' и, хрюкая 'лягушкой', накачиваю борта до звона, чтоб заодно проверить утечку: Плю-плю-плюх, три минуты и я в устье, берестяных 'катарок' не видно, глубина в устье небольшая: Ищу веревку, которой я привязал сеть к кусту, вот, тянем-потянем, ощущение такое, что зацепилась за корягу: первой появляется щучка килограмма на полтора, туго замотанная в дель и режу, а следом, клубком ниток и мусора с торчащим веслом хвоста, появляется ЭТО!.. Ощущение, что рыба размером с лодку, понятно, что это не так, но как ее брать, еще живую? С трудом переваливаю клубок через борт и, придавив ногами быстро-быстро гребу назад, пока рыба не очухалась. Лёнька уже приплясывает на косогоре, интересно ему:
- Эгей! ПутИна, мать её!.. Тебе сеть распутывать!
- Да я что хочешь тебе распутаю, только не упусти!
Успокоенная вальком и выпутанная из нитей, омытая водой, щучина лежит на мелкой гальке, красиво изогнув лопату хвоста шириной в две ладони: Пороть ее и чистить нет никакого желания, хочется любоваться: Ленька, как человек практичный, сбегал за безменом и фотоаппаратом: Раздолбанный с растянутой пружиной 'кантор', зашкалило, поэтому точный вес так и не установили. Зато установили, что речная щука, особенно если питается лососевыми и сиговыми, необыкновенно вкусна. Не зависимо от возраста:

Работа - не волк, мы ее и в лесу поймаем!
Наладив быт и решив вопрос с питанием (жареная рыба почти не приедается, в отличие от вареной), начинаем работать. Пока стоит погода короткими заходами обследуем долину Чилистяха, леса нет как такового, редколесье или гарь, накрутили пару эталонов по сухостою, заложили по пробе в пойменных лиственничниках вдоль Колымы и таксация, таксация: Дни убывают, ночи всё темнее, август за середину перевалил. Ходить по Каменной стороне много легче, не так мокро, выбрался на ягельник и топай до водораздела, а там по горной тундре, среди редкого кедрового стланика, за день можно километров тридцать пройти: Однако, Лёнька - практик, не дает 'разбежаться', ему мои заходы за оленями северными да баранами горными (Магадан же рядом!) ни к чему, коль рыбы вдоволь. Однако и у старых таксаторов случаются 'заскоки'. Из одной радиалки Лёнька притащил полные карманы засмоленных стланиковых шишек, а потом обжигал их в костре, лущил семечки и внимательно вглядывался в космический снимок: После притащил пару свежесрубленных лиственничных бревен и долго тесал из них плахи. Тут как бы не очень принято указывать, чем человеку заниматься, но я все же намекнул, что растопки у нас достаточно и такое количество щепок нам ни к чему:
- За шишкой пойдем, парень!
И он начинает просвещать меня об особенностях и целебных свойствах этого продукта, попутно продолжая нарезать ножовкой на плахах поперечные зубья и вытесывая ручки: В результате у него вышли две метровые узкие 'гладильные доски' с ручками на обоих концах: Или биты для игры в крокет: Я пока не очень представляю себе технологию, но из уст 'бывалого' все выглядит очень убедительно и доходчиво, опять же при переизбытке продукта его можно будет продать: Вобщем, через день, собравшись в короткий заход, мы выдвигаемся. Помимо таборных принадлежностей приходится тащить 'дробилку' (каждая 'деталь' килограмм по пять), и мешки, и рулон полиэтилена: Километрах в десяти на северо-восток, наискосок от Колымы, под сопками каменной стороны, лежат два озера. Сопки там высокие, обрывистые и, судя по снимку, все заросли стлаником. Вот там-то мы и разобьем временный табор: Что такое десять километров, скажете вы?! Ничто, если по асфальту: А по заболоченному ернику старой гари, под рюкзаком и пока еще жарким северным солнцем, в комарах и уже вылетевшей мошке - это я вам скажу еще то удовольствие! Шли ровно четыре часа: А как вышли к бОльшему озеру - враз забыли про усталость и мошку с комарами: Солнышко склонилось к сопке, тайга еще не осенняя, но как-то пожелтела-зазолотилась, может свет под таким углом упал, озеро почти круглое, ровный, без единой морщинки плёс, лиственницы под сопкой и пара белых-белых лебедей. Увидели нас, шеи тянут, отплыли подальше. Мы топчем заболоченный берег, чтобы встать под сопкой, там - лиственницы и ягель. Вертят головами недоверчиво, а после, на длинном разбеге, хлопая по воде простынями крыл, взлетают как два торпедоносца. Жесткие перья жужжат, солнце просвечивает, отдавая перьям золотые искры и лебеди проходят над нами настоящими жар-птицами из сказки: Не понятно только как летают и не падают, такие тушки. Провожаю их стволами - перед отъездом в лесхозе якуты нам все разъяснили про лебедей, но стрелять его - рука не поднимается: 'Ганг-ганг-ганг!-жух-жух-жух' - прокричали что-то, сделали еще круг и ушли в сторону Колымы, может на второе озеро. Выискав местечко для палатки, повыше да посуше, обустраиваем временное жилище, варим чай и кашу, рыба копченая у нас с собой, солнышко уже за сопкой, дым над водой стелется или это туман, не поймешь. Резко всхлопывая крыльями зашла на круг над озером стайка чернетей, а ружье-то у меня под рукой, а ружье-то заряженное! Прямо от костра, бью дуплетом боковых и валятся, разбрызгивая уже черную воду озерного зеркала, одна и вторая.
- Вечерние омовения, таксатор! - кричит мой напарник и, в минуту раздевшись, плывет саженками к белеющим брюшками уткам: Не, я лучше с мылом и не спеша: Раздеваюсь тоже, купание - дело святое, не зависимо от погоды и усталости, гигиена тела просто жизненно необходима в нашем полном отрыве от цивилизации, больнички-то нет, чтоб чирьи-опрелости лечить: Искупавшись и ощипав утей, ложимся спать, ибо, ибо: сознание обрывается до того, как тело застегнуло молнию спальника, бессознательно ощупываю ружье и патронташ, где кедровая шишка - там медведи:
Утром лезем вверх по склону, цепляясь за стланиковые сучья толщиной в руку (а некоторые и в ногу), с собой у нас только рюкзаки, мешки, ну и ружье, куда ж я без него: На вершине недолго любуемся открывшейся панорамой, можно угадать верхнее течение Ясачной, где работали в прошлом году, синие пики хребта Черского, видимость - мильён килОметров! Однако - копытить надо! Расходимся, чтоб не мешать друг другу, шишки - прорва, по три-пять в соцветии, крупная, еще засмоленная, но чешуйки уже побурели. Кедровки отчаянно переживают, видя, как наполняются наши мешки. Через неделю-другую эта шумная орава вкупе с прочей живностью, от бурундука до медведя, не оставит здесь ни зернышка - зима здесь суровая, поэтому клювом не щелкай! Руки и рукава энцефалитки все в смоле, по лицу струится пот, смывая репеллент, стараюсь собирать 'против ветра', чтоб ненавистная мошка болталась где-то сзади. Набив мешок и оттащив его к месту сбора (приметная сухостоина на голом курумнике), начинаю набивать второй. Предусмотрительно вставив его в рюкзак, а то потом не засунешь: Мой 'новый анатомический' покрывается 'боевыми' потеками смолы, стропы махрятся от задевающих их сучков и рюкзак приобретает вид вещи бывалой, проверенной трудностями. К полудню мешки полны, хочется есть и чаю и мы катимся вниз по склону, благо ноша не сильно тяжела, не камни в рюкзаках.. . После утиного супа приступаем к переработке первой партии, лезть в гору опять неохота. Поочередно, сменяя друг друга, перетираем шишку 'гладильными досками' на расстеленном полиэтилене, процесс нудный, требующий немалых физических затрат, но где ж ее взять, механизацию, на полевых-то!?. К вечеру у нас намолота целая гора и Лёнька обещает завтра показать мне, как отделить 'зерна от плевел'.
Утор приходит со свежим ветром и лёгкой 'кучевкой' на горизонте, однако, из-за 'кучевки' тянут щупальца перистые облака и это явный 'фронт окклюзии', надо поторапливаться, пока не задождило. Еще одно восхождение, еще по два мешка на брата. И еще одно: Обед на ягельном бугре, гнус, предчувствуя перемену погоды, свирепствует, ка бы не ветер - загрызли бы.. . Фронт всё явственнее затягивает горизонт и мы трём шишку как сумасшедшие. Гора шелухи уже по пояс, дробилки приобрели вид до невозможности бывалый. Этакие орудия труда древних якутов, хоть в музей краеведческий: А теперь откровение от старого таксатора: Как отделить ядра от шелухи, да еще в таком объеме? Ленька раскатывает по земле весь принесенный с собой полиэтилен вдоль направления ветра (метров десять), привалив его полешками. Потом, зачерпнув котелком нашелушенной субстанции, резким взмахом бросает ее против ветра над полиэтиленом: И так раз за разом: Через полчаса я сменяю его, а он садится пить чай. Более лёгкие и парусящие чешуйки и пустосемянки падают на полиэтилен метрах в двух от метателя, а компактные, обтекаемые, тяжеленькие ядра летят метров на пять-семь, образуя ровный ковер: Их приятно пересыпать в ладонях, смолистый, чистый запах, нежная мякоть под хрупкой скорлупкой, часа два работы, наклон-взмах-наклон-взмах и куча вся отсортирована. На выходе - полный тарный мешок кедрового ореха. Испытываю глубокое чувство морального удовлетворения, ибо это - тоже добыча, промысел: Сворачиваем не спеша табор, дробилки оставляем на бугре у костровища, их место теперь тут, лет на двадцать-сорок на удивление случайно забредшим охотникам, пока не сгниют: Я тащу орех, Лёнька - весь остальной хабар. На прощание окидываем взглядом гостеприимное озеро, среди разгулявшихся волночек болтается гагара, провожает нас недовольным кырканьем: Путь домой утомителен, ветер в спину, лицо и руки все в расчёсах, мошка забирается даже в сапоги и кусает под портянками. В сумерках вывалились на табор, милый дом! Всё на месте, всё в порядке, сети завтра будем проверять, а пока - чай, копченая щука, много копченой щуки, каша с ягодой, купаться и спать! Нары из жердей с ватным спальником вместо матраса, чистый вкладыш и наволочка (подушку утиным пером я набил еще в прошлом году) - что еще нужно бродяге Севера?!

Задождило на пару дней. Лёнька извращается с бутлегерством, завел пару литров спирта и ставит настойки - на кедровых орехах целых, на орехах молотых, на охте и на голубике. Попутно мелет орех в мясорубке и варит 'колымское какао' для восстановления сил и укрепления организма - в двухлитровый котелок две кружки молотого ореха вместе с шкорлупой, сгущенка и вода. Варить на медленном огне. Напиток - 'зырный и питательный', в сырую погоду действует не хуже грога! Камералим, сидя в палатке, короткие вылазки под дождь, проверить сети, дров напилить, пожрать приготовить. Естественно, от сидения мысли всякие, начали настойки дегустировать: На орехе цельном - коньяк или виски с масляно-смолистым привкусом, на орехе молотом - ликёр 'бейлиз': А вот с 'охтовой' вышла засада: Из-за переизбытка в ягоде пектина произошла коагуляция раствора и вытрясти готовый продукт из бутылки не получилось: Пришлось пожертвовать дефицитной в тайге пластиковой 'сиськой': Едим ложками, крепость традиционная, сорок градусов плюс: Так увлеклись, что чуть всю не съели! Таак, что у нас там на улице? Дождит по-прежнему, туман, противоположный берег еле виден. Хочу спуститься набрать воды и замираю на откосе с котелком в руке: По широкой косе острова медленно вышагивает ЛОСЬ:
- Лёнькаа! - шиплю как гусь, хоть до лося метров триста, кто его знает, в туман звук расходится причудливо:
Стоим уже вдвоем, лось явно несъедобный - как его взять с моим дробашом, был бы карабин: Однако, решаем попробовать. Метнувшись в палатку, выскакиваю с ружьем и в болотниках, Лёнька уже по-тихому накачивает в карбюратор бензин, лось скрылся в островных тальниках: Заквохтал 'ветерок', тихо-тихо, на малом газу, подходим к косе, вот здесь сохатый переплыл с Земляной стороны. Лёнька высаживает меня, договариваемся, что он обойдет остров с основного русла и пугнёт лося из ивняков на меня - зверь же не дурак, от опасности своим следом уходит, ага! Крадусь вдоль цепочки следов, сохач здоровый, шаг шире моего, копыта с тарелку! Лёнька, уже не таясь, на полном газу обходит остров, в тишине осеннего вечера ясно слышу, как он со скрежетом выволакивает лодку на галечник и с хрустом шагает по берегу. Лось, наверное, тоже слышит. Изготовившись, шарю глазами по ивняку, расстояние метров тридцать, ветер в лицо, где ты, лось? Дрогнули пару раз верхушки кустов и, метрах в ста от меня выскакивает сохач, огляделся и в два прыжка перемахнул протоку на наш берег. Меня, похоже, не заметил. Лёнька еще в острове, в кустах, бегу к следу, тишина, только сердце бухает. Сунулся в протоку - глубоко! Не думая ни секунды раздеваюсь и, скатав одежду с сапогами в рулон, ступаю в ледяную воду, держа ружье и патроны повыше. Выше пояса, стиснуло как ледяным охватом, скольжу наискось к течению, палец о камень зашиб, чёрт! Наконец выбрался на берег, клацая зубами от холода, обтеревшись портянкой, натягиваю робу и сапоги, где тут след!? Широкая мокрая борозда взрытой гальки, на косогоре мох и багульник, след виден четко, продираюсь сквозь частокол ольхи, шиповника, и лиственницы в обхват, видимость - ноль, но я больше слушаю. Хрустнула ветка впереди, сумерки спустились, вышел к озерку, топкие берега в ивняках. Слушаю - ничего, только дождик сеется. На противоположном берегу качнулись кусты и несъедобный сохатый мелькнул, подставив бок. Далеко. Начинаю крадучись обходить озерко, стараясь попасть в противоход. Видно плохо, мыкнул впереди пару раз как теленок, слышен стук рогов по веткам, гон сейчас: На реке взрёвывает мотор, потом, через время, слышу приглушенный туманом крик: 'Антохаа'. Чёрт, всю дичь распугает! 'Антохххаа!' Нет, это не охота! Выхожу обратно к реке, Лёнька носится по острову, все следы уже затоптал, ищет меня:
- Блин, ты как тут оказался!? Я смотрю, вода кругом глубокая, думал утоп ты!
- Ага, по воде, аки по суху: Давай перевозу, чаю хочется!
На таборе, раздув костер и вскипятив чаю, решаем - а на что нам этот лось сдался? Возни с ним на день - разделать, ледник копать, солить-коптить: Не, мы лучше рыбки пожарим! Лёнька в этом деле виртуоз (как я - по блинам). Нарубленная топором на ровные стейки щучина румянится на сковороде, напарник опять разливает, предаваясь воспоминаниям: 'как мы в тот сезон в Битенкёсе:' Разговор течет сам собой, облачность немного подняло, видны разрывы в тучах: Однако, погода будет!
Собираем манатки, заход на день на границу с Магаданской областью, пока солнце, пока нет дождя. Вдоль крутых берегов, против быстрого течения, поднимаемся часа два, 'ветерок' - 'пишшит, но лезет!'. Желтые березы, красные рябины, лиственница зазолотилась а ольха начала чернеть. Ветер северо-запад, холодно, так что бушлат просекает. Залезли в протоку на Земляной стороне, пришвартовали лодку и, ориентируясь по снимку, идем к озерам, где старый лес. Свистят и перепархивают непуганые рябчики. Вышли на открытое место, озеро - длинная запятая, старое русло. Болтается стайка чернетей, гагары и пара снежно-белых лебедей. Молодые, еще серые, сидят в островке осоки, выставив головы на длинных шеях, настороженно следят за нами. Старые взлетели, распугав уток, заложили круг над нами, и ушли на Колыму. Странно, детей бросили: Однако, надо будет сюда вернуться с резинкой: А сейчас у нас - работа! Ходить легко, не жарко, гнуса нет. Эталоны, проба на небольшом, с футбольное поле выделе, но какие листвянки! Каждая в два обхвата, сложно представить, сколько им лет: Возраст 'моделей' пишем гипотетический:
Сидя у костра и закусывая гречкой с тушняком, смотрим осень, здесь из-за ночных туманов она уже во всей красе, еще неделя - другая и полетит хвоя. Разговаривать не хочется. В голове 'прохладно и пусто', неотвратимость наступающей зимы, как предчувствие конца света:
- Сиди - не сиди, а работать надо! - Лёнька выводит меня из раздумий о бренности сущего.
Да, работать надо. Добиваем еще один эталон и, собравшись, топаем обратно вокруг озера. Возле лодки надо будет побросать блёсны, да на табор валить, пока не стемнело:
Сквозь стремительно бегущие струи на дне виден каждый камушек, серебристая 'тоби' не спеша переваливается с боку на бок, непонятно откуда радужной молнией высверкивает ленок и прижимает блесну к гальке, рывок - и катушка скрежещет, удилище гнётся, это вам не щуки, а лосось! Штук пять от килограмма до двух, на мурцовку хватит, отчаливаем и, зорко глядя вперед, в валкой 'казанке' спешим вниз в сгущающихся сумерках:
На связи Нина говорит, что собирается к нам на проверку, епть, какая проверка, осень на дворе, впрочем, наше дело маленькое: Назавтра закладываем пару образцовых эталонов поближе к палатке - негоже женщину по куширям таскать, затески ставим старательно, колья на площадках, все дела: Вылезли повсюду маслята, маленькие, скользкие. Я не большой любитель грибов, а Лёнька распихивает их по всем карманам и из-за того, что котел общий - едим кашу с грибами и грибную лапшу. Грибов такая прорва, что решаем насушить впрок, пусть маслята, одержимость собирательством стирает различия. Печку топим каждый вечер, на сушилках для одежды и на скатах - снизки грибов, под потолком - мешок ореха, передвигаться в палатке можно лишь согнувшись. На запахи даров леса пришли и обосновались на таборе два бурундука и евражка. Бурундуки наглые, вездесущие, но после того, как одного я поймал кастрюлей (и сразу отпустил - блохастый!), а второму прилетело поленом - куда-то ушли, а вот еврасий прижился. Говорят, что тундряной суслик не ведает страха - это так. Шныряет повсюду, скачет впереди тебя по тропинке, напрашиваясь на пендель, лазает в лабаз и в палатку как к себе домой, хорошо, что на стол взобраться не может. Апофеозом стала поимка евражки в развешанную для просушки новую сеть: Провозившись два дня с насадкой дели и опробовав ее на основном русле (чир в реке пошел), я развесил ее на кольях, протряся от мусора. Антураж промыслового стана и посвист ветерка в новом, еще без дыр, полотне ласкали взор и слух и тут эта наглая тварь ввалилась с разбегу точно посередине: Рухнул соседний кол, усугубив ситуацию. Таборный приживал, окончательно запутавшись, поднял отчаянный визг. Взять его голыми руками (даже в меховых рукавицах) не удавалось - желтые зубы с жутким клацаньем отсекали всякую возможность распутать сеть. Пришлось зафиксировать 'пациента' рогульками и выстригать из ячеек ножницами: Мысль 'стукнуть по башке' для анестезии даже не приходила в голову: С того дня стриженый 'ступенькой' евражка обрел-таки страх перед человеком, но с табора не ушел. А сети мы с тех пор сушить бросили - некогда стало:
Витаминовна с Жорой у нас в гостях: Витаминовна наслаждается нашим бытом - конечно, после сидения в поселке река, тайга, палатка, увешанная дарами леса, 'таежный стол' (за ради праздника я проредил поголовье окрестных куропаток), рыба-грибы, ягоды-орехи, все представляет нашу жизнь как радостный пикник с обильным угощением, а Жора наслаждается настойками: Сходили на мой эталон, начальница ласково пожурила за неточность подсчета возобновления, полистала карточки таксации и авансовый отчет - всё. Для яркости впечатлений предлагаем слетать за брусникой - когда колотили шишку, обратили внимание на изобилие ягоды на западных склонах, сейчас уж дозреть должна: Выбрали по снимку местечко получше, километров двенадцать-пятнадцать вниз по Колыме и рано-рано поутру отчалили. Рёв 'вихрей', упругий ветер, на небе ни облачка, двадцать минут и мы на месте! Жорес самолично вяжет конец, вбивает в гальку дополнительный якорь - настоящий капитан! Прямо под сопкой, на небольшом ягельном плато - 'толковище' медведей. Вся площадь изрыта когтями, истоптана следами и завалена кучами сплошь из стланиковой скорлупы: М-дааа, веселое местечко: Затолкав взамен дробовых пулевые патроны, карабкаюсь вслед за Лёнькой по распадку вверх, помогая Витаминовне там, где надо. Жорес карабкается последним, погромыхивая ведром и тихо матерясь: С такой погремушкой медведей можно не бояться, но я все равно кручу головой во все стороны, а вдруг - глухарь?
На самой вершине - сплошной ковер брусники по ягельнику, редкий стланик, простор и красота, ползать кверху задом нет никакого желания, но я же тоже с ведром пришел: Расходимся, чтоб друг другу не мешать. Собирать ягоду - занятие нудное, 'чисто бабское', это потом, года через два меня Лёнька приучил, что без ягоды - никуда. Я бруснику даже в суп с лосятиной сыпал, не то, что в молочную кашу: Первая треть ведра собирается быстро, вторая - с напрягом и ленцой, чтоб добрать до верха требуется сделать немалое усилие над собой. Бегаю кругами, ищу, где брусника погуще, ружье за спиной. И тут надо мной, низко-низко, медленно-медленно пролетает глухарь, косит бусинкой глаза. Ах ты ж!.. Поставив ведро и повесив рюкзак на приметный торчок, сменив патроны на дробовые, спешу вослед глухарю, но где он, может за Колыму перелетел: Сижу на нагретом солнцем ягеле, смотрю на простор Земляной стороны чуть подернутый дымкой и так мне спокойно и уходить неохота: Но, чу! Где-то внизу брякают железом по железу - это Лёнька колотит кружкой в чайник, зовет пить чай. У распадка встречаемся с Ниной, у нее полное ведро, аккуратно завязанное тряпкой, осторожно, стараясь не оскользнуться, спускаемся вниз. У протоки горит костер, Лёнька с двумя вёдрами брусники (ох, руки загребущие, лесной человек) варит чай, Жореса пока нет, ну да не страшно, он чай не пьет! После возвращения капитана, выпив чай, мы еще долго сидим и молчим, смотрим осень, бабье лето во всем его великолепии. Всё и вся пронизано солнцем, падающие с тополей листья, летящие паутинки, плывущая по воде лиственничная хвоя:
После отъезда проверяющих (прощания, объятья, напутствия), мы не спеша приводим в порядок хозяйство, выпиваем, естественно, за окончание проверки и начинаем активно 'копытить'. Ибо 'готовить рыбу' - распоряжение начальства. Со щукой возиться надоело, канитель с проверкой сетей совсем не оправдана, проще за то же время нахлестать щук спиннингом в устье Чилистяха. Бочка под горячее копчение дымит почти круглосуточно, пришлось все-таки выкопать ледник. Сделали положок от мух, чтоб вялить хачирку: Ну а чира в реке попадается немного, присаливаем его в баке по чуть, а в основном - сразу съедаем: Ну и носимся короткими радиальными маршрутами, добивая объемы, возобновление там, пробы на кедровый стланик, обычная муть под конец сезона: Камеральную обработку, дешифрирование, авансовые отчеты делать совершенно некогда, осень - горячая пора.
Опять сеется дождик, опять холодно. Лёнька сидит у костра, вяжет что-то из бересты, рукодельнй мужик! Мне не сидится, смазав ружье нигролом, натянув поверх бушлата брезентовый плащ, иду бродить, сперва вдоль реки, потом по гари, по мелятнику, по ивнякам в острове. Серый вечер, серая морось, черно-красные ивняки, на которых то тут, то там клочьями висят ярко-желтые листья, гор Каменной стороны не видно - мгла. Стемнеет через час, а я забрёл далёко: В тишайшей тишине слышу настороженное квохтанье куропатки, стараюсь передвигаться бесшумно, но спрессованный песок косы скрипит под сапогами. С дьявольским клёкотом взлетает куропат, бью навскидку, есть, кружатся разноцветные перья и тут повсюду из мелкого ивняка начинают вылетать, каждая по отдельности и все вместе, куропатки: Все двести штук или чуть больше: Выстелить второй раз я не смог - настолько фантастическим было зрелище. Яркие, бело-черно-коричневые с алыми бровями: Расселись где-то под сопкой, слышно квоканье отставших, подбираю свой трофей и, перезарядившись, иду искать - плевать на дождь и сумерки: Но такая стая - это вам не выводок, есть 'смотрящие' и подойти никак не получается, тем более на открытой мари: Промокнув (сухие ноги в сапогах и талия), разворачиваю стопы в сторну табора, идти, понятно, легче вдоль реки, в огромном ивняковом острове вижу мелькнувшее белое пятно, замираю и по полшажка, смещаюсь, чтоб открыть обзор: Сидит, заяц, прядает ушами, сам еще серый, только уши и гачи снежно-белые, метров пятьдесят, у меня в обоих стволах 'тройка': Навожу по ушам, в мороси и тумане грохнуло глухо и заяц кувырнулся, засучив лапами: Не успел сделать шаг, смотрю - сидит! Ах ты ж! Бью вторым из чока 'по ушам' и, перезаряжаясь на ходу, бегу сквозь ивняки, чтоб не дать уйти подранку, раз такой живучий: Лежат оба-два на засыпанном красно-желтыми ивовыми листьями серо-черном песке косы: Нормально так ружье выстрелило:
Спустив зайчишкам пузыри, захлёстываю тороками и спешно выбираюсь на берег, пока еще видно, пока глаза не выхлестал:
На таборе полыхает костер, рядом с 'казанкой' припаркован 'крым' - у нас гости:
Якутята Лёха и Серега, стоят под скалой, где мы бруснику колотили, рыбачат: 'Однако, давно вас наблюдаем!' Вот заехали на огонёк. Вообще-то на реке не очень принято заезжать в гости без приглашения, поэтому старый таксатор Маслов всегда говорил: вставай подальше от поселка (рядом с поселком правило 'неприкосновенности' не действует), а то замучают гости: На реке, вдали, все идут мимо, если сам не махнёшь рукой или чайником - это официальное приглашение. Пьем чай, пьем спирт, копченую щуку якуты не едят: 'мы щукой собак кормим', Лёха вскрывает своим ножом банки со сгущенкой и тушенкой, нож - настоящий, якутский, выкованный из 'космической' стали. Прошу посмотреть - мы же как никак тоже аэроКОСМИЧЕСКАЯ экспедиция: Деревянная, черная от жира и грязи ручка и белый-белый, как полированный алюминий, узкий клинок: Судя по весу - алюминий: Я такого никогда не видел, Лёха врёт, что нашли в тайге какую-то деталь от НЛО, вот ножей и наделали: После банок нож подбривает запястье: Я поражен, но выпито еще недостаточно для начала меновой торговли: Спирт, разговоры про лосей и рыбу: Разошлись гости далеко заполночь, договорившись, что завтра, чуть свет, приедут большим числом и с собаками, искать 'моего' лося: Ага, он прямо там стоит и ждет:
Рано-рано, ярко-ярко, солнце светит так, что глазам больно, зазимок был ночью, вся тайга в инее, чайник замерз: Якутская флотилия, ощетинившись ружьями, в составе двух 'крымов' паркуется к берегу. Охотников общим счетом шесть, включая меня, две собаки непонятных кровей и мальчик лет десяти. Мальчик в своем ватном комбинезоне и перешитом с взрослого бушлате выглядит как медвежонок и передвигается так же изящно: Как он будет ходить по мари - непонятно: Ставим два чайника. Лёнька безоружный, поэтому таскаться с собаками не идет. Загружаемся все в 'крымы', причаливаем к следу десятидневной давности и, 'набросив собак' углубляемся в дебри. Собаки мелькают то тут, то там, взлаивают, раскапывают кочки - весело им. Нам тоже весело, погода 'звонкая', идти легко, замёрзшая трава хрустит под ногами, мы, растянувшись широкой цепью, прочесываем пойму, старую гарь, на открытых местах я подолгу осматриваю пространства в монокуляр, эх, на сопку бы залезть - средь облетевших кустов лося хорошо видно: Сходимся, обсуждаем работу собак, повадки лося, день замечательный, я - на охоте и плевать на результат. Солнце припекает, чайный припас у меня в рюкзаке, запалили костер, мужики раскуриваются, мальчик, как был в своем комбинезоне, завалился под куст и заснул: Север: Пьем чай со сгущенным молоком, будим мальчика и выдвигаемся дальше. Собаки уже устали, сбили лапы и челночат только для виду. Солнце клонится к сопке, индейское лето застыло в безветрии с нитями паутины, вылетела мошка. Выходим к реке и гуськом тянемся вдоль уреза воды к оставленным где-то там лодкам. Остров с зарослями ольхи и шиповника непролазен, вековые листвянки местами повалены сикось-накось.
- Однако, в таких местах медведь на зиму ложится! - молвит Серега:
И тут впереди взрёвывают дурниной собаки, 'тах-тах-тах-тах!' частит выстрелами 'эмцэшка' Лёхи, крик и гвалт и медведь черным шаром плюхается в воду и, отфыркиваясь, плывёт наискось на Земляную сторону! Вкладываюсь, уже далеко, медвежья башка меньше бронзовой мушки:
- Не стреляй, утонет все равно! - это Лёха:
Стоим и смотрим, как медведь переплывает Колыму, русло здесь шириной метров двести, цапанул берег, взлетел на откос и нет его: Все возбуждены, лица светятся радостью, даже мальчик проснулся. Неважно, что без добычи, зато видели ЗВЕРЯ! Собаки жалобно визжат и лают на пустой уже берег.
На таборе Лёнька наварил ведерный котел зайчатины с горохом, водку на этот раз принесли якуты, тост 'за охоту', кормление Байаная, враки, правда, вымысел, споры: До салюта звездному небу дело не дошло, спирт выставлять мы не стали, гости отчалили в полной темноте: Стоим с Лёнькой на пристани, любуемся переливами первой в этом году 'полярки':
Загрузив в 'казанку' бензин, 'омегу', чайный припас отправляюсь на день вверх по Колыме на 'то самое' кормовое озеро, запас патронов карман не трёт: День солнечный и безветренный, 'индейское лето' во всей красе, по реке лиственничная хвоя плывет ковром, разрываемым всплесками кормящихся хариусов. Звенит мотор, плюется синим дымом: Ориентируясь по снимку, захожу в протоку и швартуюсь у приметного завала. Тропочку по которой шли в прошлый раз просто так не найдёшь, но заблудиться тут негде, вот лиственничная грива с рябчиками, но я не стреляю, чтоб раньше времени шороху на озере не навести: Выхожу на марь, обозреваю плес в окуляр. Рядом с 'моим' берегом болтается стайка чернетей, голов двадцать-тридцать - молодцы, соображают, где кормиться: Просто так их не взять, берег открытый. Свалив на тропе рюкзак, проверив патронташ и рассыпав в карманы пару десятков патронов, начинаю подползать по мари, стараясь, насколько это возможно, не замочиться: От кочки к кочке, прячась за ерниковыми кустиками, полчаса, сорок минут, я уже метрах в двадцати от уреза, уток не вижу, но надеюсь, что они не уплыли. Последний 'рывок' и я аккуратно выглядываю - здесь все: Привстав на колено выцеливаю ближайшую кучку и дождавшись, когда сплывутся поплотнее, бью, мгновенно перенеся стволы на площадь с максимальной концентрацией начавших разбег чернетей, бью второй раз с поводкой, хотя, зачем? Поднялись, заходят на круг, присев, заталкиваю в стволы патроны и маню в кулак. Дуплет по пролетающим, две валятся комом, третья планирует по пологой траектории и тыкается в берег: Качаются на волнах, раз, два, три, ладно, потом сочту, вон одна подранком ухлопать в траву пытается, БУХ! Всё: Лебеди выплыли из-за островка и от греха подальше, на другой конец озера ушли. Однако, надо лодку надувать, сто процентов есть еще подранки, да и озеро присадистое, должны вернуться, край - вечёрки дождусь, вниз как-нибудь и в темноте спуститься можно:
Накачав 'омегу' приступаю к сбору 'урожая'. Девять тяжелых осенних морянок на чистом, двух нашел по прибрежной осоке - хорошо ружье выстрелило! Ну, а дальше - дело знакомое, нырковая утка, особенно одиночная, здесь на северах больше полагается на свое умение нырять, чем на умение летать: Поэтому, если преследовать их не торопясь, не сильно высовываясь и не размахивая веслами, желательно по ветру - можно подойти на дистанцию выстрела, опять же взлетает она всегда против ветра, то есть тебе навстречу: Тут уж не зевай! Самое трудное - высидеть согнувшись в колыхающейся под 'пятой точкой' лодке весь холодный и ветреный день. Однако, нечастые одиночные выстрелы и дуплеты и их результат оживляют процесс и подстёгивают азарт. Плаваю туда-сюда неспешно, потом чаевничаю на мысу, смотрю на резвящихся гагар, потом снова плаваю. Время остановилось, если бы не перемещение солнца, я бы подумал, что попал в рай - ни мыслей, ни забот, только светлая радость от окружающей меня красоты и сознание, что я на охоте:
Вслед за садящимся за сопку раскалённым эллипсом солнца топаю по лишайниковой гриве. В рюкзаке моем непросушенная лодка и ДВАДЦАТЬ чернетей и гоголей: Двадцать: На валежину вскакивает рябчик и разражается нехитрой песенкой. БУХ! Теперь 'двадцать одно': Понятно, что озорство, но удержаться не смог. Лодка на месте, чай пить некогда, натянув поверх бушлата плащ и спасжилет, спешу скорее вниз, на табор, туда, где горит костер, топится печка, где ДОМ:
Лёнька помогает разгружать лодку, восторженно слушает мой хвастливый рассказ, считает утей. Сваливаем добычу в бочку-коптильню - обрабатывать будем завтра. Над головой, от сопки до сопки, во все небо полыхает полярка: Радиосвязь в такие вечера настолько причудлива, что мы четко слышим Володю, сидящего чуть не за шестьсот километров от нас:.

21 сентября

Ветер завывает в голых ветвях. Тайга за один день из золотисто-рыжей стала черно-белой. Снежинки летят по ветру горизонтально, растянувшись словно сопли. Под окном палатки намело сугроб. Снега в тайге уже выше щиколоток и он продолжает падать, налипая на полотнище палатки. Раз в полчаса приходится его стряхивать, иначе крыша угрожающе провисает. Печка гудит как турбина и вся колышется в жарком мареве. По трубе изредка пробегают искры. Хорошо, что о топливе позаботились заранее. В палатке жарко и влажно.
': с Москва-Тур на 'боинге' в Египет:'
': температура воздуха в Хургаде, Дубае и Шардже плюс двадцать пять градусов, температура воды - плюс двадцать девять:'
Приемник хрипит и визжит в шквале помех, ветра и снега.

22 сентября
':на курортах Крыма:'
':на Ривьеру с Москва-Тур:'
Завтракаем у костра, повернувшись спиной к ветру. Снег барабанит по капюшону, залетает в тарелку. Рыба из-за ветра снаружи пригорела, а внутри сырая, пружинит на зубах, зато какао из кедрового ореха удалось на славу. Нам надоело стряхивать снег с палатки, решаем натянуть полиэтиленовый тент. Ветер рвёт пленку из рук, она неистово хлобыщет подобно гигантскому серебристому флагу. Теперь снежные заряды налетают с треском пулеметных очередей. Чайник на печке бренчит крышкой и плюется кипятком. Палатка просохла и баня превращается в сауну. Пьем чай, сняв рубахи, а по ногам тянет холодом.
':на Ривьеру с:'
':розовый фламинго:'
':температура воды у побережья плюс:'

23 сентября
Для того, чтобы вылезти из спальника требуется немало мужества. Печка остыла уже к полуночи и палатка напоминает ледник, не хватает только инея и сосулек. Хорошо хоть с потолка не капает! Подъем происходит в несколько этапов. Влезаешь в заколевшие кирзачи и, ежась от секущих голое тело снежинок, справляешь на улице малую нужду. Спальник еще хранит тепло. Пара минут, чтоб отогреться. Теперь печка. Спички, береста, тополевая щепа приготовлены с вечера. Запихиваешь в загудевшую печку пару лиственничных чурок и - снова в спальник. Через десять минут перестает идти пар изо рта и развешенные у печки штаны и тельник уже не кажутся противно-волглыми. Крепкий чай и вчерашняя каша на молоке.
':в Москве и области сохранится сухая, теплая погода:'
':с Москва-Тур:'
':на курортах Хургада:'
':ласковое море:'
Облачность немного подняло и снег уже не летит сплошной завесой. В стремительно несущихся тучах появляются голубые разрывы. Там, наверху, солнце. По сопкам с черными треугольниками каменистых осыпей и черной щетиной лиственниц на фоне снега, вдруг пробегают солнечные лучи. Изумрудно сияют пятна кедрового стланика. Река с гуляющими по плесу беляками вобрала в себя всю синь и холод сентябрьского неба. Полиэтилен на палатке хлопает как парус, поскрипывает каркас. Налетает новый снежный заряд, ветер уже не воет, он свистит как свихнувшийся Соловей-разбойник.

24 сентября
Доделываю начатый вчера туес, чищу и смазываю ружье, дописываю начатый вчера авансовый отчет. Приемник при последнем издыхании.
':на Ривьере:'
Ну все, хватит! Надо проверить сеть. Она стоит уже четвертый день и, несмотря на то, что на реке забереги, рыба может протухнуть. Вода за эти дни упала почти на метр, 'казанка' обсохла и валяется на боку. Идем по пляжу навстречу ветру и снегу. Сеть тоже обсохла, метров пять на берегу, занесены снегом и илом. Дно здесь чистое, поэтому мы не спускаем лодку, а взявшись за тетивы, вытягиваем сеть волоком вместе с грузами и попавшей рыбой. Рыбы много, сиги, щуки,самая крупная килограмма на четыре. Сеть моментально смерзается, поэтому, чтобы выпутать рыбу, приходится опускать сеть в воду, чтоб оттаяла. Руки красные, как лапы у городских голубей, пальцы совсем не гнутся, из носу льет ручьем.
- Ну что, вызрел? - кричит мне через ветер и снег Лёнька, - это же колымская Еврьея!
'Не Еврея, а Ривьера! Черт!' Бегу по пляжу, двести метров туда, двести обратно. Снег сечет лицо как холодный и мокрый веник. Наконец согреваются ноги, закованные в резину болотных сапог, пальцы на руках гнутся и перестают болеть. Я запыхался, по спине бегут струйки пота. В сеть попали две утки - турпан и поганка. Выпутываем их и бросаем в бак с рыбой - они тоже пойдут в котел. Тридцатилитровый эмалированный бак полон и неимоверно тяжел. Бросаем сеть на берегу и, схватив бак за ручки, бежим мелкими шажками к табору. Ветер и снег подгоняют нас в спину. 'Шанхай и Хургада, Париж и Каховка:' - напеваю я про себя, стараясь не думать о том, что нам еще предстоит пластать и солить эту рыбу. На реке ревут моторы, самих лодок сквозь поток снежинок не видно. Кому-то очень приспичило, раз плывут в такую погоду. По корке наста семенит мышь, оставляя ровную строчку следов. Из-под коряги выскакивает горностай и в два прыжка настигает ее. У лабаза вертится кукша. Над нами опять разрывы в тучах и синее небо. Завтра будет солнце. Тиркытир.

ГЛАВА-ВОСПОМИНАНИЕ

Хуже всего бывает по ночам, когда бессонница и яркий свет и старая собака смотрит в лицо внимательными бельмастыми глазами и телефон молчит. Сухой кашель душит меня, я иду на кухню, чтобы согреть чай. За окном по бескрайнему морю московского асфальта шелестит октябрьский дождь и то, что было неделю назад, кажется далеким прошлым:
'Эррек-эрк-эрреке-пакау-пакау-пакау' - солнце еще не взошло, а куропатки уже затеяли возню на горельнике и разбудили меня своим сатанинским хохотом. Сегодня мы выезжаем с участка и теперь будить по утрам меня будет не милый сердцу хохот радующихся солнцу куропаток, а будильник. Выскальзываю из спальника и, спустив с нар ноги, наступаю на что-то мягкое. Дядя Жора. Вчера под вечер он приплыл к нам на своей 'коломбине' пьяный и замерзший до последней возможности. Когда мы вытаскивали его из лодки, он лишь вяло шевелился как проспиртованная осенняя муха и нечленораздельно ругался. А теперь вот он, спит на полу на оленьей шкуре, укрытый двумя одеялами, трупных пятен на лице не видно, авось оклемается. На соседних нарах храпит во все завертки Леня. Выскакиваю на улицу, огого!, с добрым утром, куропатки! Птицы пулями срываются с лиственничных выворотней и сразу пропадают за деревьями. Небо высокое, белесое, зенит в мелких каракулевых завитушках. Тайга покрыта инеем, солнце только показало лучи из-за сопки - весь мир как рождественская открытка. Хватаю тройку заиндевевших лиственничных поленьев и - обратно в палатку. Лязгая зубами от холода, вожусь с растопкой. Наконец-то печка загудела, и я поочередно грею руки, ноги, штаны, тельняшку. Завозился на нарах напарник, и, слезая, тоже наступил на дядю Жору. Толкаясь в тесноте нашего брезентового домика, одеваемся, Сворачиваю и запихиваю в чехол спальник. Теперь - умываться. Громыхая пустым чайником, скатываюсь к воде по обледенелым ступеням, продолбленным в обрыве. На реке заберег шириной метров пять. Пробив каблуком лед, плещусь обжигающе холодной водой: 'Ом мане падме хум!'. Дальние горы как на картинах Рериха - синие, розовые, белые, недосягаемые и прекрасные. Зачерпнув в чайник воды, карабкаюсь на обрыв, на 'пищеблоке' уже пылает костер. Торопливо завтракаем вчерашней жареной щукой, пьем чай.
- Ну, я поплыл!?
- Давай, - ответил, ковыряясь в зубах, Лёнька, - только не утони.
Расклад простой: у Жореса два спаренных 'Вихря', а у меня восьмисильный 'Ветерок'. Плыть предстоит около ста тридцати километров, правда вниз по течению. Вчера решили, что я погоню нашу дюральку порожняком, а Жора заберет весь бутор и Лёню. Вещи все упакованы, осталось снять палатку с печкой и убрать посуду. Этим сейчас и займутся 'спаршшики', пока я буду уходить в отрыв. Заталкиваю в рюкзак спальный мешок (мало ли где придется ночевать), иду к лодкам. Рядом с Жориной 'коломбиной' вмерзла в лед наша узкая, без 'бугулей', 'Казанка'. Поставленная с вечера сеть тоже подо льдом , сквозь его прозрачный панцирь белеет рыбье брюхо. Наверно щука, придется Лёне повозиться. Звонко хрустнув 'Казанка' отламывается от ледяного припая, когда я залезаю в нее. Пристраиваю вещи в лодке, здесь же лежит чайник с кружкой, заварка и банка сгущенки - неожиданности не застанут нас врасплох! Бачок залит под пробочку еще вчера, запасная канистра с бензином на месте, вроде все, можно заводиться. Снимаю колпак с мотора, вежливо здороваюсь с ним (тяжелые последствия четырехмесячного пребывания в тайге). Эта каракатица из стали и дюраля любит выпить, поэтому я качаю ручным насосом бензин до тех пор, пока он не начинает капать из карбюратора. Дроссель перекрыт, 'полный газ', мотузок накручен на маховик, ну, Господи благослови, дернули! Тишина. После второго рывка мотор выплюнул в воду облако сизого дыма. Ага, теперь откроем заслонку, рывок - и тишины как не бывало. Мотор взревывает, быстро убираю газ и он кудахчет на холостых оборотах. Начало неплохое. Отпихиваюсь веслом, лодка словно 'Челюскин' дробит ледяной закраек. На берегу появляется непохмеленный Жора, что-то говорит мне, но я уже на открытой воде, мотор тарахтит и он машет рукой. Стелю на банкетку кусок оленьей шкуры, ноги укутываю плащом, на руках мохнатки. Все. Прощай наш табор. Клацнула зубьями шестеренок включенная передача и лодка, ускоряясь режет гладкое зеркало плеса. Догоняй дядя Жора!
Течения в нашем рукаве почти нет, вода гладкая как стекло и вязкая на вид. Два пенных уса за кормой дробят это стекло, разбегаются волнами и отражения заснеженных лиственниц кивают мне вслед. Сопка, на которой мы собирали стланиковую шишку , похожа на спящего носорога, припорошенного снегом. На перекате, среди мелких, злых волночек, коряжкой чернеет гагара. Если направить нос лодки на нее, она не выдержит и взлетит и тогда ее можно достать 'нолёвкой' в угон, под перо, получив котел почти несъедобного, пахнущего рыбой мяса. Но сколько их было съедено в пеших заходах: Замерев, проскакиваю слив, слева и справа желтеет дно переката, но нет, не зацепился. И сразу лодку подхватывает могучее течение Колымы, скорость сразу увеличивается. День начинается замечательный, солнце, сопки в снегу, туман над Земляной стороной и ноги еще не успели застыть. Хочется петь.
Иду четко по створам, река - мой союзник. Через два поворота - перекат Солнечный. Здесь стоят табором якутские ребята с которыми всю последнюю неделю мы гоняли лося. Над двухсотметровым серо-коричневым обрывом курчавится изумрудно-зеленая шапка кедрового стланика, а внизу прилепились ярко-красные палатки. У берега стоят два 'Крыма', качаются на волнах белые поплавки сетей. Кто-то , то ли Лёха, то ли Серёга, возится у костра. Машу ему рукой и, пропрыгав на бурунах, проскакиваю перекат. Высоко в синем небе вдоль обрыва летит глухарь, машет учащенно кургузыми крыльями. А только я иду быстрее. Засмотрелся на глухаря и прозевал мель. Мотор вдруг подпрыгивает на шарнире, нога скрежещет по камням. Резко сбрасываю газ и каракатица глохнет. Дааа, воды в реке совсем не осталось, а ведь шел четко по фарватеру, может самую малость уклонился. Не позавидуешь здешним речникам. К счастью винт не пострадал и я вновь запускаю 'Ветерка' с пол-оборота. Притопываю начинающими стынуть ногами, ерзаю на банкетке, но это мало помогает. Ветер гонит с Земляной стороны на реку обрывки ночного тумана и я временами ныряю в серую, холодную мглу, где нет ничего, кроме текущей воды за бортом и пенья мотора. Я один на реке, один в этом мире, один посреди этой красоты. Широченный плес тянется километров на пять, правый берег круто опускается в воду причудливыми уступами и лиственницы на склоне корявые, как деревья на японских гравюрах. А над выпуклым зеркалом воды дрожат, как в полуденном зное, как миражи над летним шоссе, острые пики хребта Черского. Пленка в фотоаппарате закончилась неделю назад, но я не жалею, снимать эту красоту бессмысленно, пытаться обратить ее в слова - тоже, можно лишь смотреть, впитывать в себя и хранить где-то там, внутри, рядом с душой:
Однако, ну и холод, уже и душа начала мелко дрожать от этой сентябрьской стыни: А ведь всего две недели назад жара была просто убийственной , она была такой, что я, найдя в тальниках куропачий выводок и сделав три дуплета по вылетающим одна за другой там и сям птицам, не убил ни одной, солнце плавило мозги и вокруг раскалённых стволов струился раскалённый воздух, сбивая прицел и, раздосадованный, я выбрался к затону из этих тальников, весь в мельчайшей, душистой, похожей на пудру пыли, и долго пил, опустив лицо в воду: А потом, глянул в затон и обалдел. То, что я поначалу принял за коряги, лежащие на мелком песчаном дне, было рыбой. Щуки, большие и маленькие, стояли чуть ли не рядами в прогретой сентябрьской воде и я пробежал по этой адской жаре полтора километра до лодки, чтобы взять спиннинг и, оставив в лодке ружье, тоже бегом, вернулся. Это были незабываемые полчаса щучьей потехи! Несмотря на жару, щуки бились отчаянно, из-за малой глубины давали свечки, и я никак не мог остановиться. Наконец, когда на прибрежном песке уже возилось штук десять сордонов от двух кило и больше, я сказал себе: хватит. Последний заброс и ухожу. И на этом последнем забросе спиннер схватила такая акула, что. не выдержав, сломалась вершинка спиннинга, и мне пришлось выдирать мамку напролом, надеясь только на прочность лески. Связка получилась настолько увесистой, что к лодке рыбу пришлось тащить волоком:
Проплывают мимо заснеженные берега, громадные завалы из брёвен, мрачные пойменные тополёвники и лиственничники с непролазными дебрями подлеска, черные чстоколы ивняков и ольховников, изредка мелькнет на коренном берегу балок или зимовьюшка. Красиво проскакиваю между качающимся в в бурунах лиственничным торчком и коренным берегом, течение выносит меня на широкий разлив, слева старица, и там, на спокойной воде, сидят так густо, что кажется и не взлететь им, утки. Чернеть, шилохвости, морянки. Сотня, две? Иэх! Сюда бы надежную 'эмцэшку' с полным магазином! А впрочем, и с двустволкой здесь можно навести порядочного шороху (как-то раз я почти час полз по мари, подбираясь к стае кормящихся чернетей, зато с двух выстрелов положил девять штук Наконец, придя в себя от неожиданности, вся эта масса птиц срывается с места и после короткого разбега поднимается в воздух, одновременно разбиваясь на стайки. Некоторые из них, развернувшись в дальнем конце старицы, проходят у меня над головой. Воздух шипит под утиными крыльями, мелькают белые брюшки , и я подпрыгиваю на банкетке от холода и возбуждения.
Однако, скоро устье Шаманихи. Где-то здесь, на одном из островов, мы ночевали в начале августа, когда забрасывались на участок. Ночь можно было назвать белой с большой натяжкой, и мы решили не рисковать, поднимаясь на груженой лодке по незнакомому руслу. Ночь провели у костра, раскатав спальники прямо на гальке, слушая, как потрескивает и сыплет искрами плавник, глядя на пламя и потягивая крепчайший чаек. А под утро пал такой туман, что пролетающих над самой головой уток не было видно, а слышалось только посвистывание крыльев. Мы варили кашу, завтракали, а когда стал виден другой берег, пошли вверх. Солнце разогнало туман, умытая утренней росой тайга заискрилась и заиграла. И нам было так хорошо, так мы радовались, что все позади, и город, и начальство, а мотор пел и с каждым оборотом винта уносил нас все дальше от проблем житейских и финансовых в мир, где есть тайга и любимая работа, и тишина, и ходят лоси. И мы зачерпывали прямо на ходу воду эмалированной кружкой и разводили в большой пластиковой бутылке спирт и пили его теплым и закусывали холодной тушенкой и хлебом, а вокруг нас были сопки и небо, и солнце и стремительная вода за бортом. А потом мы пристали к берегу по-нужде (упаси вас Бог справлять нужду в воду, хуже приметы нет) и еще до того, как вылезли из лодки, увидели, нет, сначала почувствовали запах, а потом увидели заросли черной колымской смородины - охты. Забыв о своей нужде, мы как два медведя паслись, запихивая в рот сизо-бурые, еще недозрелые, но такие вкусные ягоды. А когда от оскомины свело челюсти, мы набили ягодой большой котелок, впрок, про запас. Глупые, сколько ее, охты этой, было потом рядом с нашим табором, но кто тогда об этом знал!
Да, воспоминания, воспоминания: А бензина-то почти совсем не осталось - плещется на самом дне бачка. Выискиваю взглядом удобное место и, направив лодку к маленькой бухточке у огромного завала, ловко пристаю, заглушив мотор у самого берега. Белая скатерть заснеженной косы вся испещрена заячьими следами. Ушастики наконец-то привыкли к снегу и устроили ночью танцы, благо площадка ровная и не тесно. Пару минут смотрю как зачарованный на путаницу следов, и, словно очнувшись, вытаскиваю лодку подальше на берег захлестнув фал за торчащий из завала балан, распаковываю ружье. Патронов всего шесть штук, дробь - единица, как знал, не стал вчера расстреливать по куропаткам. Ну, где? Пожалуй, вернее всего там, в мелком ивняке, где кончается завал. Иду, похрустывая снежком, ружье удобно лежит на сгибе локтя, солнце в спину и жизнь прекрасна. А вот и он, не выдержал и сорвался метров за семьдесят, промелькал белым, белее снега пятном и скрылся в ивняке. Нда. Надо плыть, сентябрьский день короток, с другой стороны, это последний день и, может быть последний заяц. К черту, решительно направляюсь: по заячьему малику, стараясь не шуметь, и зорко поглядывая вокруг:
: Я иду за ним уже минут двадцать. Остров не очень большой, но весь в завалах и зарослях кустарниковой ивы. Чистые места заяц пересекает длинными прыжками, а в ивняках начинает кружить, сдваивать и всячески пытается обмануть меня. В тени ивняков снег сухой и лишь слегка шуршит под сапогами. Заячий малик утыкается в завал и исчезает между бревнами. Так. Лезть в заколевших болотниках по заснеженным бревнам - занятие небезопасное, но другого пути нет. Закинув ружъе за спину, осторожно карабкаюсь на это нагромождение стволов, не стесняясь помогать себе руками. Как бурундук, елы-палы! Стоя на бревне, заношу ногу, чтобы перешагнуть через последний выворотень и в этот момент из-под него выскакивает заяц. Скачет коротким скоком , как-то сгорбившись , по дуге через поляну, кося на меня своим круглым ночным глазом и мех его, на фоне снега, кажется голубым. Балансируя на бревне, тащу из-за спины двустволку, выцеливать некогда, заяц вот-вот скроется в ивняке. Приклад больно бьет в щеку, ноги скользят по бревну и я проваливаюсь куда-то в щель. Ноги целы, руки тоже. Ружье. Уронив на снег дымящуюся гильзу, перезаряжаю горизонталку и, перевалившись через бревно, иду туда, где на исчерченном дробинами снегу, умирая, сучит ногами мой заяц. Недоумение в глазах, на мордочке капли крови. Снимаю с ружья погон и, захлестнув заячьи лапы, вешаю дряблое тельце через плечо. Чертовски стынут ноги. Где-то моя лодка? Сориентировавшись по солнцу, ломлюсь сквозь ивняк как носорог, ну не петлять же назад своим следом! Выйдя к 'Казанке', перематываю на ноги сухие портянки, в которые было запаковано ружье, заливаю из канистры бачок. Очень хочется чаю, но цигель, цигель, солнца уже много, надо плыть. Теперь мне пилить без остановки, пока не кончится бензин, а там и чаю напьюсь, пока буду ждать Жору с Лёнькой.
И снова поет мотор, удары волн и радужные брызги. Горы кончились, река течет по равнине и берега скучны - черно-белая мешанина из древесных стволов и подлеска на снегу. О чем я думаю, что чувствую? Река отвлекает внимание. Перекаты. Завалы и мели не дают расслабиться и бездумно наслаждаться одиночеством. За что я люблю Север, так это за абсолютный внутренний покой при самой, что ни на есть кипучей внешней деятельности. Здешняя жизнь отличается полным отсутствием регламента, времени, чтобы посидеть, отрешенно глядя в пламя костра, на красивый закат или бегущую воду остается совсем немного, медитировать некогда, но именно здесь душа достигает гармонии с окружающим миром и сама с собой. Почему, не знаю. Может быть дело в свободе выбора. Я голоден, я замерзаю, управляя дребезжащей дюралькой, спина и ноги ноют от усталости, но я абсолютно счастлив, потому, что могу в любой момент сказать 'хватит' и вылезти на берег.
О-па! Никакая это не коряга, а лось, сохатый! Газу, газу, эх, жалко винт стоит не скоростной, да ладно, догоню, плес широченный, а он только до середины доплыл. Огромная ушастая голова, лопаты рогов со светлыми отростками, завихрения воды позади жирной холки. Делаю вокруг него круг, другой, не отворачивает, прёт прямо поперек течения к берегу. Жаль в фотоаппарате плёнки нет. Вот так якутские ребята бьют лосей. Караулят на реке две недели, три, зато стреляют в воде, в упор и по месту, а после зацепят фалом и оттащат на косу шкурить и разделывать. Не то, что мы, убили в болоте, а после целую неделю таскали мясо на табор за семь километров, да по мари. Лось цокает копытами по дну, резко вырастает и, разбрызгивая воду и мелкие камешки, бежит к ивняку. Останавливается на белом листе косы, черная громадина со светлыми ногами, смотрит. Удивительно, как плавно и величественно он поворачивает свою голову, как несет ее во время бега, словно не замечая пудовых рогов, будто эквилибрист со стаканом воды на макушке. Все. Только хрустнул сучек в лесу, да черная борозда следа:
Азарт прошел, сидеть неподвижно нет никаких сил. Тело застыло, пузырь жмет неимоверно и хотя в бачке не меньше двух литров бензина, решаю остановиться и попить чаю. Где-то тут должен быть перекат, на котором весной на мель сел обстановочник. Вот дойду до него и затаборюсь. Пара поворотов русла и вот он, лежит на боку, стекла повыбиты, корпус затянут песком. Жалко. Спускаюсь ниже и пристаю к широкой косе. Русло здесь одно, мимо меня спарщики не проскочат. Перво-наперво - костер. С дровами проблем нет, завал огромен, можно отапливать всю зиму небольшой поселок:
: Где-то рядом гомонят лебеди, от развешенных на солнце портянок поднимается пар. Река позванивает мелкими льдинками на заберегах. Сидеть у костра и хлебать крепчайший чаек со сгущенкой чертовски приятно. Солнце греет ласково, будто прощаясь, я ощущаю его тепло голыми пятками, лицом, руками. Лебединый гвалт слышен все сильнее, впечатление такое, будто птицы совсем рядом. Оборачиваюсь, да так и застываю с поднятой кружкой в руке. Нет. Сотенные стаи уток я видел, весенние косяки гусей над подмосковными полями тоже впечатляли, но чтобы лебедь, птица из книжек, из сказок? Таким количеством? 'Не стреляйте белых лебедей': бормочу про себя и пытаюсь прикинуть сколько их в этом косяке. Выставив вперед руку с чайной ложкой, считаю лебедей уложившихся на черенке, а потом этим черенком отбиваю по неровно колыхающейся ленте дюжины. М-да. Не меньше трёх с половиной сотен. Молодые еще со стальным отливом, а старые, чуть не в полтора раза крупнее, нет, просто толще, массивнее и перо у них желтоватое в лучах солнца. Ну? Кто еще видел такое? Где еще увидишь такие белые сопки и такие бурые лиственницы и такое Небо голубое, без единого облачка и Реку, а над всем этим Солнце, и лебеди летят таким косяком, что жужжание воздуха в жестких перьях доносится как шум морского прибоя. В шорох лебединых крыл вплетается еще какой-то звук. Из-за поворота реки, далеко, за километр от меня, выскакивает светлое пятно на двух расходящихся бурунах, будто парящее над стеклянной гладью плеса. 'У-а-ау-ауа-уау-уонг': ревут спаренные 'Вихри'. Вот он, наш скоростной, несравненный дядя Жора, прётся по фарватеру в радужных брызгах, реве моторов и магнитофонных динамиков: 'Не ходи к нему на встречу, не ходи-и-и-и:' Вот так надо, с шиком и на скорости. 'Коломбина' тыкается перегруженным носом в берег и спарщики неловко выкарабкиваются из кучи барахла, которым с верхом набита лодка. Лёнька похож на пугало, из-под телогрейки торчит рваный брезентовый плащ, поверх телогрейки надет красный спасательный жилет, на голове облезлая кроличья шапка. На Жоре наряд приблизительно такой же, толькро вместо шапки - кепка.
- Доробо, таксатор, жрать будешь? - приветствует меня Лёнька.
- Ну ты быстро плаваешь, - это Жорес.
- Стараемся, - отвечаю, - а чего у вас там?
- Да вот, баландайку из куропаток варили.
- А, ну давай, а то неизвестно, когда еще поесть придется. А сеть-то сняли?
- Рыбы, как грязи, выпутывать замучались, - Лёнька пинает ногой эмалированный бак, торчащий из груды мешков.
Куропачий суп с лапшей застыл, на зубах похрустывают льдинки. Ставим еще один чайник.
- Лебедей-то видели? - спрашиваю.
- Да, ну какая же прорва их! Гляди, вон еще косяк прется!
Чуть подальше и чуть поменьше числом, стая мерно взмахивает крылами, идя на юг, левее солнца.
- А я зайца грохнул.
- Во, класс, вечером сварим, да под водочку:
- Погоди, поплюй, еще доплыть надо.
- Да-да, давайте уже, - это Жорес, он чай не пьет, поэтому наша задержка в пути ему как нож в печенку, - поплыли скорее, а то солнце сядет, я обстановку не увижу.
Гасим костер, убираем посуду, я заливаю из Жориной канистры бензин. Оттолкнувшись от берега Жора попеременно дергает стартеры, а течение медленно сносит их лодку. Лёнька, скрипя уключинами, пытается удержать ее носом по течению, неловко взмахивая веслами. Наконец, оба движка заведены, 'коломбина' тяжело толкает перед собой огромный бурун, Жора прибавляет оборотов и, выкарабкавшись на редан, лодка стремительно уносится за поворот. Большому кораблю: Мне их не догнать, да я и не пытаюсь. До поселка осталось километров тридцать пять, Жора с Лёнькой будут там через час, а мне пилить:, да, не будем загадывать, жизнь северная полна неожиданностей.
А в небе, тем врменем, творилось что-то невообразимое. Птица шла огромными стаями, как будто, где-то там, на диких северах, открыли дверку и выпустили разом всю эту массу водоплавающих. Утки, казарки, гуси-лебеди, все вперемешку и каждый в отдельности рвались на юг. Возможно, где-нибудь в Астрахани или Ленкорани осенний пролет выглядит еще более величественно, я же в своей жизни видел такое впервые. Мысль о ружье и патронах даже не приходила мне в голову, вид спешащих к теплу птиц вызывал сочувствие. Я вот, в сущности, тоже спешу к теплу, хоть и плывет моя лодка не на юг, а на север:
Слева река моет берег, на четырехметровом глинистом обрыве - голые, засыпанные снегом лиственнийы, голые кусты ольхи. Сквозь сплетение черных ветвей - низкое предзакатное солнце, раскаленный докрасна диск. Мельтеша крыльями и часто ломая строй, над рекой летит вереница казарок. Я пою без слов, в унисон с мотором, что-то дикое, какая-то первобытная мелодия рождается сама, без малейшего усилия. Холодный синий воздух обжигает лёгкие. Справа за островом - яма, белые поплавки сетей, белая ветка. В ветке - якут, выбирает рыбу. При одном взгляде на темную и как-то вязко текущую воду становится зябко, а он в нее голыми руками, да еще рыбья слизь: Север.
Поворот, еще один, здесь Колыма дробится на несколько рукавов. Солнце уже скрылось за горизонтом, но огромные треугольники обстановочных знаков белеют в сумерках, указывая основное русло. Здорово холодает, с озер выжало туман, и он сплошной стеной движется на реку, на темно-синем небе мерцают первые звёзды. Туман настолько плотный, что войдя в него, я перестаю видеть берега. Где я, кто я? Потерявшийся в тумане ёжик: Совершенно неожиданно из тумана вырастает глинистый обрыв с мерзлотным козырьком, резко выворачиваю румпель и сбрасываю газ. Не хватало еще впилиться куда-нибудь или срезать шпонку на ночь глядя. Обрыв кончается, река дробится на два, а то и на три русла, в тумане не видно, и уж совсем не видно, какое из них основное. Осторожно пробираюсь между коренным берегом и островом, но коренной берег тоже оказывается островом и, совершенно сбитый с толку, я кручусь над ямой, пытаясь определить в какую же сторону плыть. В памяти всплывает байка про двух якутят, заблудившихся в тумане на широченном двухкилометровом плёсе Колымы. Они, заглушив мотор, бросили в воду барабан (бочку) для рыбы, чтобы посмотреть, куда его понесет течение, где низовье, где верховье и куда им плыть, да так и дрейфовали рядом с этим барабаном. Барабана у меня нет:
Глушу мотор, в наступившей тишине слышен только плеск мелких волночек, да лебединый крик, там, за туманом. Лодку медленно носит большими кругами, определить направление невозможно, люди, ау! До паники далеко, но перспектива ночевки под открытым небом меня совсем не радует.
Вдруг (почти все события в этом рассказе происходят вдруг, внезапно, но что поделать, Север) в тумане взрёвывает мотор и из совсем сгустившихся сумерек выскакивает ярко-красный 'Крым'. Два якута, по-индейски непроницаемые лица под мохнатыми шапками. Заглушив мотор, удивленно смотрят на меня. Нда, вид у меня для здешних мест весьма экзотический - на 'Казанке' без булей с мотором 'Ветерок 8М' по Колыме может плавать только малахольный, но, как говорится, чем богаты:
- Ребята, в какой стороне поселок?!
- Какой, Ороек или Зырянка? - хохочут, показывая гнилые зубы. Шутка юмора - Ороек в двухстах километрах выше по течению.
- Зырянка, Зырянка!
- Ну, тогда давай за нами, - дёргают мотузок и с диким рёвом исчезают в темноте. Я спешу завестись, пока гул их мотора не затих окончательно, поглощенный плотными как вата, слоями тумана, правлю за ними, стараясь не потерять основную струю, стрежень:
И меньше чем через час я шел под ярким светом портовых прожекторов вдоль черного, пахнущего дерьмом и мазутом, нескончаемого борта сухогруза. А сразу за ним, возле песчаной горы, намытой земснарядом, стоял наш 'Уазик' и я ловко причалил возле него и, разминая затекшие ноги, вылез на захрустевшую под сапогами гальку и мы стали грузить барахло в кузов. А еще через два часа я был безнадежно пьян и, стоя во дворе лесхоза глотал холодный туман, пытаясь протрезветь, а надо мной, в черном ночном небе невидимые и прекрасные, летели и перекликались лебеди:

ГЛАВА-ЗАВЕРШЕНИЕ

Хмурое утро, снег за окном, воскресенье. Вся полевая партия в спальных мешках в хаотическом беспорядке валяется на полу актового зала лесхоза. Кто-то бурчит, что неплохо бы похмелиться. Мы с Лёнькой уже встали, у нас дела - шьем разгрузочные жилеты. В этом сезоне мы наколотили мешок (реально, картофельный мешок) стланикового ореха. Грызли, пили 'колымское какао', раздали народу, а все равно дохрена осталось. Промыкались день по поселковым магазинам, пытаясь пристроить за деньги два ведра, это ж витамины, какая польза! Но за деньги никому не надо, всем бы на халяву:
- Халявы не будет! - сказал Лёня, - вспомни, как горбатились! В Москву повезем:
Но платить 'Саха-Авиа' за перевес багажа тоже не охота, поэтому, сейчас, сидим и шьем из старых энцефалиток разгрузки. После вчерашнего тяжело, руки трясутся, нитка рвется, иголка колется, как говорил незабвенный Ванька Теплюк 'я счас только посолить могу' (это про тремор рук с утра): Я шью узкие вертикальные карманы, как под магазин калаша, а Лёнька ленивее меня, сшил карманы широкие: Насыпаем контрабанду для проверки, мой жилет сидит идеально, под курткой не видать, а у Лёньки весь орех ссыпался вниз, вокруг талии - как спасательный круг надет. Миша Шухно из спальника наблюдает за нами, хрипло хохочет - 'Надолго запомнят вас в здешнем порту!'
Входит Витаминовна с дипломатом коричневой кожи.
-Мальчики, кому-нибудь двоим надо ехать в Среднеколымск, собирать материалы на будущий год, я уже со Славочкой договорилась, 'Одулок' идет снимать бакены, возьмут вас с собой, - выжидательно смотрит то на меня, то на Лёньку.
Леса рук желающих что-то не видно, однозначно ехать нам с Лёнькой, я холостой, он - разведенный, остальных дома жены-дети ждут: Собирать материалы в лесхозе - мордор и адъ, помню еще по годам студенческим, все разрозненно, потеряно, не увязано, хрен кого найдешь: А по этим материалам камеральная партия всю зиму работать будет и если что с нас спросят: Да:
Витаминовна выписывает нам командировочные удостоверения, выдает аванс, деньги на билеты до Якутска и до Москвы, пытается грузить наставлениями - 'Текки-Одулок' уходит сегодня в ночь. Миша решительно вылезает из спальника, - Надо справлять отвальную, - и, не омыв сусала, уходит в магазин: Витаминовна обиженно умолкает.
Через несколько часов все уже достаточно пьяны, чтобы начать целоваться или бить морды. Миша раздобыл где-то аккордеон и пытается наиграть то ли 'Амурские волны', то ли 'Дым над водой', Карась, в котором еще гуляют вчерашние дрожжи, толкает идеи всеобщего добра и непротивления злу насилием, Маслов - душа компании, то подпевает Мише, то хохочет над Володей и его идеями, скалит белые зубы, обнимается с Лёнькой. Жорик, заросший как Карл Маркс, неподвижен как Будда, задумчиво курит. Витаминовна опять перешла к наставлениям, изредка просит нас потише материться, ведь мы все-таки в лесхозе. Главный лесничий, она тоже женщина, случайно заглянула на шум, да так и осталась, уже поет со мной хором: Всем хорошо. Жора-большой исподтишка пытается снимать нас на видео-камеру:
В темноте, шумной, спотыкающейся группой идем в порт, Маслов тащит две связки знаменитых седёдемских чебаков, на запах вяленой рыбы за нами увязались несколько псов. Володя Карасев навернулся с дощатого тротуара, проложенного по теплотрассе, под лай собак всей толпой вытаскиваем его наверх. В порту свет прожекторов, шум и суета, я ни черта не соображаю, 'Одулок' стоит, уткнувшись носом в берег, колматит винтом, снуют какие-то якуты. Начинаем прощаться, как оказалось, рано.
Славочка, невысокий, развеселый, тоже пьяный, капитан катера, ручкается со всеми нами, просит помочь погрузиться. У него усы и бородка как у Ильича на комсомольском значке и золотые кудри, как у Ильича на октябрятском значке: Таскаем по наклонному трапу какие-то ящики, мешки, главное - не свалиться в воду. Подъехала 'шишига', из кузова на руках спускаем 'буран', потом, на руках, с сидящим и зачем-то подгазовывающим якутом, заталкиваем его по стланям на палубу. Капитан наливает всем по полстакана водки, 'ну, за закрытие навигации!'
Теперь прощаемся по-настоящему.
- Взошли мы по трапу на борт, в холодные, мрачные трюмы: - Жорик, как всегда, краток и точен.
Взвыл два раза ревун, Витаминовна машет, смахнула слезу, 'Одулок' отрабатывает назад, разворачивается медленно и идет по течению вниз: Вибрирует палуба под ногами, портовые огни все дальше и дальше, я замерз как собака в своем джинсовом костюмчике, иду в кают-компанию (я был на 'Одулке' весной, когда мы грузили Маслова и Мишу для заброски на Седёдему). На столе стоит ящик водки, крупно порезан репчатый лук, крупно покрошен хлеб. Тарелка с солью. За столом банкует Славка:
- А кто ж корабль ведет?
- Все в порядке, там механик в рубке! Ну, за закрытие навигации!
Петровна, повариха, неопрятная оплывшая баба лет пятидесяти, в замызганном халате, пытается сфокусировать взгляд. Но глаза ее расползаются.
- У меня выходной! - хрипло заявляет она. Потому только хлеб и лук: Вываливаем на стол наших чебаков.
Помимо Славки, Петровны и таинственного механика, ведущего 'Одулок' сквозь колымскую осеннюю ночь, за столом присутствуют: три якута, уже стеклянные от выпитого, рыжий и кудрявый персонаж по прозвищу Пушкин, Алик, явный бич, едущий с якутами зимовать и зарабатывать длинные рубли, Витя-матрос, который спит на лавочке и две собаки. Одна - огромный ньюфаундленд, черный, как ночь за окном и лохматый как медведь, вторая - сучка непонятных кровей, тыкается холодным мокрым носом мне в руку, прося подачки.
- За закрытие навигации!
Ледяная водка пластами ложится в желудок, оставляя во рту неистребимый привкус ацетона. Шум и гам, шум в голове, табачный дым и разговоры о рыбе и бабах, лосях и бензине, Ельцин и Пугачева, доллары:
- За закрытие навигации!
Протяжный вопль ревуна, Славка метнулся, опрокинув стакан, топочет ногами по трапу. Остальные выбираются из-за стола, тормошат совсем окуклившихся Витю и якутов.
-Что случилось?!
-До Тебулёха дошли, пассажиров ссаживать будем!
Петровна спит, уронив лицо на стол.
Вваливаемся в рубку, Славка сталкивает механика с кресла и тот кулем валится на пол, он черняв и черноус и, похоже, спит: Сам садится за штурвал, он бодр и весел. Прожектор шарит в абсолютной темноте, вдруг выхватывает гигантский треугольник обстановки, осыпной берег, балки и избушки, собак, отчаянно лающих, но не слышных из-за работы дизеля. Низкие, корявые фигуры аборигенов: Капитан крутит рулевое, отрабатывает газом и, будто и не было пол-ящика водки, паркует свой дредноут носом в берег. Дно 'Одулка' скрежещет по гальке. Весной, днем, при свете солнца, я видел его местами проржавевшие насквозь борта, но сейчас осень и ночь, ничего не видно и потому - не страшно:
Встаем на разгрузку, обледеневший трап, хорошо, что я в берцах, таскаем туда-сюда, хорошо, что наши мешки где-то внутри, а то не разобрать что и куда нести, спускаем по стланям 'буран' и так и не проснувшегося якута, второй на негнущихся ногах сам скатывается по трапу, оказывается, здесь сходят не все: Алик и молодой якут идут с нами до Мангазеи.
Жмем какие-то руки, забираем мешки с торчащими хвостами восьмикилограммовых налимов, карабкаемся назад на катер. Вякнул коротко ревун и 'Текки-Одулок' со скрежетом слезает с мели, снова ночь чернее ночи, луч прожектора, летящие снежинки и ветер. В ярко освещенной рубке все, ящик водки, звон стаканов: 'за закрытие навигации!'. Решаю блеснуть перед собранием, перелезаю через низкий леер и, расстегнув ширинку, справляю малую нужду прямо с носа в пенный бурун перед форштевнем. До сих пор с содроганием вспоминаю этот момент, ибо, свались я:
- Антоха, давай к нам!
Очередной ледяной ком водки в желудок и долька лука. Вдруг крик, мат, звон стекла - Слава приложил механика башкой в ветровое. За что, почему, не понятно, все растаскивают всех, вываливаются на обледеневшую палубу, механика уводят куда-то вниз, перевязать, Славка, убрав обороты, дает команду травить якорь: Где мы? Мы здесь и здесь ночуем: Иду на камбуз, попить воды, вернувшись, не могу найти никого: Только собаки. Все расползлись по кубрикам, в кают-компании на куче какого-то барахла спит Лёня, завернувшись в брезент, на лавочках - якут и Алик, Пушкина нигде не видать. Прилечь больше негде, разве что на заплеванный и затоптанный пол. Нет уж! Поднимаюсь наверх, в рубке гуляет ветер, но диван у задней стенки - теплый, под ним - моторный отсек, стучит дизель и воняет солярой. Завернувшись в телогрейку, надвинув лыжную шапочку поглубже, обмотав колени каким-то тряпьем, пытаюсь заснуть. Водолаз, подцепив носом дверь, входит, стуча когтями. Стоит, слегка поскуливая. Лизнул меня в лицо. А что, давай, вместе теплее! Затаскиваю тяжелого, сопротивляющегося, мохнатого, воняющего псиной, но такого теплого зверя к себе на диван, придавив его рукой, прижавшись спиной к теплой, вибрирующей стенке, наконец, проваливаюсь в сон:
Хлопнула входная дверь, водолаз колотит меня хвостом по ногам, выкручивается, с грохотом валится на пол. Спина вспотела, бок замерз, все затекло. За окном солнце, Славка возится, что - то подкручивает на панели. Вылезаю на палубу, оправившись и умывшись из пахнущего солярой ведра, спускаюсь в кают-компанию. 'Утро стрелецкой казни': Механик гасит уксусную эссенцию содой, разбавляет водой и пьет 'шипучку', аристократ мля: Чаю бы: Якорь поднят, дизель набирает обороты и мимо иллюминаторов плывут заснеженные берега. На столе снова водка, хлеб и лук, огрызки чебаков: Нет, ребята, так дело не пойдет. Рубим с Лёнькой мороженого налима, настругиваем вместе с кожей-костями-кишками, под такую закусь можно и похмеляться: Народ постепенно оживает. Пушкин травит какую-то веселую баланду про то, как его перед рейсом повязали зырянские менты, все хохочут, Петровна растапливает печку, вот и вёдерный чайник поспел, а больше ни-ни - 'у меня выходной!'.
Сижу на носу, смотрю на глинистые обрывы, на идущую с нами вниз шугу, на стаи чернетей тяжело, с длинного разбегу, взлетающие от идущего 'Текки-Одулка'. Пушкин вылезает на палубу с двустволкой, палит, шатаясь, в белый свет, как в копейку, однако выбивает пару из зазевавшейся стайки. Витя тут как тут с подсачеком на длинной ручке, подхватывает трупики на ходу.
- Это вот что, - говорит Пушкин, - вот в прошлом годе, шли мы так же, забереги уже были чуть не до середины, так чернети эти на ночь на лед повылезали и лапами примерзли: А мы их по утру, вдоль припая шли, за шею ее хватаешь, живую, дёрг - и в мешок! Только лапы на льду остаются:
Пушкин, он такой Пушкин: Идем вовнутрь, чтобы выпить 'за охоту'. Утиного шулюма нам похоже не видать, поэтому опять строгаем налима. Пушкин хвалится ножом, откованным местным умельцем, в отличие от кривулек аборигенов, этот сделан даже с некоторым изяществом, узкое лезвие со щучкой, ручка из текстолита. Достаю свой кортик, выпиваем, меряемся длиной, толщиной, заточкой, рубимся режущими кромками: Занавес!
Славка подрабатывает кормой против течения, Витя с Пушкиным, нарезают на прогрессе круги вокруг огромного конуса бакена, копошатся, цепляют трос и кран-балка со скрипом и грохотом заваливает бакен на палубу. Помогаю принайтовать огромный поплавок, руки примерзают к тросу. Холодно, однако:
Впереди высокий берег с пляжем, большая усадьба, если это слово можно применить к кучке обшарпанных, крытых толем развалюх, но по местным меркам: Мангазея. 'Одулок' опять втыкается носом в берег, по спущенным стланям на палубу взбегает пожилой якут, жмет всем руки, зовет в гости. Опять встаем на разгрузку, Алик, задолбавший всех рассказами о своем героическом прошлом, пьян до изумления, пытается помогать и падает в воду. Спасаем его всей командой, хозяин уводит его в дом сушиться. Взвалив на спины мешки и ящики, вереницей поднимаемся на косогор, интересно, как они тут воду таскают? Полутемная изба, дым плавает по комнате, в красном углу - поясной портрет Сталина в серебряном окладе. Голый Алик сидит за столом. Пожилая якутка с королевской статью и гордой посадкой головы рассаживает нас за стол, начинает потчевать. Крупными кусками нарублен мороженый чир. Соль, перец и больше ничего не нужно. Тает во рту как сливочное масло. Даже водка уже не так воняет ацетоном. Дым сигарет, шум и гвалт, рассказы об ужасах здешней зимы, хозяин трясет над столом песцовыми шкурками - только сегодня проверял капканы, вот, смотри! Хозяйка встает, и чинно оправив платье, заводит про оренбургский пуховый платок. Голос ее чист и светел, песня течет как река, щиплет в носу и в глазах, Алик, стоя на коленях, рыдает как дитя, целует хозяйке руки: Дааа, намечается санта-барбара: Хозяин ведет нас в ледник, хвастаться. Пещера вырублена в сопке, наверняка с помощью динамита, вся сверкает миллионами брильянтов, зрелище совершенно фантастическое и мозг мой страдает от сюрреалистичности происходящего. Складываем в мешок каменные куски мороженой лосятины, снова за стол: На посошок и за закрытие навигации, Алик порывается уйти с нами, еле угомонили. Привязанные полдюжины собак поднимают прощальный вой, пока мы шествуем на катер в обратном порядке. Рёв сирены, стук дизеля и низкорослые фигурки на крутом берегу машут нам кто рукой, кто шапкой: Безысходность надвигающейся зимы:
Сумерки сгущаются, по пути снимаем еще два бакена, Славка дает команду ночевать. Катер вновь приткнут к берегу, мужики на прогрессе раскидывают сети. В полной темноте к нам подваливает такой же обстановочник, шел снизу. В кают-компании не протолкнуться и не продыхнуть, снова водка ящиками, за закрытие навигации! Славка тихий и торжественный сидит рядом с молоденькой поварихой, держит ее за руку и в общем бедламе не участвует: Чудны дела: И впрямь санта-барбара, у него ведь в Зырянке семья, дети:
- Дело молодое! - подмигивает мне, восставшая из руин, Петровна. Она свежа и искрометна, даже надела платье по случаю - на этом обстановочнике ходит матросом ее сын. Он, чтобы казаться хватом, опрокидывает в себя полный стакан, да не просто, а с ритуалом - глоток сельтерской до и глоток сельтерской после: Сельтерскую из соды и уксуса тут же готовит механик.
- Не запивай, а то умрешь от рака! Или раком умрешь: - мать ласково смотрит на сына, а у сына уже поползла губа:
На столе мурцовка из налима, макса, хлеб и лук (реально, уже мешок сожрали), Пушкин строгает мороженую лосятину. .. Когда меня срубило, я не запомнил, пришел в себя снова в рубке на теплом диване с водолазом в обнимку - молодец, не дал замерзнуть! Темень непроглядная, стук дизеля под боком и свист ветра в разбитых стеклах, вертолетики в голове:
Наутро - тишина и неяркое солнце. Тишина - это значит, молчит дизель. Диван мой не успел остыть, вставать неохота, но адский сушняк и мочевой пузырь жмет, водолаз уже куда-то смылся. Вылезаю из рубки, ищу людей. 'Текки-Одулок' за ночь вмерз в припай, до чистой воды метров сто: В кают-компании Лёнькины ноги торчат из спальника, видать заполз, как в нору, не задохнулся ли? Пушкин выскакивает из каюты поварихи, застегивая штаны, манит меня рукой, заговорщически улыбается:
- Во, смотри! - голая Петровна разметалась по узкой койке, храпит как грузчик. Не, такое зрелище с бодуна - это инвалидом стать можно, не то что:
Из трюма доносится стук кувалды и сочные матюки. Спускаюсь туда - Слава и Витя чинят дизель, оживленно переговариваясь на исконно русском наречии, механика нигде не видно: Приплыли:
- Не ссы, Антоха, город не замерзнет!
-Может помочь? - я полон энтузиазма, ибо вмерзнуть между Зырянкой и Средним - на такой сценарий я не согласен. Возимся втроем вокруг дизеля, тесно, душно, держу где велят, тяну, куда просят, матерюсь со всеми вместе, все! Славка скачет в рубку, крутит стартер, завелся и работает! Зимовать, похоже, не придется. А где же механик?
-Спит (матерное слово), не смогли растолкать (витиеватая тирада с кучей междометий), пусть только проспится - Славка ему (матерное слово) начистит! - Витя похож на кочегара из фильма, полуголый, весь в мазуте.
Выбираемся наверх, в кают-компании 'завтракают', на звон стаканов откуда-то выполз механик. Лёнька, сидя боком к столу, закинув ногу на ногу, читает книгу на немецком языке, помешивает ложечкой чай.
- Он буквы-то различает? А то у нас обычно по утрам книги вверх ногами держат!
Поправившись, выходим все на палубу, мужики спускают прогресс, корпус лодки ломает припай, льдины откалываются здоровые. Пушкин с Витей разбивают лед баграми, мы все по бортам, тоже с баграми, отталкиваем льдины от бортов, 'Одулок' медленно колматит задом в сторону сетей. Сопли стынут в носу, руки свело от холода, кто хотел северной романтики - сюда! Сети вынимают клубком, затаскиваем прогресс кран-балкой и ходу, ходу! Опять все в рубке, звон стаканов: 'за закрытие навигации', хмурый механик заделывает фанерой выбитое ветровое. Отогревшись, идем разбирать сети. На палубе пластиковые ящики, сортируем чира, ряпушку, каталок (зима долгая - хоть собакам сгодится), щуки-налимы: Пальцы не гнутся, из носа льет ручьем: Все! Боевой клич 'за закрытие навигации' звучит как небесная музыка. Если аккуратно надрезать кожу вокруг головы ряпушки, при должном навыке ее можно стянуть чулком к хвосту вместе с кишками и в руках останется нежно-розовая тушка, похожая на дольку арбуза, пахнущая огурцом, с невероятным вкусом. Едим ее без соли, нет, не едим, а жрём, чуть ли не урча от удовольствия.
После трапезы, от съеденного и выпитого, все разомлели, расползаются по катеру кто куда.
- Антоха, садись за штурвал! - Славка уступает мне свое место. Епт! - Вооон, видишь, обстановочный знак?! - далеко, за линией горизонта над широченным плесом плавают в туманной дымке два маааленьких пятнышка, - Держи так, чтоб были друг над другом, как ближе подойдешь, смотри, по левому берегу будет такой же - правь на него, резко только не виляй! А я пойду, посплю, а то (матерное слово) с этим дизелем!
- А дальше-то что? И если что?
- А если что - гуди! - и Славка дважды дергает трос ревуна.
Сижу за штурвалом обстановочника, байдарный капитан Анкаррахтын, нах: Совершенно непередаваемые ощущения, особенно после выпитого количества, кажется, что корабль - это мой организм, настолько чутко он реагирует на все мои движения, видимо это в крови, управлять машиной: Видела бы меня ОНА:
Река здесь километра полтора-два шириной, однако, есть мели и перекаты, изредка попадаются смытые 'черной водой' коряги, не успевшие вмерзнуть в припай, и теперь спешащие вместе с нами вниз: Славка не зря посадил меня. Мне все внове, я не расслаблюсь и не засну. За вторым обстановочным знаком, на правом берегу появляется третий, то, что красный бакен должен быть слева, а белый справа я и так помню и я сижу не думая ни о чем и наслаждаюсь ощущением движения: Коряги вон, прямо по курсу: Не коряги, а лоси! Тяну трос ревуна, наигрывая на нем зарю или атаку, не знаю. В одних трениках и босиком в рубку влетает Славка. Просекает все с одного взгляда, спихивает меня с кресла и, продолжая гудеть врубает полный ход и отрабатывает по дуге вокруг плывущих мамки и телка, отсекая их от берега. Лоси плывут, отфыркиваясь, кося черным зраком на гудящее чудовище, напрягают все силы, мамка пытается встать между катером и телком, на палубе в одних трусах с двустволкой приплясывает Пушкин, щерит зубы. Витя одет по форме, видимо спал, не раздеваясь, тоже с ружьем, зарядился, изготовился, залп! Вскипает вода, из лосиных холок летят клочья шерсти! Идиоты, стреляли ж перед этим по уткам, перезарядиться забыли! Витя метнулся, притащил пулевые патроны. Снова залп и дальше беглый огонь, Славка делает невозможное, но лоси уже на меляке, цапанули дно, дробят закраек и, кровяня белый снег косы, скачут к ивняку. Последний залп, вроде еще зацепили, и в воду прыгают собаки, повизгивая от возбуждения. Славка самым малым подает нос на мель, скрежет днища о гальку, до берега метров пять воды, встали.
-Болотники есть? - в берцах мне на берег не сойти, но вся команда ростом мне по плечо, за исключением Петровны, болотников нет:
Кидаем трап, полутораметровую полосу воды я перепрыгиваю, остальные перебредают. Крови на следу много, шаг становится короче, Пушкин, мелкий и верткий как уж, проскальзывает в ивняках, мы ломимся следом, метров через триста слышен лай собак, наплевав на болтающегося сзади с заряженным ружьем Витю, бегу по следу. Среди чахлых листвянок, на истоптанном и искровяненом снегу, лежит на боку телок (хорош телок, размером с добрую корову), Пушкин вспрыгивает на него сзади, пилит клинком горло, кончено. Метнулся с ружьем наперевес туда, где слышен собачий лай, там метрах в ста стоит корова, и водолаз черным шаром наскакивает на нее, сучка кружит, облаивая издали. Выстрел, кончено. Все возбуждены, гомонят, Пушкин ловко орудует ножом, я со своим не лезу, где мне, за колымским браконьером угнаться, держим и оттягиваем, где надо. Двадцать минут, и мамка ободрана и растащена на части, с телком - еще быстрее. Взваливаем на хребты, кто ляжку, кто спину, Витя связал веревочками рёбра, перекинул через голову, идет как кирасир в костяно-мясном панцире. Своим следом выходим к 'Одулку', а где механик? Свалив мясо на палубу, идем за второй порцией, метрах в двухстах натыкаемся на спящего персонажа, обхватив двумя руками тёплую лосиную ляжку, он спит, как на подушке. Растолкав его и дав направляющего пинка, идем дальше. Вторая ходка, на обратном пути, у самого катера догоняем механика с его ношей. Он первым карабкается по трапу, соскальзывает в воду. Пушкин вылавливает лосиную ляжку, всем миром тянем механика на катер, он тяжел и неуклюж как тюлень, только что ластами не хлопает. Третьей ходкой вынесли остатки, шкуры, головы, крупные кости местные не берут, Пушкин срезает себе камуса на лыжи.
Со скрипом и грохотом 'Одулок' сползает с мели и бодро бежит дальше вниз, обгоняя целые поля уже крепко смерзшейся шуги. Обгоняем тяни-толкая с баржей угля, Среднеколымск не замерзнет! Капитаны переговариваются по рации на неведомом языке, славкина тангента шуршит и хрипит, кроме слов 'сохатые' и 'зимовка' ничего не разобрать. Внизу Петровна восстала из пепла (видимо Пушкин ночью постарался), причепурилась, варит двухведерную кастрюлю щей, на огромном противне шкворчит ливер. Собираемся все за столом, горячая пища первый раз за трое суток. Традиционный тост за закрытие навигации, понеслась! Кажется, никогда в жизни не ел ничего вкуснее! После обеда (ужина) продолжаем провожать навигацию в рубке, все друг другу как родные. Обмениваемся адресами и телефонами, 'будете у нас на Колыме:' Ну, мы-то точно будем, а вот попадет ли кто из ребят в Москву: А впрочем: Сумерки за запотевшими окнами, по левому борту, на высоком обрывистом берегу - огромные буквы 'КОЛЫМА' - заповедник, где-то тут устье Седёдемы, чудесной речки, где ходят миллионными стаями истекающие жиром чебаки и лось стоит на каждой косе: Маслов с Мишей просидели здесь лето, 'наели морды'. Нам с участком не так повезло - сидели почти на границе Якутии с Магаданской областью, зато с этой командировочкой пройдем по воде почти 500 километров по Колыме-матушке: Я отчетливо понимаю, что эти мгновения и есть счастье, они никогда не повторятся, но будут жить в памяти всегда и мне невыразимо грустно отчего-то:
В полной темноте снимаем бакен напротив устья Каменки, здесь летом сидели Володя с Жорой, дальше этой точки на север никто из наших в этом году не был. Якорь брошен на фарватере, сидим полночи в рубке, шарим прожектором по черной воде - команде нужен еще лось, а здесь самый переход, с Каменной на Земляную сторону, но нет, не повезло: Последняя ночь перед Среднеколымском, расходиться не хочется, в голове шумит, и весело и грустно.
Наутро все тихие и сосредоточенные, похмеляются умеренно, закусывают обстоятельно, как-никак скоро прибытие в порт назначения: Заходим к якутам напротив устья Зеледеехи, сваливаем лосятину в ледник - соваться с такой контрабандой на борту в Среднеколымск рискованно - милиция с охотоведом не дремлют.
Через час хода прямо по курсу показываются циклопические, выше сопок, локаторы Лобуи. 'Лобуя, Лобуя, голубые дали, а мы эту Лобую на : видали'. Все, путешествие кончилось. Порта как такового нет, коса, намытая земснарядом, заслон из лихтеров, Славка паркует 'Одулок' носом в косу, Пушкин с рюкзаком и ружьем уже стоит на носу, спрыгивает с двухметровой высоты на гальку и бежит к домам, даже не обернувшись ни разу. Дела:Прощаемся со всеми перед трапом, у Петровны слёзы на глазах. Сейчас портовый кран снимет бакены и 'Текки Одулок' побежит обратно вверх, расталкивая поля шуги, рискуя вмерзнуть и зазимовать где-то между: и тогда - топить печку и ждать, пока встанет зимник.. .
Все эти люди навсегда останутся в моей памяти, кого-то уже нет, я знаю точно, кто жив - дай им Бог здоровья! Мы сходим по трапу и, сгибаясь под тяжестью своих мешков, идем искать лесхоз. Очередная страница жизни дописана:

1996
Орто-Холыма
'Шуга' встала на ночь на фарватере. Устав есть, устав пить за почти двое суток хода на этом гостеприимном сухогрузе, мы в последний раз завалились на койки с чистыми простынями, задернув ситцевые занавесочки на иллюминаторе с негаснущим оком северного солнца. Сон был краток и тревожен, ибо утро по судовому распорядку наступило часа через два. За умыванием завтрака не последовало, ибо мы уже были списаны с довольствия. Хмурый матрос первым делом спустил кран-балкой нашу 'обяшку' с верным 'ветерком', потом, в нее - бочку с бензином, потом - меня. Лёнька уже прочихал мотор, тяжело грудя перед собой воду 'обяшка' колматит к негостеприимному берегу, заваленному плавником и заросшему сплошь кустарником. Комаров тут наверное: Выкатываем на гальку бочку, возвращаемся на лёгком глиссере. Хмурый капитан торопит, мелкий груз перекидываю с борта газующему Лёньке, крупный - цепляю к кран-балке. Еще одна ходка, две, на последний раз оставили вторую бочку. Цепляя ее 'пауком' на нетвердых ногах оступаюсь и падаю спиной вперед в открытый люк трюма: Мелькнуло перед глазами синее-синее небо, растопыренные руки зацепились за леер трапа, но нет, я грохнулся боком с четырехметровой высоты на мешки с картошкой: В квадрате люка появляется испуганное лицо матроса.
- Эй, ты там живой?!
Не знаю. Пробую пошевелиться - вроде не сломано ничего. Вылезаю наверх - лицо матроса перекошено, губы прыгают, он нервно ощупывает меня.
- Ну, : ты везучий!
Капитан выбежал из рубки, Лёнька, держа фал, карабкается через борт. Разводим 'рояль' для анестезии, повар притащил пирожков с мясом: После, совместными усилиями команды бочка погружена, мы погружены, речники облегченно машут нам руками с высокого борта, лица их светлы и румяны и это последняя картина цивилизации, запечатлевшаяся в моем мозгу. Сезон начался:
В сорока километрах от Среднеколымска, без таборного рабочего вставать на основном русле нельзя - табор без присмотра не оставишь. Да и берег: Завал из плавника высотой метра два тянется почти на километр. За ним - густой ивняк, за ним - редколесье по мари. Разгрузив лодку, идем в русло Зеледеехи, искать место: Устье шириной метров сто, далее река резко сужается и течет стремительным потоком средь трёхметровых обрывов с чахлой щеткой ерника. 'Ветерок' старается, дойдя до первого переката, пристаем на пологом пятачке и карабкаемся на обрыв. Та же марь, то же редколесье, но хоть не на проходе. Решаем 'табор строить здесь'. Пятью-шестью ходками, попутно проверив болтающуюся в устье сеть (одни каталки, но и этому рады - истосковались по рыбе), перевозим весь бутор. Бочки на обрыв корячить не стали - закатили в ивняк на косе напротив. Пару раз навернувшись с грузом, рубим ступени: Поставили двухместную палатку на единственную сухую кочку, метрах в тридцати от речки, барахло просто накрыли брезентом, соорудили костер и харч какой-то нехитрый, сало, хлеб, по стопиисят с приездом: Голова трещит, все болит, холодает отчаянно, горизонт затягивает дымкой и незакатное солнце зажигает зарю просто космической красоты: Лежу в палатке, а рядом, в метре, за брезентовой стенкой гнездо и чечевица с интервалом в полминуты спрашивает: 'ты Витю видел?' Под этого 'витю' я проваливаюсь в забытье, лишь чуть согревшись в ватном спальнике:
Наутро палатка подозрительно провисла:

Тишина и безветрие, все в снегу: Зато - нет комаров. Завтракаем у костра жареной каталкой. Жутко болит голова, хочется залезть обратно в спальник и свернуться подобно эмбриону. Но надо двигаться, ставить палатку с печкой. Движемся как две сомнамбулы, Лёньку похоже тоже погода прибивает. В ерниках, на хлюпающих кочках ставим сруб в два венца, на него - каркас палатки, брёвна и жерди приходится таскать метров за пятьдесят-сто, всю кору и ветки кидаем под ноги, чтоб посуше было. Сделали нары, настелили пол из жердей, стол: На большее нас не хватило в этот день. Засыпаем под посвист чечевицы. Повсюду, тут, там, за рекой кукуют глухие кукушки 'ду-ду, ду-ду!'

Утром снега нет, заканчиваем палатку, ставим сети, смастерили лабаз из брезентового полога и обустроили пищеблок. Табор постепенно приобретает жилой вид. Чуть разъяснило под вечер. Лёнька спать завалился, а я отправился счастья искать. Вдоль Зеледеехи, по косам и кустам. Понятно, что лось, если и был, от наших перестуков свалил подальше, но все равно, пули держу наготове. Особенно, наткнувшись на медвежью ловушку с сопревшим остовом медведя внутри. Много куропатки по кустам, но не стреляю пока - эти-то никуда до осени не денутся, да и шуметь лишний раз неохота. Как-никак поселок 'рядом'. Свалил налетевшего селезня свиязи и в пару к нему большого крохаля. Вид у него жуткий, клюв с зубами, но если замариновать и пожарить с луком - сойдет. Выбрался на зимник, ага, вот тут ходить получше, хотя тоже, после каждого увала - болотина и сколько воды в колеях не угадаешь. Судя по торчащему над самыми лиственницами солнышку - время к утру, однако, надо обратно топать: Рога лосиные по дороге попались, хоть тяжело, а тащу на табор - традиция. Начинается новый день - день моего рождения: Поскольку праздник - сегодня только антенну поставим и будем пить-гулять! Вот только как ее в этом болоте растянуть: Притаскиваем из леса три жердины потоньше да подлиннее, да еще брёвнышек с десяток и, недолго думая, ставим три мачты на треногах, каждая высотой метров семь, строго по визиру. 'Диполь звенит!' (с) Маслов. После шашлыка и 'рояля' крутим солдат-мотор. пытаемся выйти в эфир: 'Белоус, Белоус, я - Белоус-один, прием!' Тишина: Впрочем - мы первые, может еще не доехали, не настроили, штаб-то тоже в Среднеколымск переезжает: Спать мне не хочется, опять иду бродить. Куропатки нагло шныряют под ногами, перебредаю на одном из верхних перекатов речку и на маленьком озерке у леса поднимаю пару селезней свиязи. Бах-бах! Везет мне сегодня: Ночь на исходе, похолодало, комар пропал. Я сижу на речном откосе, грызу травинку, и наблюдаю, как ондатра стрижет осоку. Возвращаться мне не хочется.
Хлещет дождь по брезенту палатки, сыро, холодно, в яме под печку стоит вода и плавают Лёнькины сапоги: Всё утро таскаю гальку вёдрами с переката, подсыпка сделана, печка стоит, дрова напилены, уф! Чайник свистит носиком, мокрая одежда, развешанная на сушилках, парит, тепло, сухо и жить можно. После чая, обсушившись, иду проверять сети. Сети лесочные, 'сорокпятки', в этом сезоне мы подготовились основательно, и хариус ловится 'номерной'. Правда, немного. Ондатра, тварь, прогрызла в полотне дыру размером метр на метр. Ставлю на кочках пару капканов-единичек - и сети будут целы и шашлык: Под дождем затворяю мурцовку из хариуса - рыба, непременно чищеная, с кожей, лук, перец, соль, растительное масло и уксус. Перемешивать пять минут. Есть, запивая водкой.
Парит после дождя, комар родится в страшном количестве, зеленое безветрие, а еще муравьи, крылатые, здоровые, кусачие. Я сажаю новую сеть, естественно на улице, и уже озверел от гнуса, дымокур помогает, но слабо, 'адская смесь номер четыре' не помогает совсем - все смывает пот. Лёнька отлежал бока под пологом, и мы решаем заложить ПЕРВЫЙ эталон на пробу. Первая площадка в тридцати метрах от палатки, густой ивняк в подлеске, помимо затесок приходится рубить визир, ходить тяжко, приходится двигаться непрерывно, чтоб как-то отвязаться от гнуса. Восточно-сибирское редколесье, мать его так: Кое-как добили до тридцатой точки, сварили утиный супец, а тут и свечерело. Однако, надо за лосем идти, в такую погоду, да при таких комарах он должен, просто обязан быть у воды. Решаю зайти повыше по зимнику, а потом спуститься вдоль Зеледеехи. Под мелким дождиком, размазывая по лицу и рукам 'адскую смесь', потея и ругаясь шепотом, я понимаю, что совершил ошибку, уйдя так далеко от табора. К черту, все лоси Колымы больше не заставят меня шляться по ночам! В припрыжку, чуть не бегом возвращаюсь своим следом весь мокрый. Лёнька храпит, печка не топится, глотнув остывшего чаю, ныряю под полог: Общение с природой, блин:
На утро - проливной, переходящий в умеренный. Одежда за ночь не высохла, поэтому первым делом - печка. По табору бегут ручьи, пищеблок весь в луже. Позавтракав, начинаем долбить дренаж, спуская воду (вы себе можете это представить?), таскаем плавник, замащивая в ответственных местах гати: Никогда еще такой ерундой не занимался! Холод такой, что зуб на зуб не попадает. Комары все попрятались в палатку, поближе к печке. Под вечер вспомнили, что сегодня воскресенье: Вот вам и выходной. Облачность немного подняло, дождь перестал и я пошел побродить перед сном. Вернулся в четыре утра:
Снова дождь, продолжаю сажать сеть, на перекате резвится полярная гагара, уыкает, кыркает, дразнится. Жора выдал короткий шланг и я здорово нахлебался семьдесят шестого, перекачивая бензин из бочки в баки. Собираемся в заход на озера на Земляную сторону, ибо тут ловить уже нечего, Зеледееха помутнела и рыбы нет. Ветер разогнал тучи и закат пылает всеми красками радуги. Связи по-прежнему нет. Лёнька изъявил желание стричься, сам я уже неделю сверкаю лысиной, ножницы, бритва, 'адская смесь' вместо лосьона: Заменил лозунг 'всё будет хорошо' лозунгом 'всё будет!'

Закрыв палатку на шнуровку и, придавив брезент лабаза брёвнами, отчаливаем ясным полярным днем (т.е. ближе к полуночи - комар не так донимает) в заход. Колыма напротив Зеледеехи шириной километра полтора, тишь и простор, заря полыхает вполнеба, Лёнька за капитана, восседает гордо на корме, 'ветерок' жужжит и жизнь прекрасна! Обойдя по меляку остров на Земляной стороне, входим в протоку и начинаем всматриваться в коренной берег. Где-то тут, судя по снимку, из озер вытекает ручей, а вот он, промыл широкую лощину сикось-накось заваленную баланами. Тут мы не пройдем: Найдя удобное место, причаливаем к мерзлотному обрыву и, захлестнув фал за вековую листвянку, корячим мешки на обрыв. Потом, чуть подумав, корячим туда же 'ветерка' и баки с бензином, все-таки место проходное: Оттащив мотор и баки метров на пятьдесят, прячем под выворонем, вспомнить бы потом, где спрятали: Ну, вздрогнем! Взвалив на плечи рюкзаки и мешки с сетями, лодкой, палаткой, харчами и припасами, строго по азимуту вламываемся в хитросплетение подроста (густой он тут) и подлеска. Выдел, кстати, замечательный, лиственницы в обхват, полнота соответствующая, надо пробных площадей заложить: Впрочем, через час преодолений, мысли о пробах, эталонах и пеших переходах начисто улетучились из головы:
- Я - человек-верблюд!
- Держись, таксатор! - Лёнька не знает жалости и ломится вперед как лось.
Блеснула вода впереди, высокий, в два человеческих роста, ивняк, далее метров пятьдесят топкого берега и ОЗЕРО: Нет, не огромное, ширина метров двести, старое русло Колымы, разделенное короткими перешейками. Топаем по берегу до ягельной гривы, на ней- частокол листвянок толщиной с два пальца: Здесь и встанем. Утро, солнышко припекает, комарики оттаяли и мы быстро-быстро (знаете, почему бурундуки так носятся? - чтоб комары не кусали!) ставим палатку на настил из жердей, варим чай, надуваем лодку, проваливаясь по колено в топь, выходим на чистую воду. Сеть пока поставим одну - устали и спать хочется. Нитяная 'одностенка' с берестяными катарками, ставить ее легко, особенно вдвоем: Не успели раскидать и половину от вбитого кола, как поплавки задёргались и исчезли с поверхности. Что за?.. Раскидав до конца, возвращаемся к колу. Мама дорогая! Окуни до килограмма, чиры, щуки висят чуть не друг на друге, перепутав дель до последней возможности. Лёнька удерживает лодку, я разбираю сеть. Комары совсем озверели, мы - тоже. Сеть - распутана, лодка завалена рыбой, поплавки снова притоплены: Нет, так жить нельзя! Наплевав на всё, гребем к берегу, отмахиваясь от комаров, по колено в воде, порем рыбу, присолили в мешке, сунули в тенёк и СПАТЬ!...
В палатке душно, комариный гул за брезентовой стенкой, однако, надо вставать! Солнышко на юге, время обеденное. Лёнька варит чай, я вынимаю рыбу. Чира больше ни одного, видимо при дневном свете он боится нитяного полотна, ничего, поставим лесочные, щук-окуней опять пол лодки: Завтракаем солёным чиром (как раз 'дозрел' пока мы спали) с хлебом, хлеба последняя буханка, и луком: Мммм: И сладкий чай: Так, ну что, мы ж не только за рыбой, мы как бы работать пришли: Обходим озеро по кругу с таксацией, рубим пару моделей-карандашей. Замыленная лупа на компасе не дает точно подсчитать слои-ниточки, но возраст явно за двести: Давно здесь пожара не было: Из-под ног выскакивает копалуха и, припадая, раскинув крылья и квохтая, уводит от выводка. Молодые размером с воробья, прыскают в разные стороны. Надо будет осенью сюда наведаться: Протесали для очистки совести один эталон, вряд ли сюда кто запрётся с проверкой, но все-таки: Возвращаемся к палатке, к сетям и рыбе. В лесочных, как и предполагалось, чир, в нитяных - окуни-щуки. После ухи из одних желудков, Лёнька плывет спиннинговать, я - иду копытить. Вся наша грива искрещена тропами, кто по ним ходит - не понять, следов копыт не видно. Замыкаю круг километров на семь, никого и ничего, даже рябчиков с куропатками не видно. День кончается, снова сети и рыба, наевшись вареной и соленой, валимся спать. Тишина, солнце за брезентовой стенкой и где-то на грани восприятия 'хрусть: хрусть', сучки под чьими-то шагами. Толкнув Лёньку, чтоб не храпел, проверяю патроны в ружье, пули: Вылезать к комарам неохота, пока лежу, слушаю: Хрустнуло совсем рядом, ухнуло, фыркнуло и затопотало мягкими лапами, удаляясь: Мать твою!.. Расшнуровав вход, бегу босиком вслед, никого и ничего, только комары: Однако, надо ухо востро держать, палатка видать на самом проходе стоит.
Утром, после проверки сетей, мы понимаем, что больше рыбы нам уже не вынести, в мешках уже килограммов семьдесят-восемьдесят, соль кончилась и жара стоит градусов под тридцать. Лёнька, рыбача, нашел протоку в соседнее озеро, чуть поближе к Колыме, решаем протащиться и проплыть, а то с таким грузом, не только геморрой, а и грыжу наживёшь. Залабазили сети, подтянув фалом повыше на самую высокую листвянку, палатку оставили стоять как есть, остатки крупы и макарон спрятали в чайник и тоже подвесили повыше. Попрощавшись с 'веселым местом', отчаливаем ближе к вечеру. Надо будет через пару дней вернуться, если не задождит. В ближнем к Колыме конце озера - разрыв в стене ивняка, протока - узкая канава шириной метр-полтора с быстро бегущей водой, явно рукотворная. Протащив резинку и мешки через перешеек, попадаем в озерко, оно узкое и короткое - меньше полукилометра в длину. Следуя логике, гребем в дальний конец, там - такая же 'рукотворная' протока. Волоком попадаем на водоем неописуемой красоты. Озеро с живописными изгибами берегов, окруженное вековым лиственничником, коряги в воде, пара гоголей и гагара до кучи со своим заунывным 'уы-уа-КЫРРР' добавляют 'сказочности', место как на картинах Васнецова, кажется, что за мысом сидит сестрица Аленушка, а вот у этой шишиги сейчас вынырнет русалка. И над всем этим зеленое, как яблоко небо с золотисто оранжевым краем там, где за стеной леса светит полночное солнце: Холодно и комары пропали. Находим место, где можно причалить, сворачиваем лодку и, подсаживаясь и помогая друг другу, взваливаем четырёхпудовые рюкзаки на плечи, человек-верблюд, часть вторая: Пока дошли, пока раскопали 'ветерка' и бачки, пока загрузились, пока пересекли Колыму: Нет, ночь не прошла и мы, по холодку, спешно кидаемся копать ледник, а то еще не хватало, чтоб добытый с таким трудом провиант затух: Мерзлота поддается туго, лома у нас нет, поэтому рубим 'поганым' топором и черпаем лопатой. Уделались как бобики, разругались вдрызг, но к утру закончили - яма в которую встали два тридцатилитровых полных бака, два ведра с соленым чиром и еще место осталось: И накат из брёвен с крышкой: И мох посверху: Всё:
Ночью был настоящий мороз, лужи затянуло тонким льдом. Сейчас уже утро. Но изо рта идет пар, и нет ни одного комара. Я снова на озере, один, Лёнька остался караулить табор и камералить. Ночной туман с озер подняло и гонит на юг холодным ветром. В разрывах видно голубое небо. Озеро все серое, в мелких волночках. Ворон накаркивает непогоду. Вчера, забираясь сюда, на протоке натягал на спиннинг мешок щук-окуней, а сейчас надо как-то ставить сети 'в одного': Сети собраны за верхнюю тетиву на рогульки, стоя на коленях на кормовом баллоне 'омеги', держа рогульку в зубах, я отгребаюсь веслами, держа руки за спиной и постепенно сбрасывая сеть. Акробат, да и только: Поставил только лесочные, в надежде на чира, но кто его знает, что делает Его Величество Озерный Чир в такую погоду: Продрог как собака, сижу под прикрытием ивняка, отпиваюсь чаем. Я один посреди мира и мне никто мне не нужен:
В Москве один не очень умный человек сказал мне:
- А почему бы тебе на Севере не вести дневник?
- Да надо бы, но знаешь, времени нет: - ответил я, приняв все за чистую монету. А он оказывается пошутил и продолжил:
- Например так: 'весь день наблюдал за облаками, к вечеру облака порозовели', - и засмеялся, довольный своей шуткой:
А ведь это самое интересное занятие - наблюдать за облаками. Сегодня, весь день, пока проверял сети, обрабатывал рыбу, варил еду, сворачивал табор, все это время я смотрел на небо. С севера тянул свои длинные белые щупальца циклон, гораздо ниже него, с юга, из голубой дали, шла нежнейшая 'кучёвка' и, наталкиваясь на холодную стену циклона, поднималась вверх и таяла. С востока и с запада проглядывали обрывки фронтов со слоистыми серо-фиолетовыми тучками, пришпиленными на молочно-белом фоне. Солнце весь день палило и вокруг него, как перед морозом, светились радужные кольца. В этом противостоянии севера и юга, как всегда, победил Север. Стрелы перистых облаков спустились ниже, набухли и стали серыми, закрыв собой солнце. Вода в озере видом и цветом напоминала расплавленный свинец. Пока я выбирался с озера начал накрапывать дождь и ночью нас, наконец, накрыло фронтом:

Фронт не фронт, а работать надо. Ловим моменты затишья и отрабатываем окрестные сопки, день, ночь - неважно. Лучше всего себя здесь ощущаешь, когда прёшь куда-нибудь один и по делу. Ломишься в гору через ольшаник и ерник, весь в поту, комарах и мошке, колымский таксатор, крутой мужик и нет в голове глупых вопросов: зачем, почему и как жить дальше? На вершине сопки, на краю обрыва, глядя на просторы Колымы, озаряемые полночным солнцем, я мог бы сидеть вечно, если бы не комары: Эталоны больше крутить негде, собираемся в радиальный маршрут, а тут и погода наладилась. Вверх по Зеледеехе, зайдем по зимнику, насколько задора хватит, заодно и дорогу на Слезовку разведаем. Эта река за водоразделом и путь туда неблизок, километров тридцать, за пару дней не обернешься. Продуктов в радиалку берем с запасом, чтоб залабазить излишек где-нибудь на полпути. Зимник за пределами освоенных мной в ночных поисках лося территорий - ужасен. Заболоченный, заросший, но по обочине вообще не пройдешь, ерник настолько плотно растет, что ноги просто продираешь. Солнце и ветер в лицо, комары болтаются где-то сзади и, кажется, что ты можешь идти так до осени. Огибая широкую петлю реки (узкая она здесь, 'переплюйка') упираемся в якутское зимовье.

Низкое, темное, пропахшее сырой кислятиной, традиционно загаженная-замусоренная прилежащая территория, лабаз на высоких ногах, метра четыре, с каким-то барахлом, жить в таком месте не хочется, поэтому встаем метрах в ста выше по течению, тут и коса галечная есть. По-быстрому, ибо комары наседают, костер, баландайка, чай. Время обеденное. Судя по снимку, километров двенадцать от табора, здесь и будем работать, пока не надоест. С лесом - беда, требуемая полнота только на западных-юго-западных склонах, обходим с таксацией большой круг по окрестным сопкам, залезли на ту, что повыше, с триангуляционного знака обозрели не пройденную окрестность в монокуляр, сэкономив, таким образом, время и ноги. А тут и вечереть начало. Солнце пока незакатное, ходи хоть круглые сутки, но сил уж нет. Катимся по азимуту вниз под горку, прямо к реке, ноги заплетаются, все мысли о чае и рыбе копченой, что с собой принесли. А внизу на мари - озеро, небольшое, круглое, заросшее осокой. И на озере, четко различимый в монокуляр, даже с расстояния в километр, пасётся СОХАТЫЙ: Ё! Точно бык, вон рога, серьга, стоит по брюхо в воде. Куда усталость девалась! Шёпотом обсуждаем план действий, ветер вроде благоприятный, Лёнька обойдет озеро по широкой дуге и пугнёт его на меня, а я, чуть раньше, займу 'позицию'. Где бегом, где ползком выдвигаюсь почти на край озера, сохатый как на ладони, кунает в воду башку с бархатными лопатками рогов, чавкает травой, по-лошадиному вздрагивает холкой, отгоняя мух. Едят нас примерно одинаково, но оба не уходим, он - ест, я -жду, когда на свою 'позицию' выйдет Лёнька: Примерно через полчаса хрустнуло где-то за сохатым в лесу и он, чётко против ветра, прямо в Лёнькину сторону, ломанулся, разбрызгивая воду: Бывалый: 'ОГОГОГОГО!!!': заорал в лесу мой напарник, видимо, по зрячему: Встаю, таиться больше незачем, освежаю слой 'адской смеси' на лице-руках:
- Ну что, опять несъедобный попался?! - Лёнька выламывается из кустов весь в комарах и мухах.
- Да ладно, все равно бы протух на такой жаре и как его отсюда выносить?..

Да, выносить его отсюда было бы не просто: И жара: Жара за тридцать, ходишь днём в полуобморочном состоянии на грани теплового удара, застегнутым-завязанным на все пуговицы-штрипки. Вылетела мошка в массе, но чувствуется, что это еще не предел: Возвращаемся на основной табор измотанные как бобики, ладно хоть налегке, тушенка-сгущенка-крупы-палатка запрятаны до следующего захода в якутском лабазе. Куропатки орут в ерниках, нагло перебегают зимник. Сумерки.
На таборе - порядок, никто не приходил. Уничтожаем для поправки здоровья остатки копченых окуней и соленых чиров - однако надо опять на озера собираться. Лёнька энтузиазмом не горит, после заходных напрягов нездоровится ему, даже купание и спирт не помогают. Поэтому, приведя себя в порядок, собираюсь на следующий день на озера, напарник лишь меня на моторе подбросит. Как обычно, ночью, когда чуть поутих комар, колматим через Колыму, тишина и просторы, заря цвета гренадина с апельсином. Простились на пристани и я, с мешком и лодкой опять начинаю свое продвижение: пеший рывок, неспешный проплыв по сказочному озеру, волок, проплыв, волок: Поднимается ветер, дело к утру. На входе в протоку места мало, прогал в кустах не позволяет размахнуться, как следует, но и короткими забросами, исхлестав тридцатиметровый сектор серебристым 'атомом', я наполнил мешок щуками: Почин есть. Выгребаю на плес против ветра. Озеро встречает меня неласково. К тому моменту, как я, разгрузив лодку, выплыл ставить сети, волна разгулялась нешуточная, даже с 'беляками'. Однако, колымский таксатор трудностей не боится! Как и в прошлый раз, держа в зубах рогульку с сетью, отгребаюсь 'руки за спину'. Вот только вставать на кормовой баллон не стоило: Неожиданно, налетевший порыв ветра опрокидывает мою 'омегу'. Мелькнула мысль 'ружье', но еще до того, как вынырнуть, я ощутил ружейный погон, захлестнувший ногу и руку, рефлекс, вот только чем я его схватил, рукой или ногой?.. Впрочем, неважно. Стремительно удаляющуюся 'омегу' я нагнал до того, как наполнившиеся водой болотники потянули меня на дно: Лязгая зубами от холода, трясясь крупной дрожью от переизбытка адреналина, я в который раз удивляюсь возможностям человеческого организма. Хорошо, что в сети не запутался: Палю костер на низком берегу, сушу одежду и больше всего меня беспокоит не испортилось ли ружье: Обтерев его вкладышем из спальника и заботливо повесив на сучок покрепче, снова иду на воду: Во-первых, в одну воронку и всё такое, а во вторых - я ж за рыбой приехал! Растянув спутанную ветром сеть, ставлю вторую, ставлю на кочках капканы на ондатру и, сварив уху и опившись чаю, валюсь спать, хоть и полдень:
Сидя у костра, шкурю ондатр, нож велик, но я справляюсь, варю МЯСО, ибо рыба уже задолбала, тем более хлеба нет уж две недели. На рядом стоящих листвянках, как на настоящем промысловом таборе развешаны сети, ондатровые шкурки на правилках, рюкзак, ружье: Что с ружьем? Ржи не видно, но я сердцем чувствую, как окисляются внутри колодки пружины и шептала и бойки: Так, надо выбираться, а то сам себя изведу: В ту пору я не думал об относительных ценностях, ценности вокруг меня были абсолютные и простые, как видно, собственное здоровье и даже жизнь беспокоили меня меньше, чем утрата ружья или, например, ножа: Собравшись, лечу вместе с ветром и мелким дождем к протоке, несет и без паруса так, что я пролетаю узкий быстроток чуть не до середины. Пока протащился-прогрёб до 'сказочного' озера ветер начал стихать, дождь перестал, полетели утки: Сбив особо наглого гоголя я вновь воспрянул духом, но не от улучшения погоды, скорей от того, что ружье стреляет. Двумя ходками перетащив имущество и рыбу, стоя на обрывистом берегу, я задумался - а как же дальше? Лёнька должен приплыть за мной завтра к вечеру, клееные баллоны лодки травят воздух, а плёс Колымы шириной полтора километра: И течение: Ветра нет, облачность растащило (вот перемены климата!), заря вечерняя в всей красе: Была не была, не сидеть же здесь!
Гребу наискось к течению, сносит меня прилично, поэтому жмусь пока к острову, где потише. На косе, метрах в ста стоит сохач, корова и теленок, удивлённо смотрят на странную каракатицу небесно-голубого цвета. Да, это лоси, но мне не до них, опять же, фарватер рядом, если и повезет, спалиться за разделкой проще простого: Через полчаса, пересекая фарватер, вижу караван якутских 'крымов', капитаны с пассажирами смотрят на меня как те лоси, да, таких чудаков на Колыме еще не видели: Через полтора часа, где проплыв, где протащившись, подкачивая 'лягушкой' спускающие баллоны, я наконец-то прибыл на табор, разбудив и немало удивив Лёньку. Еще больше удивился он, когда, не попив чаю, я начал развинчивать и чистить ружье при свете начинающегося утра. Рыбалка удалась:

Новость: гавкнулся мотор: Ленька еле обратно доскрёбся, перебирать движок ему было лень, так что: Однако, отоспавшись и отъевшись (ладно хоть напарник блинов напёк), приступаю к 'реанимации'. Жора вместе с мотором выдал замасленный талмуд, в прошлом году читать его было недосуг и вроде незачем. Поскольку симптомы неявные: 'ну зачихал и сдох', иду по пути наименьшего сопротивления - фильтрую тщательно, отстаиваю и сливаю литров десять бензина: Пока отстаивается - перебираю и промываю 'ногу, голову и карбюратор', меняю нигрол в редукторе, главное, чтоб после сборки лишних деталей не осталось: Далее, методом эмпирических исследований, вволю натягавшись 'железА', вверх-вниз, поставить на транец-снять, продергать-прогреть-заглушить, прихожу к выводу, что все дело в зажигании: Мать, а оно электронное и тут даже талмуд не помогает. Наконец, вдоволь навоевавшись со слепнями-комарами я зачищаю-протираю магниты на маховике и с любовью устраиваю чертову каракатицу поближе к печке в палатку: Лёнька протестует, с печкой в палатке сидеть невозможно, а на улице - комары: Ничё, иди рыбу жарь! Под дождем:
Вечером на связи настойчиво в который раз маним Витаминовну на контроль, материалов уж накопилось, хлеба три недели не видели, жареная рыба вместо уже поперек горла встает, да и магнето, а то и новый мотор не помешали бы: Имака, может быть: Заря полыхает вполнеба, обрывки циклона на нежно-зеленом фоне расцвечены всеми цветами спектра от фиолетового до красного. Рокуэлл Кент, Гренландия, нет, Орто-Холыма: Куропатки орут в ивняках крайне вызывающе, я поглаживаю ружье, патронов сто пятьдесят штук дробовых, но не хочется шуметь, слишком красиво:
Сегодня должны приехать Нина с Масловым и мы с Лёнькой поутру занимаем наблюдательный пост на крутояре у устья Зеледеехи. Варим чай, любуемся простором, держим наготове фальшфейер, вдруг мимо проскочат: Часам к десяти замечаем бодро бегущую снизу 'казанку', Маслов - человек слова! Лихо подруливает к берегу, кричит, скаля в улыбке белые зубы:
- Вот они, олени северные, один лежит, другой - стоит, наблюдает!
- Василич, здорово, не глуши, счас дальше поплывём!
Все всех рады видеть, психология малых коллективов: Ведем караван вверх по Зеледеехе, мотор как ни странно, ведет себя хорошо, не капризничает. Дойдя до переката, зачаливаем лодки, чтоб не скрестись дальше по мелякам и, взвалив на спины мешок с хлебом в котором что-то обнадёживающе булькает и мешок с 'железом', продираемся к палатке через комаров и ивняки. Гости поражены масштабом работ по обустройству базового лагеря, Маслова особенно радуют украшенные лосиными рогами радиомачты. День солнечный и ветреный, холодно, Нина с Масловым 'привезли погоду', рубим чира на закуску, заводим мурцовку из него же, хлеб, блины и заветная Лёнькина настойка на калган-корне, а еще можжевеловый джин. Радостно чокаемся, гости после поселка отдыхают душой в наших ерниках-комарах, делимся новостями, рыба, рыба, охота, московские новости - как новости с Луны: Маслов, захмелев, даёт добро валить лося где бы то ни было: 'мы рядом, вызовите по связи, подъедем с Жорой, поможем вынести!' Ага: Нина полистала бланки, забрала отчеты, попаслась на начинающем созревать голубичнике. Идти в лес к комарам никому неохота, затёски 'проверочного' эталона видны от костра: Всё у нас как 'по-Маслову'!
Снабдив гостей сушеной и копченой рыбой, провожаем их до лодки, машем руками, машут нам в ответ, первая в сезоне 'проверка' прошла успешно:
Вечер, копченая рыба, пшенная баландайка и чай с хлебом. 'Проблемы нету!' С гор нагнало такого тумана, что противоположный берег Зеледеехи не виден, холодно, все в инее, мы с дядей Лёней щеголяем в ватных штанах, но все равно, задница мёрзнет. Куропатки орут дурными голосами и ни одного комара. Мотор не работает:
Три дня хлещет дождь как из ведра, носа на улицу не высунуть. В палатке, у печки вожусь с мотором, слушая попеременно Лёнькин храп или ворчание на тему 'всю палатку бензином провонял'. Однако, лето в этом году какое-то неласковое:
Утром меня разбудили синички. Их веселое 'чже-чже' настойчиво влезло в мой сон и я с удовольствием проснулся, поскольку сон был довольно мрачный: Проснулся и не понял, что случилось. А потом дошло - тишина. Дождь прекратился, и ветер стих, и теперь тишина с непривычки давит на уши. Природа замерла, небо серое и высокое, полный штиль. Слышно только чжеканье синичек, да за поворотом реки орет ворон. Однако, надо на рыбалку собираться: Железо, привезенное проверяющими, встало как родное, но это не новая голова, это всего лишь старое магнето, снятое со списанного мотора. Ладно, хоть на вёслах, а идти надо, рыбки хочется - в реке по-прежнему, кроме каталки, рыбы нет. С замиранием сердца идём по плёсу, хорошо, хоть ветра нет. На пристани мотор с бензином уж не прячем - обвыкли. Ивняки на протоках развесили первые желтые листочки. Двадцать восьмое июля: Осень: Решаю прокидать блесной небольшой бочажок в быстротоке - мне показалось или и вправду волну погнала рыба? Ширина бочага метра три, длина - в аккурат на длину выброса 'атома' с 'невской'. Дядя Лёня сидит на баллоне лодки и наблюдает. Первый заброс - пусто. На втором - резкий рывок и я выволакиваю без церемоний щучку килограмма на полтора. Дальше пошло всё 'как по-Маслову': заброс - рывок, дядя Лёня снимает очередного сордона. На втором десятке, среди бултыхающихся в 'омеге' рыб, напарник накладывает вето на спиннинг, ибо еще плыть-протаскиваться. Серо, хмуро, ветер поднимается, поэтому торопимся, чтоб поставить сети без акробатических этюдов. Уха-желе из щучьих голов и желудков, хлеба у нас пока вдоволь, сладкий чай, и Лёня ложится спать - делать здесь уже нечего, выдела все пройдены. Мне же не сидится, отчаливаю на верной 'омеге' с ружьем и твердым намерением найти что-то интересное. Северный конец озера манит меня своей неизведанностью, гребу против ветра, считая ондатр, поглядывая на уток, со свистом проносящихся по ветру как пушечные ядра. Лосей не видно. Как и предполагалось, исходя из наличия быстротекущего волока (если здесь оно вытекает, то где-то должно втекать), на северной оконечности - быстротекущая, даже с водопадиком, протока. И под водопадиком стоит подобие верши, достаточно искусно сплетенное из ивовых дранок: И рыбы тухлой в нем нет: Выходит, мы не одни в вселенной. Надо это дело разведать: За быстротоком - цепь пойменных озер, даже луж с абсолютно голыми берегами, густо заросшими осокой и изрытых ондатровыми норами, прямо 'эльдорадо'! А следующее в этой цепи - длинная широкая запятая, старое русло с приличной глубиной и огромным аласом на правом берегу. Выбираюсь на берег, обозреваю окрест в монокуляр. Далеко, за километром колышимого ветром разнотравья, виднеется не то дом, не то хотон: Можно сходить, но комары: Можно доплыть, но шлёпать вёслами пару километров против ветра, а после обратно: Неожиданно, из-за изгиба берега появляется гонимая ветром белая-белая ветка, сидящий в ней якут черен лицом и смотрит на меня как на привидение, схватившись за ружье.
- Доробо! - машу рукой, пока жаканами не вдарил:
Пристает, вылезает, недоверчиво глядя, ковыляет ко мне. Низкорослый (мне по грудь), отчаянно худой, отчаянно кашляет после небольшого подъема:
Мы сидим на крутом бережку, свесив ноги, и ведем светскую беседу. Оказывается, нашу стоянку якут не рассекретил, плавает только до своей рыболовушки.
- А на кого такая снасть?
- На разную ортовую рыбу:
- ?!
- Вот такая, мелкая, едим ее, в ловушки на соболя кладём: А вы тут, однако, чего делаете?
- А мы - экспедиция, лес изучаем:
Оборачивается в сторону аласа, недоуменно смотрит на меня:
- Однако, леса здесь нет!
- Здесь мы рыбу ловим, щуку, окуня! - про чира пока молчу.
- Щука - не рыба, мы щукой только собак кормим! - закашливается при этом до колик, весит он, наверное, вполовину меньше меня и при желании я мог бы забросить его отсюда в его ветку, но сколько пафоса!
- Вот видишь! Собака щуку ест, и какая сильная, быстрая! Сама как щука! А тут кроме щуки и чир!
- Чира тут нет, чир в реке!
- Ну, не веришь, завтра приплывай, как сети проверять будем.
Чайника у меня нет, курева тоже, хмуро попрощавшись, 'хозяин тайги' ковыляет к своей ветке, сев в нее преображается в 'хозяина воды' и легко взмахивая вёселком, уплывает за поворот: Однако:
Маленькие черноголовые крачки-рыболовы облюбовали для наблюдательных пунктов колья, на которых мы ставим сети. Сидят пара дежурных, остальные - на берегу. Стоит косяку малька выйти к поверхности - сразу визг, хриплые крики, белая карусель с нырянием в воду: Вороны воруют рыбу из сетей. Чир попадается обычно под верхнюю тетиву, так они садятся на шнур (ничего, что хвост в воде) и, подтягивая дель лапами, расклёвывают брюшко, самое жирное место:
'Хозяин тайги' к проверке сетей не приплыл: Общим счетом вынули из двух сетей семнадцать чиров и килограмм сорок щук-окуней, однако: Помня первый опыт, когда чуть животы не надорвали, сворачиваем сети, варим уху-желе из рыбных голов и желудков и, подгоняемые северным ветром, покидаем гостеприимное место. Палатка наша белеет сквозь зазолотившиеся ивняки: Даа, закончилось лето:
Закаты становятся всё красивее, ночи всё холоднее, комаров меньше, солнце садится уже окончательно, сегодня видел первую звезду, самая яркая, на юго-западе, что это? Не знаю: Полнолуние, 'цыганское солнышко' как фонарь - читать можно, всё в инее: А днём - опять дождь будет: Ягода при таком раскладе может и не вызреть, а впрочем: Вода в Колыме очень высокая, в нашей Зеледеехе поднялась почти вровень с берегами, хорошо, что бочки заранее с косы убрали и даже сейчас, в два часа ночи, слышно как по Колыме идут моторки: Кому-то очень приспичило:
Тридцать первое июля. Надо идти в заход на Слезовку, а Лёнька приболел - животом мается: Странно, пища вся диетическая, свежая, спирт 'правильный': Выписав 'больничный', собираемся и собираемся с силами, наслаждаясь погодой - при абсолютно чистом небе, ветер, сильный северо-запад, гнёт к земле ерники и сдувает комаров с мошкой. Напек блинов в дорогу, начитался до одури. Вода прибывает. Ночью луна неестественно крупным, неестественно ярким шаром висит над верхушками лиственниц и человечек на ней по-прежнему варит свой чай в котелке: Ветер за день разогнал на Колыме такую волну, что сейчас, при полном штиле ясно слышен накат: Сна ни в одном глазу. Завтра - в заход!

Олег Куваев не знал, какими словами описать сплав по реке, а я не знаю, какими словами описать пеший заход. Идёшь как автомат, как вьючное животное, ноги сами вышагивают вперед, ищут опру на топком зимнике, вроде смотришь вниз, а видишь все: и перебегающих дорогу куропаток, белеющий в ерниках лосиный рог, росу на лиственничной хвое, причудливую корягу, бескрайний простор якутского неба. Темп хороший, комары где-то сзади и пока не взмок, рюкзак кажется чужеродной, но не обременительной частью организма. Идем 'налегке' до якутского зимовья, закладка наша цела, пьем чай и перекладываем рюкзаки. Дальше - земля неизведанная, терра инкогнита, зимник забирает в горы, становится суше (местами). То тут, то там - ягель и брусника, бонитет становится повыше, лиственницы длиннее и толще, хотя возраст - тот же. Втянувшись, уже не замечаешь увеличившийся вес рюкзака, мясо на твоих костях сухое, жилистое и твёрдое, как ружейный приклад, ты - идеальный механизм для движения вперед: До поры: До горы, до перевала. На перевале замечаем, что день перевалил на вторую половину, да где там перевалил, уже к вечеру, но вниз - не вверх, хоть склон и северо-восточный и заболочен весьма. Через двенадцать часов непрерывного хода мы всё чаще присаживаемся 'пособирать ягод', а на самом деле - передохнуть. Лямки набили плечи, ружье отмотало руки, в наступившей прохладе сумерек от нас идёт пар. Сумрак густого лиственничника, зимник причудливо изгибается, за каждым поворотом открываются новые прекрасные ландшафты: то небольшое, курящееся туманом озерко в осоке, то двухметровые ерники на ягельнике, срывается с адским блёканьем куропат и я бью его низкоугонного: Тишина, солнце село и всё в тумане. Вроде пришли. Зимник упирается прямо в Слезовку. Река в сиреневых сумерках выглядит сказочно - это не канава Зеледеихи с глинистыми берегами, причудливые изгибы русла разделены островами белокрыльника и стрелолиста, окаймлены галечными россыпями, местами, вплотную к воде подступает лес на ягельнике, подёрнутые туманом воды чисты и прозрачны. Из-под крутояра при нашем приближении выплывает стая свиязей, валю трёх дуплетом, не стесняясь, зря чтоль ружье тридцать километров на себе пёр!? Шуметь в подсвеченных луною сумерках тоже не стесняюсь - лося мы отсюда всё равно не дотащим, а медведей о своем прибытии лучше предупредить заранее. Лёнька, сбросив рюкзак, спешно раздевается и вылавливает трофеи, одновременно, смывая с чресел пот: Мне, насквозь мокрому, в воду лезть неохота, поэтому на ягельном бугре по-быстрому соображаю костер - чаю сварить, да напарнику обсушиться. Ставим палатку, варим баландайку и валимся трупами, лично я уходился так, что ноги не ходят:
Наутро небо искрещено 'кошачьими хвостами', душно, комарья, опять, море, напарник куда-то умотал по-тихому. Таборю неспешно, после вчерашнего - ломотье во всем теле, ходишь раскорякой, все-таки, такие 'рывки' не проходят бесследно. Когда сварился суп-каша из уток, приковылял Лёня и принёс связку хариусов, надёрганных на слепня. Подкрепившись, идем работать. Пойма Слезовки шириной километра четыре, склоны сопок довольно крутые, на вершинах - обязательно тундра с кустами стланика. Поэтому, для начала крутим в районе зимника себе по эталону, вдруг какой-нибудь энтузиаст придет нас сюда проверять, ха-ха: Потом, режем наискось склоны сопок с обязательным заходом на вершину и 'таксацией через рукав' - монокуляр здорово помогает. К сумеркам у нас обследовано, протаксировано и отконтурено около ста квадратных километров площадей и это не фантазии над стереоскопом, а натурная таксация! Подкрепившись как следует, решаем назавтра пройти с 'таксацией' (читай - рыбалкой) вниз по Слезовке, насколько задора хватит. У Лёньки удочка уже есть, я вырезаю себе лиственничный хлыст попрямее-подлиннее, мотаю пару мушек пострашнее и с чувством хорошо выполненного долга отхожу ко сну. Лёнька крутит ручку приемника, пытаясь поймать свой 'драхенвальд', но здесь, в горах, ловятся лишь китайцы:
Комар просто заедает, на зорях - мокрец, в полдень - слепень. Слепень - это хорошо, один слепень - один хариус. Рыбы нам много не надо, мы здесь не на долго, но уж больно красива река и азартна рыбалка! Спустились уже километров на десять, как потом возвращаться? Таская щук рюкзаками, сигов мешками, подспудно все равно мечтаешь об этом моменте - проткнутый крючком слепень мягко падает рядом с корягой (камнем, островком осоки, просто в струю) и к нему из тёмной прохлады реки сиренево-розовым высверком бросается хариус, всплеск, и твоя удочка вот-вот готова лопнуть вместе с твоим сердцем! Однако, про карточки таксации тоже не забываем: И про медведей: Следы есть, следы свежие: А есть им тут особо нечего - шишка не уродилась, ягода еще не вызрела, да и мало ее, следов лосиных нет: А на пищухах особо не разжиреешь. Вот и стреляю я глазами по сторонам, вываживая очередного 'хорька', чтоб не прозевать хозяина: Лёнька, естественно, ведет в счете по числу голов и размеру трофеев: Запив малосольного хариуса чаем, возвращаемся к палатке - весь день прошлялись: Над миром висит луна, ночь до того тиха и прозрачна, что даже ястребиная сова кружит над нами совсем беззвучно, чтоб не нарушить.
Спустя два дня заходного времяпрепровождения, так и не съев принесенную тушенку, решаем выходить, тем более, что небо грозится циклоном, днём парит. Собравшись к вечеру, выдвигаемся, благо луна и зимник - ноги не поломаешь и глаза целы: Уже привычная тяжесть рюкзака, уже привычный путь, на подходе к перевалу, на кокоре сидит филин, молча провожает нас тяжелым взглядом. Тишина и мороз. Из-за мороза бежим резво, даже слишком, естественно, взмокли, а как взмокли - уже не остановишься, тело остывает и зябки бьют. То Лёнька, то я вырываюсь вперед и задаю темп. К рассвету, попив на перевале чаю и чуть просушившись, сваливаемся в наш водораздел. Ноги бегут уже не так резво, весь ты сосредоточен на том, чтоб не потерять равновесие на шатких кочках, однако глаз привычно выхватывает все интересное и необычное на двести семьдесят градусов вокруг, больше - мешает рюкзак. Хотя туман на рассвете пал такой густой, что видно метров на двадцать-пятьдесят. Холод адский, рука пристывает к ружейной колодке, но закинуть ружье за спину не решаюсь, у меня опять появился 'эффект присутствия', а может это просто от усталости:
Солнце светит в лицо, пока не греет, но чуть разогнало туман и я невольно останавливаюсь, восхищенно озирая мир вокруг. Каждая лиственничная хвоинка, чуть тронутая желтизной, покрыта кристалликами инея и на кончике каждой висит, сверкая как бриллиант, маленькая капелька талой воды: на каждой: Догнавший меня Лёнька, останавливается, молча тянет из рюкзака фотоаппарат, настраивает объектив: Говорить ничего не надо, слова не смогут передать окружающей нас красоты, да и фотоплёнка не справится: Ноги сами несут меня вниз и дальше, а где-то внутри продолжает жить этот миг, это ощущение сказки. Зачем я езжу сюда, на Север:
По холодку под горку добежали до якутского зимовья. Солнце уже высоко, силы нас совсем оставили. Густой чай и много сгущенки, сахар в кровь, однако двигаться дальше можно лишь через преодоление себя. Звучит напыщенно, но это так, лентяи от природы меня поймут. И комар здешний, который неистребим, подгоняет. Этот последний двенадцатикилометровый рывок по заболоченному зимнику окончательно убил наши ноги. Лёнька еле ковыляет, держится за бок, у меня, похоже, порвано сухожилие (оказалось так, на адреналине и спортивной злости дошел, но потом хромал остаток сезона). Белая, выгоревшая на солнце, палатка с радиомачтами - как дом родной, дошли и пали, как два загнанных коня.
А на таборе был гость: Разворошил ледник и сожрал ВСЮ соленую рыбу, килограмм тридцать оставалось: Раскопал спрятанный пластиковый кан со спиртом, изжевал его, но слава яйцам, бутылки 'рояля' не повредил: Навалил прямо посреди табора две здоровые кучи и разворошил лабаз - на брезентовом пологе грязные отпечатки когтистых лап: Небольшой, килограмм на сто, но такие, говорят, самые опасные - любопытные и страха-опыта еще нет: Эмалированная кружка, которой я уходя накрыл недоеденные полбанки сгущенки изжевана и пробита насквозь зубами в нескольких местах, дырки как от 7,62: Матерясь, выковыриваю банку и доедаю сгущенку, ну, сука, погоди, выпишу на тебя лицензию!

Радиомачту облюбовала под наблюдательный пункт ястребиная сова. Прилетит, сядет такая вся аккуратненькая, понаблюдает все ли в порядке и ну промышлять по кустам куропаток - они у нас прямо вокруг палатки ходят. Вот только антенна мешает ей летать - с лёту так врубилась в диполь, что мачты закачались. Сумерки, серо, сыро. Поднимается туман. Лёнька, после марш-броска полез купаться, а я, разведя бутылку, режу рыбу на закуску. Вылез из воды мой напарник, дефилирует по пищеблоку в чем мать родила, сохнет. А что. комара нет, ветра нет.
-Ну, наливай!
- Ты б хоть полотенцем прикрылся!
- Организм должен сам обсохнуть, так учитель (Иванов) говорил!
Набулькал в кружки, опрокинули, стали закусывать, а тут над головой: 'ка-га, ки-го-го!' - косяк гуменников, голов пятьдесят, высота метров тридцать, верный выстрел! А ружье-то в палатке!..
Да, то, что дичь лучше всего приманивать голым задом я давно понял. С тех пор, пока я был на таборе, ружье всегда висело рядом с костром:
Колымский пудинг:
1 тарелка рисово-гречневой каши на сгущенном молоке;
1 столовая ложка растительного масла;
1 столовая ложка сахара;
1 кружка спелой голубики
Всё тщательно перемешивается и поедается в горячем или холодном виде.
Весь день какое-то сумеречное состояние, всё валится из рук. Где-то хорошо горит и всё затянуто дымом. Солнце светит сквозь него мутным пятном. Тепло и влажно, ветра нет - самая комариная погода. До потери чувствительности пятой точки обрабатывал материалы захода, потом плюнул, замесил тесто и напёк оладий. Оладьи с малосольной рыбой, оладьи с голубичным вареньем, оладьи со сгущенкой: Обожрались так, что чуть не лопнули. Мотор не работает: Пробежаться бы с ружьем для поднятия настроения, да уже темнеет сильно. Вышел месяц из тумана, смутно и тягостно на душе. В такие вечера особенно остро ощущаешь, что тебе уже двадцать пять, четверть века, что всё уходит и уже не возвращается: Перистые облака, словно выкованные из тончайшей серебряной паутины, движутся по небу величественно, почти незаметно для глаз, а стоит отвести взгляд, отвлечься - сразу замечаешь, что всё изменилось в небе: облака поменяли форму, стали похожи на растрёпанные кошачьи хвосты, их сдвинуло ветром в сторону, и на чистом небе сияют звёзды. Звёзд с каждой ночью видно всё больше, начинают падать метеоры. Осень. Еще одна осень , на этот раз двадцать пятая, сводит меня с ума. Того и гляди, начну писать стихи:
'Унылая пора, очей очарованье:'
Выпью-ка я чайку, съем оладушек, и - баюшки!
Бой в Крыму, Крым - в дыму! Дышать даже трудно: Тешем эталоны в окрестностях табора, далеко ходить мочи нет, нога болит, верх икроножной мышцы. Комарья - прорва, на реке якуты буруют вовсю - голубика созрела. Возвращаемся под вечер, оп! Опять медведь приходил! Снова разворошен ледник, на грязи знакомый отпечаток когтистой лапы. Всё, так дальше жить нельзя! Плотно поужинав, натягиваю на себя ватные штаны и бушлат, набив патронташ пулевыми, иду караулить. Лёнька слушает 'драхенвальд'. Приемник в наступившей тишине сумерек слышно метров за триста: Вышагивая максимально тихо, я стараюсь думать как медведь. Уже дважды он приходил этим маршрутом, самым правильным, пусть полнота в насаждении невысокая, зато подлесок густой и здесь где ни сядь - дальше десяти метров не увидишь: Делать лабаз? Негде, листвянки метров восемь высотой и соответствующей толщины. Покружив, сажусь на высоком ягельном бугре с более-менее приличным обзором. Ветер мне в спину, еле-еле дует. Сумерки уже совсем густые, комары пропали. Сидеть пока не холодно, мыслей нет, страха тоже, только нож проверил, так, на всякий случай: Сижу. Надо мной по очереди зажигаются звёзды, тихо проплыла черной бабочкой на фоне тёмного неба сова: Неожиданно, слышу за спиной сопение. Шагов не было, как он, тварь такая, подошел в этих ерниках?.. По миллиметру, тихо-тихо, пытаюсь развернуться, одновременно вкладывая в плечо ружье: Треск и удаляющийся топот, меняю быстро пули на дробь и крича что-то обидное для всего медвежьего рода, даю дуплетом поверх кустов: Тишина. Топаю на табор не таясь, берегу глаза. Лёнька еще не спит, выжидающе смотрит. Что? Ушел, зараза, авось больше не придёт:
А скушно без рыбы сидеть! Двенадцатого августа, к вечеру, выдвигаемся на Земляную сторону. Слегка затягивает горизонт, душно, комары звереют: Пока забрались на озеро, совсем затянуло, дождь пошел. А нашу озерную стоянку порушил медведь. Сожрал недостаточно высоко подвешенные крупу и макароны и распустил палатку на узкие ленточки, только днище оставил. И куле тут делать? Выбираться обратно часа четыре, ночь на носу, а тут еще экэйгын подул: Что такое экэйгын? Это по-чукотски сильный северо-западный ветер с дождём. Ну, поставили мы сети, поблеснили, сварили уху, соорудили из остатков палатки некое подобие балагана и легли бичевать до утра. Однако, комары, несмотря на ветер и дождь дали нам просраться и подняли нас часа через три: Здешний комар летает даже в мороз и норовит забраться в любую щёлку: в ухо, в рукав, за пазуху и там укусить. Северный вариант: Завтракаем молочной лапшой с голубикой, смотрим на полуметровую волну с беляками, что гуляет по плесу. Ветер срывает с беляков водяную пыль и гонит ее по воздуху горизонтально, смешивая с дождем. От ветра не спасает тельник, свитер, бушлат и плащ, надетый поверх бушлата. Сети проверяем вдвоем, один проверяет, второй гребет непрерывно против ветра, иначе - оторвёт вместе с кольями и утащит на другой конец озера. Попалось килограмм сорок окуней-щук и НИ ОДНОГО ЧИРА!!! Правда, окуни-щуки стали попадаться более крупные. Потом чаировали, собирали голубику (голубики очень много), я пробежался с ружьем в надежде найти глухарей, но где там! 'Буря с мглою небо скроють!' Решили выбираться, тем более, что после визитов медведя на основной табор душа была не на месте - рыбы-то в леднике нет: Четыре часа плыли-перетаскивали лодку под дождём, по ветру, но от этого теплей не становилось. И вдруг, когда уже подъезжали к табору, ветер начал стихать, дождь прекратился, облачность подняло и выглянуло солнышко красное. Ночь пришла с морозом и ясным небом полным звёзд. И что характерно, настроение поменялось вместе с погодой. Пока колматили под дождем было здорово - вот какой я крутой, преодолеваю трудности и природные катаклизмы, добывая себе пропитание! Радостно и весело, несмотря на холод, дождь и ветер. Гагары летят, ура! Тоже им не сидится: А стоило небу проясниться и выглянуть солнышку - сразу полезли в голову глупые вопросы: а не дурак ли я и, неужели нельзя найти более достойное применение своим талантам, чем ловля рыбы и ондатр в болоте подж дождём. Пришлось, несмотря на усталость и боль в ноге, переделать массу дел по хозяйству, чтобы выгнать из башки эти глупые мысли. Когда колматишься, думать некогда. Одним словом, экэйгын!

Наконец-то установилась погода. Вторую неделю без дождя, парит днем правда и всё в дыму. Комар, мокрец, слепень и мошка. Много и все сразу. Отдохнуть от гнуса даже ночью (слепень с мошкой в темноте не летают, но комар с мокрецом стараются) не получается. Бегаем, вернее, хромаем, как заведенные - к нам на проверку собирается Начальник. Планы у него в этом году грандиозные, хочет пройти на моторе по всем таборам, от самой Зырянки, соответственно Жора забросился туда со своей коломбиной и будет катать шефа аж пятьсот километров: Бензин-то казенный. А у нас с мотором - опа! Переплыть Колыму - приключение, последний раз ходили на озера на вёслах, правда оно того стоило. Откуда-то из озерных глубин в наши сети вышли аж три чира, каждый по три килограмма. Праздник Большой Рыбы. Слёзно просим каждый сеанс новый мотор, но Витаминовна мудрит, никакой конкретики, вроде Жору-маленького к нам с 'вихрём' перебросить хочет, а то он без напарника остается - Карася в Москву срочно вызывают: Сплошные интриги и политика:
Рано-рано, после обеда, опять сидим на косогоре, ждём гостей, костер с дымокуром и чайник с чифирём: Жору услышали еще до того, как лодка из-за поворота показалась - коломбина его, как и в прошлом году, оборудована стереосистемой и Леонид Агутин со своим 'босоногим мальчиком' заранее оповестил нас о прибытии начальства. Взяли под козырёк. Начальник, естественно, за капитана, перемазанный нигролом Жора трезв и мрачен. Ведем за собой коломбину по фарватеру Зеледеехи, 'ветерок' пердит и чихает. После первого переката двигаемся дальше пешком. Начальник весел и искрометен, ему, сидящему целый год в конторе, занимающемуся 'представительством', выколачиванием денег и объемов такие экскурсии в тайгу кажутся веселым и интересным приключением, а нам здесь еще два месяца сосать, мотор-то новый не привезли: Жора отважно обещает починить нам 'ветерка', ладно, у него ж опыту-то больше: Табор наш, как всегда, производит на гостей неизгладимое впечатление. Однако, Начальник, верный своей традиции, к столу не идёт, а велит вести его в лес, Жору же отправляет заниматься нашим мотором. Ну в лес, так в лес: Затёски на моем эталоне уже затекли, ерник густой, комары в зеленом безветрии неистовствуют, жара: Хватило Начальника на пять площадок, оценив мою работу на четыре целых пять десятых, даёт команду выводить на табор. А на таборе Жора чай варит, 'ветерка' починить не смог: И что нам дальше делать? Как что - потчевать начальство! Начальство устало: Чир солёный, щука копченая, настойка домашняя: Ладно, хоть хлеба проверяющие привезли. После фуршета гости повеселели, Начальник от того, что 'включил начальника', а Жора от настойки: Мы же совсем приуныли: Вышли на внеочередной сеанс связи, отчитались перед Витаминовной об успешном приеме гостей, отдали отчеты и письма, да и пошли провожать. На фоне неработающего мотора, даже новость о приостановленном пока финансировании работ, прошла как-то мимо мозга: Хотя, при таких раскладах, реальный шанс зазимовать здесь, в Среднеколымске, подарил бы новые, незабываемые впечатления:

Лодка скрылась за поворотом и гнусавый голос Л. Агутина, порой перекрывавший рёв спаренных 'Вихрей' наконец-то смолк. Начальству нравилась романтика. А мы остались на берегу Колымы с неработающим мотором. Почти час мы скреблись на вёслах до табора. В пронзительно-синем небе таяло на глазах длинное белое облако. Холодный ветер с Чукотки сдувал комаров. Яркое якутское солнце грело спину. После воплей магнитофонных колонок особенно приятно было слушать тайгу, скрип уключин и плеск воды. И лишь висящий на корме мертвым грузом мотор напоминал о том, что жизнь не всегда прекрасна и удивительна: Весь следующий день мы пытались опять вдохнуть жизнь в эту железную каракатицу, но тщетно. Электронное магнето, итить его мать:
Правда, большая часть работы уже сделана, а то, что осталось, можно пройти ногами, но медведь: Он здесь, а озера с утками и рыбные улова - там, на Земляной стороне: Провести остаток сезона питаясь тушенкой и играя в бурлаков будет совсем грустно. Поэтому, вычистив и смазав и без того чистое и блестящее от масла ружьё, тщательно отобрав четыре пулевых патрона, под вечер двадцать первого августа я вступил на тропу войны. Тропой был широкий заболоченный зимник, ведущий от нашего табора в медвежий угол, на лучшую в мире реку Слезовку...
Туча цвета голубиного крыла, потыкав зазубренной вилкой молнии в сопку, пролилась коротким тёплым дождём. Тысячи комаров и мошек, предчувствуя скорые заморозки, с отчаянием камикадзе пытались напиться моей крови. Под ногами хлюпала вода, и подгибались кочки. Из кустов карликовой березы с блёканьем вылетел буро-черно-белый куропат и я в который раз задал себе вопрос: что же заставляет взрослого, неглупого, в общем-то, человека, оставив город, каждый год на четыре месяца уезжать на Севера, работать и жить в полевых условиях на подножном корму за символическую зарплату? И в который раз сам себе на него ответил - а вот это самое. Куропатка, вылетающая из-под ноги, и медведь, который крадет рыбу и оставляет косолапые следы вокруг палатки, и возможность видеть день за днём, как восточно-сибирское редколесье из зеленого становится красно-золотым, а чуть позже - бурым, а еще чуть позже - черно-белым: Ну и, конечно, привычка.
Вот так, давя комаров и разговаривая сам с собой, я отмахал около семи километров. Лес кончился, зимник вывел меня на обширную марь. Справа от меня курилось туманом небольшое озерко. А от озерка к лесу, по мари, шел ЗВЕРЬ. Первая мысль была 'медведь!' - уж больно темной показалась шкура. Но нет, вот они белые ноги, серьга на горле, коронка рогов - сохатый! Моментально плюхнувшись на колени, чувствуя, как вода затекает в сапоги, я сорвал с плеча ружье вместе с рюкзачными лямками. А впрочем, напрасно. Расстояние было велико, да и лосю было не до меня - его поедом ели комары. Мотая головой и взбрыкивая ногами, в полутора сотнях метров от меня по мари уходили два с лишним центнера мяса. Подползать было бесполезно - лось скроется в лесу раньше, чем я преодолею хотя бы двадцать метров. Оставалось положиться на 'авось' и утверждения некоего корифея из последнего номера журнала 'О и ОХ' о том, что пулей Полева можно успешно стрелять и на сто пятьдесят метров: Усевшись на кочку и уперев локти в колени, я выцелил по корпусу, взял упреждение и выстрелил раз и другой, на мгновение оглохнув: Разумеется пули прошли стороной с визгом срикошетив где-то в лесу. Однако, результат этого дуплета был неожиданным. Напуганный эхом выстрелов и визгом рикошетов, отраженных от стены леса, лось развернулся на девяносто градусов и пошел широкой рысью в мою сторону. Ай-хо! Хорошо, что гильзы не заклинило при экстракции. Толкаю в стволы последнюю пару пулевых патронов. Расстояние метров пятьдесят. Лось заметил движение, отворачивает по дуге. Ракурс четыре четверти, выношу стволы на полкорпуса вперед. Приклад больно бьет в плечо, сквозь грохот выстрела слышу удар пули - 'бук!'. Лось делает 'козла' и, развернувшись на задних ногах, скачет прочь. Вторым стреляю в чистый угон, расстояние метров семьдесят, есть! Попал: Скачет по мари волоча заднюю ногу, из брюха, там где вошла первая пуля торчат и болтаются кишки. Бегу следом, пулевых патронов больше нет, в патронташе 'единица' и 'пятерка' - дробь на глухаря и утку. Лось стоит, опустив голову. Дуплет с пятнадцати метров в шею, летят клочья шерсти! И снова скачки с препятствиями. Метров через двести мы оба выдыхаемся. Лось стоит приложив уши, со злобой смотрит на меня. Если бросится первым - догонит и стопчет, по мари от лося, даже раненого, не убежишь и дробью в лоб не остановишь: Подхожу метров на пятнадцать, ближе боязно. Дуплет! А, чтоб тебя, охотник сраный! Бормоча ругательства и спотыкаясь, бегу за лосем. Опять все повторяется, только на этот раз в обоих стволах 'пятерка'. Лось заметно поубавил прыти, ломится сквозь ивняк, вздыхает, всхлипывает. Последний раз стреляю метров с пяти под рёбра - валится, с треском подминая ивовые кусты. Обхожу сзади, чтобы не попасть под копыта, перехватываю горло. Мажу кровью себе лоб, ружейный приклад, сажусь на облепленный комарами мокрый звериный бок. Тошно от только что сделанного. А зачем тогда стрелял? Не зачем, а почему! Потому, что охотник. Охотник до чего, до чужих мучений? А пошёл ты, со своими вопросами! Темнеет. С трудом переворачиваю застрявшую между кочками еще теплую тушу, потрошу. Приношу рюкзак, складываю в него ливер, язык, шматок мяса. Вес изрядный, выдержат ли подопревшие лямки? До табора семь километров, а я, бегая по кочкам, подвернул вторую ногу. Ну, ничего, дотрюхаю. Завалив тушу ветками, трогаюсь в обратный путь, представляя как зашкворчит на сковородке печенка, и мы выпьем с Лёнькой по первой за невинно убиенную душу, и по второй за удачу, и по третьей, и:
В полной темноте пришлёпал на табор, разбудив дядю Лёню. А хочешь - не хочешь, палим костёр, жарим печенку и пьем, весьма умеренно, на завтра у нас марш-бросок. Правда, радостно, теперь не пропадём!
Наутро, под лёгким дождичком, веду Лёню на 'место преступления'. Вот от этого кустика стрелял, а он там бежал: От бугра с которого стрелял до первой крови шестьдесят пять метров, таксаторский шаг не врёт, а до второго попадания - и того дальше, хороша пуля Полева: Гильзы по всей мари валяются, одиннадцать штук, охота по-юкагирски, чеченская свадьба: Шкурим, разваливаем тушу, решаем, что делать: До якутского зимовья всяко ближе, чем до табора, четыре ходки, на полусогнутых, оттаскиваем туда мясо, режем на полосы, благо в зимовье проволоки достаточно и под потолком, как обычно, струны натянуты, развешиваем вялиться. Протопили ольхой печку 'по-черному', теперь точно муха не налезет, главное, чтоб медведь не пришёл: Возвратившись к месту разделки, забиваем рюкзаки, нога задняя, нога передняя - всё, под завязку: Надеть такой рюкзак на себя одному не под силу: Я хромой на обе ноги, Лёнька стонет, жалуясь на спину, инвалидная команда:
Ка бы не был зимник заболочен, ка бы ноги не болели, да рюкзак бы был полегче: Вернулись на табор в сумерках, пока Лёнька жрать готовил - я мясо солил, чувствуя себя кровавым маньяком, сибирским потрошителем. Однако, представьте себе шмат мякоти весом килограммов двадцать: Крутим ручку солдат-мотора, передаем в эфир кодом: 'Белоус, я Белоус один, у нас больной, срочно присылайте врачей!' 'Врачи' приедут послезавтра: На следующий день я, по уговору, топаю на избушку коптить мясо, Лёнька остается таборить, на завтра будет его очередь, если 'врачи' не приедут. Еще один день полного одиночества, пеших переходов, войны с мухами и комарами. Сыро, холодно, дождь, небо плачет холодными мелкими слезами. Слёзы висят на желтых кончиках лиственничных хвоинок, на желтых листьях ивы, на красных ерниковых листьях, на еще зеленых травинках и всё мокро от этих слёз... . Топлю печку ольхой, мясо коптится, но не сохнет - ветер бы и солнце: Отбиваясь от комаров, лазаю по кустам, собираю ягоду. Белая литровая кружка почти полна. Она стоит на серых, не струганных досках стола. В ней вперемешку с темно-синими с голубым налётом ягодами голубики лежат лимонно-желтые листья ивы, красно-бурые листья ерника, пурпурные и зеленые листья той же голубики. Цвета такие что поневоле жалеешь, что не родился Ван-Гогом: Пока лазил по ивняку, собирал ягоды, никак не мог понять, чем пахнет? А после дошло - осенью! Запах гнили, грибов, прелого листа и холодного дождя. Вот только комары портят впечатление. Их бы уже при таком запахе быть не должно:
Вечером на таборе ужинаем печеночным паштетом (трёхлитровый бидон напарник накрутил) и снова зовем 'врачей'. На завтра - отбой, дождь, понимаешь: Да, дела:
Утром, по холодку, под мелким дождичком, Лёнька уходит по зимнику топить печку в зимовье, я таборю, отстирываю закровяненные вещи, пеку блины под дождём, собираю ягоду. Настроил коптильню и закоптил килограмм десять вырезки горячим копчением, ниче так получилось, напарник оценил:
Утром, рано-рано, прибыл Жорес. Один, у Маслова - радикулит: Вот вам и планы таксаторские: 'только убей, а мы приедем, откуда хошь вынесем!' Завтракаем и втроем проходим уже до боли знакомые двенадцать километров зимника. Жора - не ходок, еще бы, все лето на лодке, а мы уже втянулись, даже ноги хромые не мешают. Попив на избушке чаю, набиваем рюкзаки, у Жореса - советский штатный, без станка, нагрузить в него по-человечески можно килограмм пятнадцать: И вот спрашивается, зачем приехал? Второй ходки ему явно не осилить: Идём обратно, подстраиваясь под ход старшего товарища, дождь на время перестал, в клочьях низких облаков - синие просветы, там солнце и ветер: А у нас, на тропе, снова дождь:
- Держись, Василич, молодцом, честно заслужил свой кусок мяса!
- Да пошло оно!..
Отдаем Жоре мешок копченого, да два бачка соленого, он отнекивается, дескать, Маслов рыбу любит (мать твою!), Нине - сколько этого мяса надо: Обещает скоро приехать, забросить нас в заход вверх по Колыме, мотор-то наш по-прежнему не работает. Да, дела: Хоть бы спирту привёз, собака старая: Опять мы вдвоем под дождем в серых сумерках:
- Провались оно всё! - Лёнька топает в палатку, долго роется в своем ящике и извлекает из него пластиковую сиську 'рояля'! - Для экстренного случая берег!
Случай сейчас, похоже, как раз экстренный:

Дождь, снова дождь, уже целую неделю.. . Идет не прекращаясь с небольшими вариациями - либо мелкий сеянец, похожий на туман, либо проливной. Холодно, комары пропали. Опять топчем зимник, несем на табор остатки мяса - какая там по счету ходка? На избушке оно совсем не сохнет, надо принимать радикальные меры. Палатка и так вся завешана 'колбасой', всё провоняло коптильным цехом, ладно хоть медведь нас больше не тревожит. Каждый день дымит коптильня. Расширили ледник, усиленно питаемся, а все равно, чувствую, протухнет у нас много: Печка топится постоянно, дрова в радиусе двести метров закончились, поэтому, каждый раз, возвращаясь на табор, тащишь с собой какое-нибудь бревно:
Дождь девятый день: Мясо, мясо, мясо: Камеральная работа. Ненадолго растащило тучи, Лёнька убежал за ягодой, а я - за куропатками. Уже неделю, как официально открыта охота, якуты по реке буруют вовсю, стреляют на ходу по чайкам и воронам - утки-то на реке пока нет. Приехали старые знакомые по прошлому году - якуты с Вяткина (это у них мы лосятину в ледник складывали, когда на 'Текки' в Среднеколымск шли), рассекретили-таки наш табор. Поговорили о том, о сем, говорят, в реке чир пошел. А сети-то у нас все на озере: Пригласили нас в гости, обещали рыбой-мясом угостить, ага: Жизнь у них веселая, беззаботная, представитель малой народности севера якут Петя Гандыба получает пособие по безработице равное моему инженерному окладу: Есть повод задуматься. Снова дождь. Лёнька, допив остатки спирта, запустил-таки наш мотор, а может просто время пришло: Второй день над табором, в самый дождь, низко-низко летят гуси, говорят, это к близкой зиме: Я всякий раз выскакивал под дождь с двустволкой, но не успевал, а сидеть под дождем целый день было неохота.
Десятый день непогода, дождь со снегом, ветер, табор залило, Зеледееха течет вровень с берегами и вода продолжает прибывать, как бы не пришлось спасаться на деревьях: Температура в палатке плюс два градуса: Печка топится целый день: На связи Витаминовна сообщила, что финансирование всё-таки открыли - зимовать не придётся!
Ветер сменился на западный. Солнце, холод, сопки в снегу. Пошел на охоту, убил время, ноги и одну куропатку. Лёнька ходил на разведку, познакомился с соседями - на устье Зеледеехи три мужика рубят зимовье. Пригнали плот, из баланов уже четыре венца стоят, звали нас на новоселье, как отстроятся. Лёнька хочет переносить табор на Колыму - там берег выше, дров больше и вообще: Сама идея мне не нравится, особенно как представлю сколько возни, до выезда недели три осталось, но если будет дождь еще пару дней, а потом мороз - нас здесь точно смоет. Поэтому, вечером, на сеансе связи, просим командировать нам Жору, для перебазировки: Начальство подумает:
- Не тужи, таксатор, обустройство базового лагеря по наряду проведем, денег поднимем!
Пока погода, отправляюсь на озеро - забрать сети да размяться после почти двухнедельного сидения. Ночью был жуткий мороз, на озерах - ледяные закрайки, приходится пробивать колом путь для 'омеги'. Красота неописуемая, золото лиственниц еще не начало опадать и живописать виды, наверное, смог бы Левитан: Хорошо, что в фотоаппарате есть плёнка. Мороз накрячил уток и одиночные и небольшие стайки носятся туда-сюда, иногда пролетая в зоне досягаемости: Я неспешно продвигаюсь, неспешно постреливая: Хочется, чтобы этот солнечный день длился бесконечно. Раскинул сети, поправил балаган, сварил шулюмку - и снова на воду! Плечи ноют, целый день плаваю по-против ветра, можно, конечно, просто сесть под куст и караулить пролетающих, но я не из таких! Тем более каждое изменение ракурса создает новые картины непередаваемой красоты. Солнце садится, добыча общим числом более, чем скромная, всего семь штук, но мне много и не надо: Уже в полной темноте сижу у костра, повернувшись спиной к ветру и под шум тайги, вылавливая из кружки с чаем лиственничные хвоинки, любуюсь звёздным небом. Холодно. Вдруг, мне прямо в затылок, ФУУХ, кто-то шумно выдохнул! Одним прыжком, которому позавидовали бы балеруны Большого Театра, подскакиваю к висящему на дереве ружью, попутно развалив костер и опрокинув чайник. В густых ивняках, окружающих становище, треск и топот, потом что-то громко всплюхнуло. Выскакиваю на открытое место и вижу на фоне светлой воды лося, переплыл озеро, проломился через прибрежные кусты и исчез: Нет, все понятно, гон сейчас, подошел он ко мне по ветру, но как он мог НЕ УВИДЕТЬ костер?.. Поправляю очаг и, стараясь унять нервную дрожь, ставлю чайник. Лось. Может отомстить хотел за товарища?
Солнечное, холодное утро, вынимаю рыбу, вынимаю сети, рыбы много, опять чиры до трёх кило, сети ставил только лесочные, но все равно, набилось столько, что выносить придётся, похоже, двумя, а то и тремя ходками. Просушив сети, сворачиваю табор, забираю все, что может пригодиться, даже обрывки палатки, жисть у нас суровая, северная! Уплывать не хочется, и я даю себе зарок вернуться еще разок сюда, непременно.
Приехал Жора. Отступать некуда, по-быстрому, пока стоит погода, сворачиваем табор и он, двумя ходками перевозит весь наш хабар на Колыму, под сопку, в то самое место, куда мы высаживались весной. Двуручной пилой пришлось пройти завал, дров у нас теперь - зимовать можно. Быстро ставим каркас, Жорес помогает таскать в надежде на проставу с новоселья - он нам привез хлеб и спирт. К вечеру палатка с печкой стоит, продукты в лабазе, Лёнька развёл 'калгановки', жареная щука, рубанина из чира, копченый окунь, суп из солонины. Вместе с новосельем справляем проводы - завтра Жора повезет Лёньку в 'заход', вверх по Колыме, пару ручьев обследовать. Я же останусь обустраивать табор, работы еще край непочатый. Вечер тёплый, мошка свирепствует.
Вода в Колыме поднялась выше весенней паводковой отметки и продолжает прибывать. Утром, по холодку, спарщики отчалили, помахав им платочком, начинаю колматить. Для начала бросил сети напротив табора - пусть рыба ловится. Небо низкое, сыпет снег с дождем, вызрев как следует на сетях, стелю пол из жердей в палатке, делаю стол, оборудую пищеблок - 'мучо трабахо', как говорят испанцы. Уже в сумерках начинаю натягивать антенну, снег усиливается. Как там таксаторы в 'заходе'? Вымок и продрог я как собака, даже пожрать было некогда. Сидя под навесом лабаза, жую холодную щуку, запиваю обжигающим чаем и смотрю на круговерть снежинок над плесом Колымы. Вид здесь, конечно, получше, чем на старом таборе. В урочный час кручу 'Белоус', но связи нет, одни помехи, снег лепит. Ладно, буду спать.

Утром у меня гость. Колька-Чирок, хозяин избушки, лет сорока. Избушку они построили, и вот теперь, по-соседски он наносит визиты вежливости. Низкорослый, круглый, стремительный как горностай - прокатился колобком по всему табору, заглянул во все углы, что где и как. Больше всего его интересует, есть ли лоси: Бачки с мясом у нас запрятаны надёжно, лосиная колбаса в ящиках, так, щуку ловим-коптим. К щуке у Чирка отношение чисто якутское. А вот лось: Браконьер он записной, но в этот раз - с лицензией, так что, обещая вечный мир и дружбу, зовёт промышлять вместе, а то напарники у него - деды семидесятилетние (это с ними он избушку ставил). А кобель у Чирка самый что ни на есть бандитский, на трёх ногах, но медведя не боится. Ладно, будем посмотреть:
На третий день, под вечер, в самую метель, вернулись 'таксаторы'. Ладно, хоть в избушке с печкой бичевали, Лёнька что-то там натаксировал, Жора бока отлежал, а так все как обычно: Жора болтался на таборе еще два дня, ссылаясь на 'нелётную погоду', думал раскрутить нас на бутылку, но у нас на таборе закон морской - 'хочешь пить - вези с собой!'. Кушать - пожалуйста, даров природы у нас с избытком! Погода ограничивает в выборе занятий - или камеральная обработка, или дрова пилить, или сети проверять: Сети у нас опять не той системы - чира в реке пока мало, идет ряпушка, а у нас самая мелкая ячея - 'сороковка'. Попалась нельма килограмма на четыре, 'большая селёдка'. От нечего делать лазаем по сопке, собираем под снегом бруснику, видимо это синдром Ваньки Теплякова - брусника мелкая и 'выход' смехотворный, три литра в час: Я б ни за что не стал так упираться, но на бруснике - глухари и рябчики:
По ночам стало подмораживать, и попёрла 'чёрная вода' - так здесь называют воду, выжатую морозом из болот. Уровень в Колыме поднялся на ПЯТЬ МЕТРОВ от межени! Выглядит это страшно и величественно, когда такая масса воды стремится к океану, неся с собой весь мусор, что не смыло весеннее половодье. На сети приходится плавать с оглядкой, чтоб не врубиться в какой-нибудь пень.
Из Зырянки, самосплавом, экономя бензин, пришли АРХЕОЛОГИ. Настоящие. Настоящие отморозки - живут в палатке без печки, копают речные террасы, расположенные метров на двадцать выше уровня воды - именно там, говорят, находятся культурные слои каменного века. Колыма в ту пору была многоводна: Интересные, весёлые ребята, вот только с финансированием у них еще большая жопа, чем у нас.
Восемнадцатый день нет погоды, отсидев себе всё что можно, заталкиваю в рюкзак старую 'омегу' (по легче будет) и отправляюсь пешком вверх по Зеледеехе, поискать уток-куропаток, обратно сплывать буду. Чёрно-бурый фон листвянок с редкими клочьями не облетевшей хвои, красный ерник под ногами, арктоус, фиолетовый голубичник, серебристый ягель на мерзлотных кочках: Дышится привольно, идти правда тяжело: Весь кочкарник затоплен, что там, между кочками - не угадаешь, в результате я вваливаюсь по пояс в мерзлотную трещину: До табора километра четыре, пока добежишь - бубенцы отмерзнут, поэтому быстро-быстро сооружаю пионерский костер, тонкие лиственничные веточки, даже пропитанные водой загораются легко, по счастью, в кармане рюкзака завалялась кружка, пью чай из багульника и голубики, пока сушатся штаны и портянки:
Нахожу ловушку на лося. На 'характерном' месте устроена изгородь-загон из тонких лиственниц, в оставленном проходе петля из стального троса. Устройство гениальное в своей варварской простоте. Знай - ходи-проверяй через день: Видать, Чирок постарался: Куропаток нет, сумерки, снег перестал: Надув 'омегу', начинаю сплывать потихоньку, Зеледееха разлилась по мари, уток нет, одни крохали и гагары, но стрелять этих вонючек, когда есть лосятина ни к чему: Возле устья встречаю Чирка, делимся новостями. Он убил лосиху, трёхлапый кобель хорошо сработал, мясо повез один из дедов в Среднеколымск, если не встретится охотнадзор, на свою лицензию Чирок 'закроет' лосей, сколько попадётся: Стали попадаться песцы в капканы: Зима, однако, скоро.
- Колька, поехали к нам, чаю попьем, потрындим!
- Ага, сейчас, погоди, заскочу к своим!
Пока я болтаюсь на плёсе, Колька колобком взбежал-скатился, тащит лосиный бок:
- Вам гостинец!
Между рёбрами круглая дыра от пули двенадцатого калибра, мясо чистое, обескровленное - вот как надо, не то, что ты, до сих пор дробь из котлет выковыриваешь! Пересаживаюсь в лодку к Кольке, прихватываю 'омегу' фалом и на лёгком глиссере мы подлетаем к нашему табору. На таборе Лёнька коптит щуку. Чирок, как браконьер прогрессивный живо интересуется всеми возможными способами приготовления-сохранения добычи, поэтому терпеливо ждёт результата, тем более, что Лёнька набулькал нам по полстакана калгановки для сугреву. Язык Чирка развязался - за сутки не переслушаешь! Вся жизнь в тайге, семья в поселке видит его только в межсезонье, а оно здесь всего пару месяцев в году: Тут и щука поспела. Есть щуку горячего копчения лучше охлажденной, но нам ждать некогда, ночь уже. Золотистая, пропеченная, щука аккуратными, перевязанными шпагатом колбасками, лежит на листе бересты. Лучше копченой щуки только копченый окунь, но в реке он что-то не попадается. Чирок с видом знатока-гурмана дегустирует новый продукт, вкусовые рецепторы, обожженные спиртом, видимо не дают распробовать, после второго куска он начинает отчаянно плеваться:
-Тьфу, б:, сордон вареный!
Мы хохочем, видимо отвращение к щуке у коренных в крови!
Прощаемся далеко заполночь, договорившись на завтра ехать на засидку на лосей:
Утром, в серой мороси, мы сидим с Чирком на высоком берегу Земляной стороны. С этого места видно вверх и вниз по течению километров на десять в каждую сторону. У Кольки двадцатикратный морской бинокль, смотреть в него можно лишь уперев во что-то, чтоб унять тремор рук, иначе картинка нещадно скачет. Смотрим по очереди, планомерно оглядывая поверхность воды, силясь разглядеть среди влекомых течением коряг лосиную башку. Здесь, напротив Зеледеехи, переход с Каменной на Земляную сторону, где лоси будут кормиться всю зиму ивняками. Занятие геморройное, так сидеть можно неделю или две, вот Колька меня с собой и позвал. Ка бы не холод - сидел бы и слушал, Чирок с его сорокалетним таежным багажом просто кладезь информации, баек и приколов (в его понимании, так он мне рассказал, как чуть не замерз зимой в поселке, не дойдя пьяным до дому, хорошо, трехлапый кобель жену привёл). Досидев до обеда и намозолив все глаза, идем на глиссере к нам на табор, лёгкий 'крым' под тридцатисильным 'вихрём' летит как птица, там Лёнька наварил лосятины с горохом, перекусив, плывем уже втроем, помогать Чирку строить баню, а то со старичьем ему мешкотно, а помыться охота. Деды у Кольки 'харАктерные', песок сыпется, но шевелятся бодро, впятером за остаток дня скатали все венцы, бензопила в помощь, сфагнума у строителей целая гора запасена. Завтра деды накатают потолок и засыплют его землей. Уже в темноте, закусив чиром холодного копчения с вареной картошкой (Чирок живет как кулак, даже картошка у него), отправляемся спать. Облачность растащило, небо в звёздах, назавтра опять засидка.
Утром чайник и кастрюля с супом замерзли до дна, на засидке сидим в ватных штанах, глаз 'замылился' от сияния солнца и отсверков воды, но сидим, Чирку нужен лось, семья большая, зима долгая: К обеду так и не разогрело, лось не приплыл: Договорились, прощаясь, что вечером придем 'на баню'. Остаток дня - рыба, брусника, снова рыба, камералить совершенно неохота, 'бабье лето' не даёт, настраивает на пофигистический таёжный лад.

Попарившись, не спеша плывем на табор, любуясь 'поляркой' - сполохи во все небо. Завтра надо плыть на озера.
Пробиться через закраек стоило большого труда, но оно того стоило! Здесь, на Земляной стороне, хвою с листвянок еще не сдуло, цвет - насыщенно-рыжий, на фоне неба и воды, что стали одинаково синими, деревья выглядят как смелые мазки безумного художника-авангардиста. Не столько гребу-стреляю, сколько смотрю и фотографирую. Сети стоят, немного поблеснив (хочется запомнить ощущение борьбы с осенней щукой), немного погонявшись за утками, сажусь на месте нашей стоянки, варю чай. Низкое осеннее солнце катится к западу. Над плёсом кружат четыре лебедя, шурша жесткими крыльями и тихо переговариваясь бронзовыми голосами. Ушли. Нет ощущения одиночества, человек поневоле среди такой красоты становится ее частью, и нет необходимости как-то оправдывать своё существование. Ложусь спать, раскатав спальник под звёздным небом, и долго не могу заснуть, следя взглядом за падающими метеорами и неспешным вращением Вселенной вокруг маленькой точки Нгер-Нумгы:
Встать пришлось задолго до рассвета - замерз. Я всячески оттягиваю момент отплытия, потому, что понимаю - больше сюда мне не вернуться. Два чира, общим весом килограммов семь, не Бог весть какой улов, щук-окуней уже не считаю, заелся, но всё ж не зря старался-мёрз! Чай, пробежался по ягоднику, посмотрел на рябчиков, глухаря не встретил. Бросив в озеро заранее припасенную монетку, стою на берегу, шепча слова прощания. На протоке не удержался, погонял блесну, увеличив вес мешка килограмм на десять: Всё, прощай озеро!
На таборе Лёнька коптит мясо, в наступающей синеве вечера режу щуку на хачирку - вялить рыбу уже некогда, вчера Витаминовна на связи сказала, что вывезут нас через два дня, в четверг, девятнадцатого:
Девятнадцатое сентября: Лёг снег: Да не как-нибудь лёг, а по щиколотку: Запаковали всё, что можно, оставив всё, что нужно. Сидеть 'на чемоданах' я не могу, органически не перевариваю, поэтому, взяв ружье, иду 'пройтись по марям'. Колькину лосиную ловушку заодно проверю. Морозный ветер жжет левую щеку, правую щеку ласкает предзакатное солнышко, греет, будто прощаясь: Низко, над марью, идут лебеди, шесть штук, садятся где-то в устье Зеледеехи, оттуда доносится торопливый дуплет: Колька: Следы на снегу фиолетовые, если идёшь по голубичнику от раздавленных ягод и розовые, если идёшь по брусничнику. Мыши прорыли в снегу ходы, и горностай ловит их там, под снегом, выныривая и озираясь. Вечереет, на Зеледеехе плачут гагары. Уток выжало морозом с озер на реку. Я сегодня без лодки, поэтому могу стрелять только налетающих. Две шилки, последние в этом сезоне, а может вообще последние: Не хочется думать о том, что это, возможно, последний сезон. На таборе суета, примчался Жорес на ночь глядя, хотя, с другой стороны ему от Среднеколымска час хода, таксатор с завхозом спешно набивают коломбину мешками-ящиками. Новости невеселые, хоть финансирование и открыли, но денег - впритык на вывозку, зарплату, полевые, за рабочего платить не будут: Пока: Гадство, я заработал за сезон около двадцати пяти миллионов, а получу их хрен знает когда: Страна грустных миллионеров. Распив остатки калгановки, прощаемся и Жора увозит Лёньку с большей частью барахла. Коломбина уходит. Солнце садится. Вода как расплавленная сталь. Холодно:.
Кто из вас бывал на Севере?
Что известно вам о нем?
На далёком-дальнем Севере
Даже ночь бывает днём.
Север - это в небе синем
Тарахтящий вертолет,
Север - это крик гусиный,
Это вьюга, это лёд:
Даже слеза пробила: Сижу на балане, смотрю на простор и бег Колымы, на полыхание заката, на исход пернатых к югу и думаю: неужели это все в последний раз?.. Можно, конечно, сменить работу, жениться, купить машину, завести легавую и стрелять тех же уток и куропаток где-нибудь во Владимирской и Тверской губернии: Но не для меня это, нет: Зачахну, черт! Деревья умирают стоя, буду ездить, пока носят ноги, а там - дуплетом в сердце: А может, плюнуть на всё совсем и остаться осеневать с Чирком, бить лосей, соболей, гусей, ловить чира, муксуна: Провались оно всё! Ага:
Солнце и мороз, солнце и ветер, холод неимоверный, лазаю по сопке в надежде встретить глухаря, ем бруснику. Связи вчера вечером не было, одни помехи, поэтому не знаю даже, как Лёнька с Жоресом добрались, и во сколько Жорес приедет за мной сегодня. Но с сопки я его по-всякому увижу: Вижу 'крым' Чирка, причалил рядом с нашей 'обяшкой', Колька на кривых ногах поднялся-сошел, на таборе пусто, покурил и помчался вниз, в Среднеколымск. И ладно, не охота мне сегодня с кем-либо видеться-разговаривать, а особенно с Колькой, слишком велико искушение остаться: Стреляю, без особой надежды, по идущей на уровне вершины сопки стае казарок, потом долго бегу по берегу за уносимым течением гусем: Догнал. Убийство вывело меня из состояния депрессии, иду на табор, варить суп. Выпить бы еще, да нечего:
Опять под вечер, под льющуюся из динамиков незабвенную 'Божью коровку', приплыл Жорес. Сворачиваем палатку, печку, голый каркас скелетом белеет среди облетевших чёрных лиственниц, дольше всего провозились, снимая антенну. Всё, прощай веселое место!
Жорес уходит на закат, я с замиранием сердца, завожу нашу 'каракатицу', вроде работает, ладно, вниз не вверх, сорок километров я и на вёслах пройду. Вода течет за бортом густая, холодная даже на вид, дюралька вся звенит, я постепенно замерзаю, но мне всё равно, навстречу красно-оранжевому приплюснутому диску солнца, перечеркнутому колеблющейся линией гусиной стаи, я иду как в новую жизнь, незнакомую и неизведанную:
Знакомая громада лихтеров на косе, куда тут причаливать? Вижу пляшущий огонёк, это напарник сигналит мне факелом из бересты. Возле Жориного дредноута копошатся Маслов и Жора-маленький - его вывезли третьего дня, бичевал остаток сезона без напарника, морду от лени наел, аж лоснится! Рады все друг другу без меры, в темноте таскаем на горбу Жорины 'вихри', наш 'ветерок', бачки, мешки, в лесхозе у нас база: Традиционный банкет, тосты 'за тех, кто в поле' - Мишу со студентом еще не вывезли, они в этот год под Нижнеколымском колымили. Чинно-благородно провожаем домой присутствовавших на банкете лесхозовских, мало кто из коренных может пить, даже дорогу домой не помнят, ладно Маслов здесь всех и всё знает: Надолго застряли на обратном пути, любуясь переливами полярного сияния. Однако, мороз заворачивает нешуточный: На дымящей трубе котельной весело улыбается флюгер-чёрт, тоже смотрит на 'полярку'.
Следующие два дня замечательной погоды - мороз и солнце, мороз за десять днем, но всё равно мошка оттаивает у воды, - посвящены рыбе. Миша со студентом привезли полтора центнера соленой ряпушки и мы всем кагалом ладим коптильни и вешаем, вешаем серебристых рыбок: Шарахаемся по поселку, наносим визиты, купаемся в Колыме - 'яблоки на снегу', но за сезон втянулись и без этого теперь никак.
Ураганный ветер, метель, а надо сети проверять - Маслов не может без рыбы. Чуть не по колено в снегу спускаем на воду 'казанку' и двое отмороженных рыбаков (Маслов и Миша) с главным мотористом (Жора) уходят в снежную круговерть под клохтанье мотора. Стоим на берегу, пока слышен 'вихрь', потом идем в сельпо за хлебом и водкой. Ходить можно только по ветру или спиной вперед. За обедом, когда вернулись рыбаки с полным баком сигов, Нина объявляет, что рейс на Якутск подтвердили на завтра, и мы летим, почти все (костяк остаётся перевозить имущество обратно в Зырянку и высиживать четырёхмесячный срок пребывания - пенсия у них скоро). Обед плавно перетекает в прощальный ужин, снова песни под баян, радость и грусть, предстоящее возвращение домой и расставание с тайгой, я верю, не навсегда:
Утром чуть поутихло, мы в порту, в цивильной одежде и бородах, на лёгком газу, ждем самолёта. Ан-24, взметая снег, отважно садится точно по расписанию. Пассажиры и провожающие радостно гомонят, толкаются, проходя на регистрацию. В тамбуре-отстойнике я задержался у окна, прощальным взглядом обозревая уходящее за горизонт восточно-сибирское редколесье:
- Доробо!
Оборачиваюсь - здоровенный, мордатый якут в ментовских шкарах, чуть покачиваясь, тянет руку. Сквозь свой выхлоп я чувствую его, более сильный.
- Привет:
- Ты, это, улетаешь?
- Ну да:
- А я остаюсь! Одолжи штуку!
- ???
- Я отдам! Тебя как зовут?
- Антон.
- Антон?! Тогда отдам потом! - заливисто хохочет, довольный шуткой, представитель коренной народности, рекетир:
Приложив его коленом в пах и головой об стену, легко подхватываю свой двухпудовый рюкзак и выхожу на лётное поле, как в новую жизнь:

Ожидание праздника лучше самого праздника:
Но не всегда:
Когда распределяли участки - нам свезло. Это - несомненно. После трех сезонов 'непрухи' - бац, и бинго! Во-первых - Магаданская область (это для всех), а для нас - Сеймчанский лесхоз, река Белая Ночь, вертолетная заброска: Участок протяженностью километров двести, от верховьев до границы с Якутией. Вы только вслушайтесь: 'Белая Ночь': Как по-вашему, что может быть на реке с таким названием? Правильно, ВСЁ! Всё, что угодно: Сначала над картами-километровками, потом над космическими снимками, глядя в стереоскоп, я ощущал себя бестелесным духом, парящим над своей страной. Лес, горы, правда, невысокие и сама река, таинственная и манящая, со скальными прижимами, перекатами, глубокими плесами, начинающаяся на территории Магаданского заповедника и впадающая в Поповку уже на территории Якутии. Устье Поповки прошлым летом Начальник с Жорой прокидали спиннингами с наскока, улов был просто фантастический для двух 'гаврил', ловивших на 'шторлинг' и 'ложку': И я стал спешно готовить снасть. Во-первых - спиннинг. Обычную двухколенку довезти до реки не представлялось возможным - сломают по дороге (разнообразных тубусов тогда в продаже не было). Поэтому, облазив магазины и Птичку, разорился на телескопическое удилище, габаритом меньше рюкзака. Это сейчас я такое удилище даже в руки бы не взял, а тогда: Лёгкое, компактное, хлёсткое, длина 2.4 м, тест 10 - 40 грамм, ага: Катушка - советский, проверенный 'Орион-001'. Большую брешь в бюджете пробили приманки. Оригинальные 'меппсовские' вертушки и воблеры 'рапала-ориджинал', заполнившие заветную коробочку, стоили дороже запаса патронов на сезон: Под такую снасть и планируемую рыбу необходим подсачек, но складной стоил денег космических, поэтому, вспомнив дяди Лёнины опыты по плетению корзин, решил сделать на месте из ивового прута, а сетки обрывок найдётся. Сами сети в этом сезоне, похоже, не понадобятся: С выбором ружья из 'арсенала' вопросов не было - однозначно 'двадцатка' МЦ 20-01, ибо горы, ибо всё ногами и утки скорее всего не будет (откуда в горах утка?). Поэтому несколько выходных я посвятил снаряжению и пристрелке пулевыми патронами: Пуля Полева, переделанная слегка, полетела вполне прилично, на ней и остановился. И, как водится, дробовых, на глухаря и рябчика, не меньше сотни: А тут и весна пришла. Ну не весна еще, так, чуть подтаивать начало и я засобирался: За пару недель до открытия с тяжело нагруженным рюкзаком я топтал заметенные снегом поля, пробиваясь к вагончику. Водка, тушенка, сети, кое-какая снаряга. Мысль была - занести заранее и залабазить, чтоб на само открытие грыжу не нажить. Ведь опять на все десять дней поеду, истосковался. Пробил тропу, пробил спину рюкзаком, соорудил схрон под приметной елочкой, полюбовался на заснеженный простор озера с серо-желтыми метелками риса и камыша, да и стал выходить обратно. Серо, ноль-плюс два, с неба то ли дождик, то ли снег. Своим следом идти полегче, но упрел я что-то совсем, присел на берегу канала закусить и передохнуть. Яичко свяченое, ветчинка, лук, хлеб, ну и беленькая, как водится во фляге. И так мне неимоверно хорошо стало, что век бы сидел-любовался как весна из-под снега себе дорогу точит, тут и там в канал ручейки звенят-вливаются. Утки, понятно, никакой еще нет - рано, вообще никого нет, если честно: И тут смотрю - плывет! Сначала подумал: ондатра! Ан нет - больно мелкая и черная. Вылезла на корягу, отряхнулась, водит носиком-хоботком в метре от моих сапог. Вот так я первый и единственный раз увидел выхухоль живьем. В ста пятидесяти километрах от Москвы: Предчувствие чего-то необычайного в этом сезоне прочно вошло в мое сердце:
В городе весна шла семимильными шагами, над зданием Центрлеспроекта шли гусиные стаи, у дверей 'Охотника' толкались мужики, а таксаторы всё чаще пили в обед водку и задушевно пели хором: 'когда весна придет, не знаю': Отпуск оформлен, мешки набиты под завязку - вот-вот треснут, и мы с Йурриком, за день до открытия, вновь топаем по знакомой, разъезженной трактором, черной дороге. Снега в полях еще полно, но то тут, то там виднеются лужи талой воды и мелькают одиночные утки. День - как по заказу, солнце и ветер, ветер приносит бормотание тетерева, и мы оставляем позади километры, соревнуясь в скорости. Зимние лыжные кроссы пошли на пользу: Однако, перед последней переправой, то ли из-за снега по колено, то ли из-за беленькой, бутылку которой мы уничтожили на коротких привалах между рывками, мы совсем выдохлись. Йуррик присел передохнуть, а я, скинув рюкзак, пошел вдоль канала, поискать переправу, старая береза-то сгнила: Плюхнуло что-то от души под нависшими кустами, бобер наверное: Продираюсь через ивняки, ага, вот он быстроток, кирпично-красная торфяная вода водопадом сбегает с разрушенной бобровой запруды. И по уступам водопада, как лосось на нерест поднимается щука килограмма на три: А то и больше: А ружье мое в рюкзаке, метрах в ста, а на поясе в чехольчике складной американский ножик, которым только колбасу нарезать: Пошарив взглядом вокруг, подхватываю какую-то выморенную торфом корягу и, подскочив, с размаху, бью рыбу по голове: Щучина, перевернувшись кверху брюхом, сплывает вниз и я, вымокнув изрядно, подхватываю ее под зябры: Скучающий на рюкзаках Йуррик, выпучил от удивления глаза, когда я явился перед ним весь вымазанный торфом и икрой, потрясая трофеем. Однако, чудеса продолжаются:
Еле дошли, натаскали дров, запалили костер, варим уху, вместо пшенки - щучья икра. К 'раздаче', на кривых ногах, прихромал Деревяга, учуял охотников: Тосты за здоровье и за рыбалку-охоту, Деревяга сообщает 'ледовую обстановку' - карьеры еще не растаяли, утки мало, тетеревов много. Ушел Витька и пошла на озере гулять байка о том как 'весной один московский щуку на восемь кило из ружья застрелил', ага: Сам осенью слышал от заезжего 'знатока'.
Подтянулся Крылов с настоящей подсадной в фанерном ящике - дивимся на это чудо, где взял - не говорит: Однако, высадили ее на пристани, метров пятьдесят от навеса, сами продолжаем есть уху и праздновать открытие, а ружья под рукой держим - вдруг кого наманит. Утка, даже не почистившись, лихорадочно стала жрать тину и ряску прошлогоднюю, насиделась у Крылова в ванной, а после разразилась трёхэтажным матом, на утином языке: Кричит, аж заходится! Сходили посмотреть, а она, оказывается, яйцо снесла:
- Во, видали, кормилица! Счас еще селезней наманит! - хвастается Крылов.
Мы молча завидуем:
Часа через два, доев и допив, начинаем собираться на зорю, хоть официально еще вроде как нет, но потихоньку посидеть под кустиком, как же не?.. Крики и ругательства Крылова с пристани заставили нас примчаться галопом к воде и что же? Обрывок ногавки, несколько перьев, следы лап в торфяной жиже - лиса! У трёх охотников утку из-под носа увела! Ах ты ж!.. Крыл чуть волосы себе не выдрал все от досады - за утку-то залог внесен немалый!
- Это она тебе за того гуся отомстила-рассчиталась!
Постояли зарю на вальдшнепа, однако весь лес в снегу, не летают пингвины:
Наутро, слушая храп Крылова, мы с Йурриком собираемся по темну и уходим искать тетеревов, которых, как сказал Деревяга, много: Бормотание слышно со всех сторон, однако, подморозило за ночь и снег по колено, а под ним вода. Тихо ходить совсем невозможно. Ток тетеревиный на ближайшей карте разогнали, место голое, чахлые сосенки редко - не подойти: Прошлялись часов пять, в каналах полыньи, но на них пока никого. Раздобрело к обеду, куртки скинули, топаем не таясь домой, ноги после вчерашнего убиты напрочь. Однако, по старой привычке я не ленюсь закладывать попутно круги по разным неудобьям - дичь, как известно, на дороге не сидит, ну почти: Преодолевая торфяной бугор высотой с дом, вдруг слышу слева-сзади топот лап по вытаявшей листве, с разворота, вкладывая ружье в плечо, вижу улепетывающую со всех ног лису, метров тридцать, бью в угон, БАМС! Я качусь, оступившись с бугра, лиса катится кубарем по листьям. Йуррик, продираясь сквозь заросли малины, орёт что-то восторженное, он всё видел. Лиса крупная, пушистая, шерсть не лезет, хотя пора уж. Захлестнув за лапы ружейный погон, гордо тащу ее к вагончику, благо, уже рядом. У вагона топчется не опохмеленный Крыл.
- Во, Серёга, отомстил за твою подсадную!
Ободрав лисицу (тут американский складешок с его изящным лезвием ой как пригодился!), гордо подвешиваю шкуру под навесом - для антуражу и мухи пока нет. Йуррик, тем временем, ставит вариться суп из куска парной баранины, привезенной как раз для такого случая. А тут и 'стая товарищей' подтянулась - Афган, Сашка, Сержант. Приветствия, лобзанья - как-никак с осени не виделись! Дружно садимся обедать. Афган с кружкой в одной руке, уже приученный мной жрать на охоте ондатр и цапель, подцепив ложкой баранье рёбрышко, косится на шкуру:
- Лису, чтоль, сварил?
- Ешь, Лёха, ешь, наедай морду, на охоте всё полезно, что в рот полезло!
- Ну, за охоту!

Темень, хоть глаз коли. Я лежу на торфяном бугре рядом с тетеревиным током - именно здесь мы вчера согнали штук шесть поляшей, черно-белых и круглых, как футбольные мячи. Строить шалаш нет времени и бессмысленно - ток рядом с проходной тропой, обязательно кто-нибудь подшумит, а то и картечью вмажет: Поэтому, под холодными звёздами, я напился чаю и прибежал сюда в три часа ночи, караулить. Я лежу, на чёрном торфе среди пожухшего бурьяна, моя суконная куртка и 'таксаторские' штаны незаметны, сухой заиндевелой травы я под себя нарвал, в вышине слышен посвист утиных крыл, отчаянно шуршат рядом мыши, и я начинаю дрожать крупной дрожью от холода и предвкушения. Шипеть петухи начали в темноте, но где-то не на месте, потом, когда чуть посветлело, мимо меня, разговаривая протопали люберецкие Серёга с Андрюхой - от них я таился пуще, чем от тетеревов, дадут в четыре ствола только так на шорох: Потом, через павший с рассветом туман, я наконец-то увидел танцующих на земле петухов, три и один в стороне, но все далеко, далеко: Но все равно, красиво и азартно, я даже про холод забыл. Квохтают в кустах тетерки, на березу, чуть в стороне, уселся косач и просто оглушил своим криком! Как будто газовый баллон пробило. Пытаюсь развернуться на спину, но нет, заметил и слетел. Повсюду окрест подняли канонаду стрелки, понаехали, понимаешь: Зуб на зуб не попадает от холода, пора, пока не примерз совсем. Поднявшись и отряхнув суконку, спускаюсь с бугра и тут, из зарослей малины, низкоугонный, срывается косач и мой 'иж' больно бьет меня в скулу и скобой по пальцам, БАМС! Срубило, как косой куда-то в мелятник: Ломлюсь сквозь по хлюпающей под ногами торфяной жиже, мой тетерев, загребая крыльями, улепетывает от меня по обширной луже, БАМС! Вторым, силясь попасть краем осыпи в голову: ЕСТЬ! Мой прекрасный петух весь перемазан, вымок, перья слиплись, но это ТЕТЕРЕВ! Весенний! Встряхнув и отряхнув, чтоб чуть привести в порядок трофей, подвязываю к торокам и топаю к вагончику.
У вагона оживление, народ, опохмелившись, завтракает, солнце разогнало туман, но холодно до лязга зубовного: Согревшись изнутри и снаружи, вывесив трофей и выслушав поздравления, понимаю, что напарник мой сегодня не ходок - в бушлате и голубых кальсонах Йуррик заседает во главе стола и вылезать не намерен: Ладно, посмотрим. Может, ближе к обеду схожу вокруг озера или отдохнуть тоже: Остатки коллектива, туго перепоясавшись патронташами, уходят вереницею искать свое охотничье счастье, а мы остаемся, предаваясь пагубной привычке. Солнышко светит, костер дымит, варево какое-то в артельном котле завели, Йуррик очередную бутылку вытащил, так, разговоры ни о чем и хорошо до безобразия - ведь это тоже часть охоты: И тут, протрещав крыльями, над поляной низко-низко протянул тетерев и сел на высокую осину, метрах в тридцати, встряхнулся и забормотал: Йуррик ужом выскользнул из-за стола, по-пластунски добрался до висевшего под навесом ружья (в голубых кальсонах по подмёрзшей за ночь торфяной жиже), щелкнул затвором и стал дальше подползать, скаут-разведчик! От, что водка делает! Тетерев, естественно, финала этой сцены дожидаться не стал - всхлопнул крыльями и улетел: А наша копилка 'болотных историй' пополнилась еще одной байкой:
Топаем вчетвером вокруг озера. Весна плавится в солнечном свете, плеске воды и птичьем гомоне. Вороны, долбившие вытаявших ротанов, ушли, теперь на смену им пришли чайки. Сплошной чаячий вопль стоит такой, что за ним не слышно ничего - даже друг друга, а не то, что гусиного крика: Вот по этому неожиданно для всех, взматерившись, Афган перебрасывает патроны в стволах своей 'тозовки' и вскинувшись, дважды салютует небосводу. Первый выстрел - как из мортиры, Лёху перекувырнуло с бревна, на котором он стоял, поднявшись, добавляет в зенит вторым, какой-то слабый, по сравнению с первым: И после его дуплета, заставившего нас присесть, мы видим вывалившегося из косяка белолобика! Лёха рванул за планирующим гусем как сайгак по бурелому, матерясь и падая на горельнике. Присели перекурить сей казус, а тут Афган показался - гуся тащит, только грустный какой-то: А оказалось - в патронники он картечь-'девятку' сунул (девять штук на заряд), чтоб уж наверняка и от первого, 'мортирного' выстрела, дробовая прокладка на втором патроне отошла и картечь во время Лёхиных кувырков выкатилась - отсюда и выстрел затяжной и цепь 'горошин' по раздутому стволу: Дорого встал гусь:

Встретив на Московской пристани Мишку-Муху и забрав у него пополняемый запас самогонки в пятилитровой канистре, возвращаемся к вагончику. У костра сидит Сашка Рошальский. Он уклонист-дезертир, скрывается круглый год на озере от призыва и выполнения почетного долга перед Родиной, а заодно семье рыбой-мясом помогает - у матери их четверо, Сашка - старший: Сегодня он ходил на карьеры один, разморило его с устатку и приснул на солнышке. Проснулся - а у карася нерест начался. Повсюду, в осоке, на меляках, в самом болоте, толстые черно-золотые караси начали свои игрища. Сашка, не будь дурак, скинул рубаху и ну этих карасей гонять как бреднем, среди кочек! К вагончику он приволок килограмм двадцать в той самой рубахе: А заодно штук семь клещей, впившихся за ушами и надувшихся словно виноградины: Проведя анестезию мишкиной самогонкой, как самый опытный и укушенный клещом (возможно энцефалитным) я с помощью ножа и иголки выковыриваю из Сашки паразитов, дезинфекция - той же самогонкой. А уха из карася - сладенькая: Небо хмурится, холодает, весна, похоже, назад в зиму повернула:
Наутро - все белым-бело, сыпет снег крупными хлопьями и не тает. Большая часть присутствующих остается пить под навесом, да топить печку в вагончике, мы же с Сашкой и Йурриком идем пройтись, недалеко так, на Бобриные: У Сашки - промысел, тащит с собой сеть и подсачек на карасей, мы же с Йурриком просто устали, идем пройтись, опять же азарт и зима вернулась: Мож пофартит: Я очень люблю такие вот природные качели в межсезонье, когда зима с летом борются, гоняя друг дружку туда-сюда: Как то светло и празднично, несмотря на низкое серое небо и чувствуется, что дичи вокруг много, просто она притаилась. Не слыхать тетеревов, утки не крякают, гусей и подавно, не слыхать, только ворон где-то жалобно крумкает: Разошлись на Бобриных по трем параллельным бровкам, чтоб друг другу не мешать. Я скольжу тихо-тихо, индейской поступью, только снег под сапогом поскрипывает, а напарники ломятся где-то в стороне, не стесняясь, даже перекрикиваются: Ну и вполне закономерно - подшумели и штук пять кряковых снимаются с их стороны и идут на мою, тихую. Серо-стальные селезни четко видны на фоне тёмно-зеленых сосен, длинная поводка с выносом, бамс! из чока, ибо далеко и расписной крякаш кубарем валится в черную воду карьера! Упс, лежит почти посередине, от любой бровки метров двадцать, а месяц еще не май: Ветра нет, катушку-закидушку я в ту пору еще себе не придумал, поэтому, выбрав на бровке место почище, да посуше, раздеваюсь и, нащупывая в черной воде коряги и оскальзываясь на покрытом сапропелем дне, захожу 'по бубенцы', а после, погрузившись по грудь, сажёнками гребу к желанному селезню. Зажав шею селезня в зубах, гребу обратно, ощущая смертельный холод апрельской воды и теплый, 'болотный' запах дичи. Выкарабкался на бровку весь в черных торфяных потёках, снег валит крупными хлопьями и я ору тарзаньим ором, чтоб согреться, потрясая над головой добытым селезнем, а из камыша, вытаращив глаза, зрят на меня Йуррик с Сашкой, облепленные снегом: К полевому сезону готов!

Магадан:
Я сразу влюбился в этот город, сразу, как сошел с трапа самолета на Соколе, от него в пятидесяти километрах... . Весь из сопок и тумана, зажатый между двумя морскими бухтами, неприветливый и манящий, не похожий не на один из виденных ранее: В бухте Нагаева отлив, вода ушла, на топком серо-черном пляже лежит на боку корабль и местные дети бродят по меляку среди куч морской капусты и клочьев тумана: Я стою у воды, сунув руки в карманы и надвинув кепку на глаза, я слегка пьян, я думаю, что случись бежать куда глаза глядят - я выберу на Земле этот город: Магадан: Вот только не понятно, как тут жить зимой?

А на Соколе солнце - не зря аэропорт в горах, в пятидесяти километрах от города. На авто стоянке стоит Альберт, сверкает очками, за плечами рюкзак из которого торчит ручка самодельного мачете и ружейный ствол - он приехал на перекладных по зимнику из Якутска, сэкономил деньги на авиабилет, зато сколько пропил т проел за почти месяц пути? Романтик! Теперь все в сборе, командировки отмечены и мы арендуем микроавтобус-ниссан до Сеймчана: За какие-то смешные деньги. Плевать, что трасса в двух местах размыта, в Сеймчане нас уже ждут, Нина, Маслов, Жора, Правкин и Жора-маленький поднялись туда аж из самой Зырянки, перевезли склад. Наш водитель Серега ничего не обещает, аванс не просит и в глазах его северный пофигизм и тоска - мы пьем, а ему нельзя: Хороший он парень. В микроавтобусе жара, несмотря на открытые форточки, подвеска жесткая, трасса разбитая, сопки голые и унылые, но Серега отважно топит газ на подъемах и выключает передачу на спусках, чтоб сэкономить бензин. Ближе к вечеру мы все еще живы, все печёнки отбиты, нестерпимо хочется чаю и Серега объявляет привал у какого-то ручья. Разминаем затекшие члены, варим чай на костре, в какой-то пропахшей бензином баклаге, закусываем остатками дорожной снеди. Солнце пытается спрятаться за сопку, и по его положению относительно трассы, я понимаю, что дело к ночи:

Снова мелькают за окном кусты кедрового стланика на каменистых склонах, снегозаградительные барьеры, чахлые лиственницы, голо и мертво вокруг. Мост снесло половодьем, и Серега съезжает с трассы на свороток, грунтовка скоро упирается в быстро бегущую протоку шириной метров двадцать: На другом берегу сидит мужик в каких-то отрепьях, смолит цигарку, отгоняя комаров.
- Эй, друг, тут гЫбоко!? - Серега пытается перекричать шум потока.
- Та не, сантИметров двадцать-тридцать!
Серега врубает вторую и под горочку аккуратно вкатывается в поток, мужик с интересом наблюдает, даже курить перестал. Естественно, ниссан встает мертво, глубина выше колесных арок, в салон начинает прибывать вода. Серега спешно глушит свой дизель, и мы все без команды выскакиваем и начинаем выталкивать наш 'вездеход' из протоки, благо мелкие и чахлые лишь Карась с Албертом, остальные четверо - богатыри как на подбор! Мужик на другом берегу наслаждается зрелищем. Вытолкали ниссана, слили воду из салона, мешки почти не подмокли и то ладно. Дальше - самое интересное. На высокой косе - заезд, типа ремонтной эстакады, к нему припаркован Урал-платформа. Вот на эту платформу Серега загоняет свой микроавтобус, принайтовывает его и Урал не спеша въезжает в реку. Поток ревет, мутные буруны бьют в борта, временами кажется, что двенадцать тонн этого монстра всплываю под напором стихии: Стараюсь не думать о том, что будет если ниссан вместе с нашими мешками поплывет назад к Охотскому морю. Но ничего, выкарабкался как доисторический ихтиозавр на противоположный берег, причалил к такой же, как на нашем берегу, эстакаде, Серега суетится, отвязывает чалки. Второй ходкой Урал перевозит нас, пассажиров. Ка бы не был я пьян - хрен бы полез на эту платформу. Скинувшись, платим 'паромщику' за переправу какие-то смешные деньги: Вторая переправа этой ночью - уже за перевалом, через Макит, всё по такой же схеме, только ощущения притупились - ночь-полночь, я вторые сутки без сна, но сидя рядом с Серегой вынужден не спать, чтобы он не заснул. Пою песни, болтаю обо всём, вокруг неземное сияние полночного солнца и лунный пейзаж горных выработок. Остальные пассажиры болтаются на креслах салона, задремав в самых причудливых позах. Неожиданно в колею перед нами прыгает с обочины не до конца перелинявший заяц и Серега под мой свист и улюлюканье начинает отчаянно топить педаль, не жалея подвески и несмотря на то, что трасса идет вниз под уклон. Вся команда, кроме Карася просыпается и начинает болеть, кто за нас, кто за зайца. Не известно, чем бы закончилась эта гонка, но заяц благополучно соскочил в кювет, предотвратив аварию. На перекрёстке - огромный аншлаг 'осторожно, работает БЕЛАЗ'. Я видел фотографии, картинки в книгах, документальные киноленты, но живьем! Это нечто! По сравнению с этим самодвижущимся монстром ощущаешь себя муравьем, причем такого чувства нет рядом с самолетом, например, или кораблём: Начинается новый день, после развилки на Оротукан, после рукотворного чуда Колымской ГЭС я уже не могу ничему удивляться, нет сил и даже водка не берёт: Дорога бежит среди полей, Сеймчан - Сочи на Колыме, здесь в открытом грунте вырастает картошка и капуста.
- Держитесь, парни, скоро приедем! - по ровной асфальтовой трассе ниссан Серёги летит как на крыльях.
Порт, портовые краны, блеснула Колыма, и через десять минут мы подъехали к тому самому зданию аэропорта Сеймчан, построенному во времена ленд-лиза: Солнечное утро, щебет птиц, комары особенно рады нашему приезду и никого: Ни одной живой души. И как тут искать наших, стучаться во все окна? Кружим по поселку, наконец, отловив какого-то аборигена, узнаем, где лесхоз. В лесхозе - в связи с пожароопасным периодом сидит дежурная бабка на телефоне, - она-то и знает, где искать московскую экспедицию. Половина домов посёлка лежит в руинах, двухэтажные 'хрущёвки' окружены сараями и теплицами - не проедешь. Стучим в указанную дверь и, о чудо! Нам открывает заспанный Правкин! Из-за его плеча выглядывает Маслов, сжимая в руке черенок от лопаты, не ждали! Радость встречи, Серега, получив плату, удаляется, несмотря на уговоры, спать в свою японскую кибитку-вездеход, мы же все дружно начинаем распаковываться и размещаться. Ибо Маслов, несмотря на раннее утро, накрывает поляну 'с приездом': Ничего не поделаешь, традиции экспедиции:

Сам поселок при дневном свете выглядит угнетающе - как Грозный после авианалёта: Поэтому гулять я хожу по ночам. В порт за десять километров, вверх по Сеймчану, в таинственные капустные поля, затянутые ночным туманом. Дни посвящены тренировкам - непохмеленные и злые мы тешем эталоны и закладываем пробы в пойме напротив Колымского, каждое утро лесхозовский моторист Серёга (опять Серёга) отвозит нас туда на моторке, разбору имущества - из ящиков надо все перепаковать в мешки, так как заброска вертолетная, вес имущества - полтонны на табор и перебазироваться нам придётся на резиновых лодках: Ненавижу резиновые лодки - всё вихляется, всё в воде, сидеть неудобно: Чисто случайно, нахожу среди имущества армейскую МНЛ: Вроде целая, но сколько ей лет? И вёсел нет: Ладно, всё ж лучше, чем 'омеги' штатные, а с вёслами что-нибудь придумаю. Неделя 'половой' жизни (спишь в спальнике на полу) с еженощными пьяными шатаниями утомила донельзя, поэтому точной дате заброски радуемся как дети - НАКОНЕЦ-ТО!!! Продукты, а именно спирт, хлеб, соль, масло, крупы и муку в этот раз берем с запасом, ибо исполнения продуктовой заявки в этом сезоне не предвидится - закинут вертушкой, дай Бог, чтобы осенью сняли, а то, глядишь, придется до Зырянки сплывать:

Утром рано-рано отъезжающие и провожающие (Жора-маленький с Альбертом будут работать из Сеймчана), все на лёгком газу, болтаются в порту, осмотрели легендарное здание, пофотографировались в скверике среди зарослей цветущего шиповника, сгоняли в магазин за 'добавкой'. Лёгкий мандраж и безмерная радость, хочется обнять всех, ожидание погрузки не томит, наконец-то команда 'на посадку' и после пересчета 'по головам' мы все чинно следуем на поле. Лесхозовская 'шишига', тщательная укладка бутора в чрево 'восьмерки' (чтоб не перепутать, три табора одним рейсом как-никак), прощаемся с Серегой, Жориком, Альбертом, ну! Воют винты, обрывки скороговорки пилотов, тяжело нагруженная 'восьмерка' отрывается после длинного разбега против ветра, и мы ЛЕТИМ! Верный себе Маслов пускает вкруговую кружку с 'разведенкой', холодная тушенка из банки, Йуррик мне что-то кричит, Лёнька, перед отлетом написавший длинное письмо, отрешенно смотрит в иллюминатор, суета в кабине, второй пилот тычет рукой по правому борту, там, по гольцу средь редких кустов кедрового стланика коричневым шаром катится медведь и шкура его гуляет волнами и блестит на солнце: Это добрый знак, думаю я, непременно добрый:
Ближайшая точка - Дуксунда, табор Йуррика и Володи, пилот без раздумий заходит на широкую марь, но не садится, вертолет висит над чахлыми ерниками на топких кочках, а мы спешно выкидываем мешки и мешки. Йуррик с Володей суетятся, вроде всё, обнялись - пилот торопит, бортмеханик люк закрыл. В иллюминатор видно как таксаторы, упав на кучу, пытаются удержать разлетающиеся от потока воздуха мешки, ветви кустов хлещут во все стороны, мелькнуло небо и вертушка, накренившись на один борт, уходит в верховья Белой Ночи. Теперь таксаторам таскать свои полтонны груза, обустраивать житьё-бытьё и слушать тишину и друг друга аж три месяца: А то и больше. До нашей с Лёнькой точки лёту полчаса, здесь на слиянии с Белой Ночью ручьев Шипучий и Диоритовый широкие песчано-галечные косы, высокие ягельные гривы с вековыми лиственницами и глубокие ямы на небольшой, в общем-то, реке. Место высадки мы с Лёнькой выбрали настолько замечательное, что экипаж решает тормознуться часа на два и половить рыбу. Об этом мы узнаем, с удивлением увидев, как прямо в тесноте кабины, на подлёте, сначала командир, а потом второй пилот, стягивают форменные штаны и надевают хаки и болотники: Не успели шасси 'восьмерки' подувязнуть в песке косы, лопасти еще крутятся на авторотации, а все трое летунов, загребая болотниками бегут хлестать воду: Наши тоже не отстают, Маслов с Жорой (все равно радикулит у них) идут 'наловить рыбы Нине', Правкин (тоже старый волк) садится курить, а мы с Лёнькой, не спеша, начинаем таскать наше имущество. Одна Витаминовна участвует в разгрузке, помогая добрым словом. Опять же, как женщина и начальник, она волнуется за нас, остающихся, и напоследок, пытается нагрузить совсем ненужными сейчас советами. Не нужными потому, что я уже ДОМА: А дома и стены помогают: Пробежался окрест недалёко, следы, следы, лось, медведь и волк, не скучно нам будет, река чудесная, ширина метров тридцать, перекаты, косы, завалы - все по науке для комфортной рыбалки, вот только как мы сплывать будем, особенно когда вода упадёт: Перекаты-то сейчас в болотниках перейти можно. Разожгли костер на высокой гриве, поставили чайники и ведро под уху, ждём: Рыбаки вернулись, летуны себе мешок в салон спрятали, наши - тоже молодцы, ленки по полтора-два килограмма, харьюза, и на уху хватило и 'Нине'. Есть мне не хочется, мне хочется, чтоб скорее улетел вертолет, убрались 'посторонние', мне не терпится начать наконец-то жить так, как я мечтал, наедине с природой. Наконец, уха доедена, чай выпит, мы прощаемся и вертушка, вздымая тучи песка с грохотом уходит за водораздел, на Поповку, до табора Маслова и Правкина лететь минут пятнадцать, вот летуны и не торопились, а у нас оплата только за полетное время: Всё. Тишина. Белая Ночь. Таксатор вернулся домой:

Первым делом - что? Обустроить быт? А вот и нет! Рыбалка! Однако, на всякий случай, растянули двухместную палатку и накрыли кучу бутора полиэтиленом - вдруг задождит: И на реку! Пока Маслов с Жорой и вертолетчики выхлёстывали окрестные ямы-перекаты, мы, естественно, не ловили - хозяева, они улетят - мы останемся, вся река наша: Однако зудело шибко! Поэтому, настроив спиннинг (Лёнька удочку телескопическую) отправляемся промышлять, несмотря на комаров. Первый заброс в неизведанные воды, первый шаг на Луне: Что там, кто там: Чтоб случайный ктототам не откусил дорогостоящую приманку, привязан кевларовый поводок. Начинать махать прям от табора - это 'гаврилизм', здесь перекат , струя мощная и провести здесь грамотно можно лишь тяжелую колебалку, но зачем? Ведь сейчас не осень, чтоб ловить в перекатах скатывающихся вниз: Там где сливаются три русла - яма, даже так: ямина: Огромные тополя, песчано-галечные откосы и томное кружение прозрачных струй. Серебристая 'аглия-лонг' тонет долго-долго, там, где тонущая леска уходит в воду, всплескивает хариусок - дурачок, думал мошка: Катушка, постукивая, укладывает первые витки, блесна идёт легко, чуть изгибая дрожащую вершинку удилища, удар! Хлестнуло кончиком по воде, фрикцион взвизгнул и я борюсь с рыбиной, не желающей покидать прохладные глубины. Я облеплен комарами, репеллент частично смыло, пот заливает глаза, и нет возможности отмахнуться. Подсачек я естественно не сделал, но берег пологий и первый ленок килограмма на два, упираясь и подпрыгивая, выползает на меляк. Он красив какой-то космической красотой, здорово, брат, два года не виделись! Ленька чуть в стороне тоже возится, на слепня таскает одного за другим зелено-фиолетовых хариусов, каждая рыба, выдернутая на гибком удилище, вспыхивает на солнце языком газового пламени. Рыба 'воду на себе носит', однако, на дурика ее не взять. Когда у Лёньки закончились слепни он заскучал - оройчанка в такую погоду плохая замена, а ленка поймать на колебалку размером с ладонь среди бела дня не просто. Впрочем, один зацепился и, естественно, оборвал гнилую нитку (леска у Лёньки на катушке лет пять уже служит, по хариусу нормально, а тут такой паровоз). Я примчался на вопль товарища, выслушал подробности и, чуть подождав, запустил сплавом под завал рапалу-ориджинал размером со спичку в форелевой раскраске: Всяких умных статей о том, как ловить рыбу на воблер я тогда не читал, поэтому чисто интуитивно: Пёстренькую 'форельку' вынесло струей под нависшие брёвна, я придержал леску и воблерок задрожал-заработал поднимаясь против течения, чётко видимый в прозрачной воде. Из-под завала высверкнуло розовым и здоровущий ленок, растопырив окаймленные белым плавники, повис на леске. А в пасти у него Лёнькин 'шторлек' болтается! Уф, и пришлось же попотеть! Крючки мелкие, леска тонкая, хлыст жидкий: И коряги рядом. Но, вытащил! После этого как-то сразу азарт пропал и усталость навалилась. Нарвали на косе дикого лука да пошли варить уху. Небо хмурится, поэтому натягиваем полиэтилен и на палатку, чтоб отужинав (и выпив за начало сезона), наконец-то завалиться на 'ложемент' из лиственничной лапки и, засыпая, слушать шелест дождя:
Утром, несмотря на дождь, начинаем ставить каркас большой палатки, если задождит надолго - без печки тоска. Это мы по прошлому году хорошо усвоили. На этой точке мы ненадолго, поэтому венцы не выкладываем, опять же, на сухом ягельнике с промывным грунтом и нары можно не делать. Поэтому - стойки просто заколачиваем поглубже, а вместо нар - рамы-ограничители из бревен, заполненные лиственничной лапкой. Мягко, сухо и не укатишься. Полотнище натянули - и снова на рыбалку, а то если после дождя вода поднимется и помутнеет, клёва может и не быть. Забота о пропитании прежде всего! Лёнька поменял леску на катушке и теперь уверенно лидирует, выдирая ленков из таких крепей, куда мне с моей изящной снастью и не сунуться. Ну, ничего, котел у нас всегда общий. Фыркая и отплёвываясь порем рыбу на засолку и чистим на уху, комар заедает, зачем столько наловили!? Изголодавшись по рыбе, уху варим в пятилитровом бачке, под дикий лук идёт восхитительно, тем более, что остальные продукты надо беречь, пришло, наконец, долгожданное ощущение полной оторванности, людей мы до осени не увидим, а соответственно сухарей и хлеба и прочих благ: Лёнька после трапезы залез в палатку слушать 'драхенвальд', а я пошел на косу караулить уток. Днем они нет-нет , да и проскакивали со свистом над нами, но таскать с собой ружье на рыбалке я не люблю, а теперь вот свечерело, разъяснило и самое время: Развел на косе дымокур от комаров, сел на брёвнышко и слушаю как журчит вода на перекатах и чирикает приемник в палатке: Тишина и полнолуние, на севере солнце выглядывает из-за сопки, напротив него, на юге, луна висит над листвянками, белая, круглая, огромная и человечек на ней по-прежнему варит чай в котелке: Заря переливается всеми цветами спектра и никаких уток мне не надо, я сижу и наслаждаюсь тишиной и красотой: Белая Ночь:
Всё-таки жизнь в горах, даже таких невысоких как у нас намного интереснее, чем на равнине. Хотя бы из-за погоды. На западе и на юге, за водоразделами висят тучи, громыхают грозы и сверкают молнии. А у нас сухо, только парит. Комара до черта, злой неимоверно, прямо загрызает, как остановишься. Вода в реке, несмотря на дожди, падает, поэтому мы продолжаем рыбозаготовки. Не судите строго, но когда видишь в прозрачной воде пять-семь курсирующих ленков, удержаться, чтоб не сделать заброс, очень сложно. Потому, что после падения приманки в воду вы увидите самое захватывающее и кровожадное зрелище, сравнимое с нападением амазонских пираний. Маленький воблер с трудом выходит из струи на тихую воду, а к нему, раздувая жабры и растопыривая темные, с белой окантовкой, плавники, кидаются со всех сторон агрессоры попугайско-яркой расцветки. И самый ловкий потом минут пять рвёт удилище из твоих рук, и все его финты и кульбиты хорошо видны в воздушно-прозрачной воде.
Спирея, незабудка, курильский чай и шиповник. Ну, еще звездчатка, хотя звездчатка в глаза особо не бросается, мелкая. Самая красивая, конечно, незабудка - небесно-голубые глазки на сером ковре лишайника, цветок настолько изящен, что не хочется брать его в руки, а хочется лечь рядом на ковер ягеля и не спеша рассматривать: Хотя, иногда, лечь хочется и от усталости: Ракитник весь усеян ярко-желтыми фонариками цветков, ну а спирея и шиповник цветут больше для запаху - особой красоты в их цветах нет: Весь день идет дождь, пока завтракали - вымокли до нитки. В палатке комаров тьма-тьмущая, поэтому пришлось снова лечь спать. Оно и к лучшему, уходились что-то вчера с этими рекогносцировками-рыбалками. На подушке, набитой утиным пухом, снятся сны цветные, широкоформатные и добрые: К ночи дождь растащило и вморозило, изо рта идёт пар, всё в инее:
Снова идет дождь - сидим в палатке, делаем контурное дешифрирование. Комары все тоже в палатке, грызут нас самозабвенно. Устав воевать с кровососами идем на рыбалку. Вода пока не мутная, пребывает постепенно и хариус куда-то пропал. Да и ленок клюет вяло. Вымучили кое-как на двоих восемь штук . Вечером опять мороз - черемуховые холода.
Всё, хватит болтать, давайте работать, как говорил незабвенный ЭмСи Горбачёв. Наметив ход, отправляемся на таксацию пока погода. Поскольку горы - берем с собой сменную обувь. Наконец-то сбылось то, о чем мечтал четыре сезона - ходить на работу не в болотных сапогах! Перейдя реку и продравшись через пойменные заросли до второй террасы, переобуваемся, Лёнька в кедики, а я в берцы. Плевать, что вес несомой поклажи увеличился, зато ногам легко, и мы порой почти бежим-скачем как козлики, чтоб оторваться от наседающего комариного роя. Хорошо, что день ветреный - и не жарко и комары где-то сзади: Лес тут весь сгорел лет двадцать назад, все доступные возобновлению площади заросли 'карандашником' с полнотой один и два и мы зарабатываем новые прорехи на обмундировании, таксируя эту 'страну маленьких палок'. Выше горной тундры нет, сразу голец из почти черного курумника и мои берцы с жесткой фиксацией голеностопа здорово выручают. В камнях, соревнуясь с ветром, свистит пищуха. Первый зверь. Однако. К слову сказать, до самого вечера прошлявшись, так и не встретили больше ни одной живой души, кроме старого ворона. Мёртвый край, хотя следов лосиных много. Долезли до маяка, обозрели округу, в бассейне Поповки всё то же самое, насколько видит глаз в монокуляр - мелятник и каменистые вершины сопок. Горы: Восемь километров туда, восемь, петлей, обратно. Лазали восемь часов. Можете сами прикинуть среднюю скорость передвижения. На таборе полный порядок, греемся у костра соленой рыбой и сладким чаем - опять мороз к ночи. 'Колыма, Колыма, чудная планета - девять месяцев зима, остальное - лето!'
На восемь километров выше нашего табора в Белую Ночь впадает ручей Красотка. Название-то какое, грех не сходить. Собравшись на неделю, под вечер, выходим, решив топать прямо по руслу, благо перекаты все проходятся в болотниках. Розовый свет полночного солнца, комары вялые от холода, река шумит, предоставляя взору картины одна прекраснее другой, сюда с рыбалкой мы еще не доходили и здесь реально дикие дебри, берендеево царство. Русло то тут. То там преграждают огромные завалы - хорошо, что не выбросились выше, а то пришлось бы их все обносить при сплаве. А под каждым завалом вымыта ямина глубиной метров пять-семь и в яминах рядами стоят ленки: Мы не рыбачим, времени нет, только в самых сумерках я на ходу одним выстрелом свалил вылетевших из-под берега двух уток. Двадцатка-эмцешка, патрон-самокрут, дробь-семерка в крахмале - вот вам и малый калибр! Утки небольшие, до килограмма, нырковые и ярко-расписные: клюв голубой и короткий, возле клюва - белое пятно, на макушке рыжая полоска, окаймленная белым, за ушами белые пятна, а сама головка - серая. Шейка черная с белым ожерелком, зоб серый, на плечах белые пятна с черной каймой, тушка и крылья - черно-бурые, на тушке по бокам - рыжие пятна, на крыльях - фиолетовые зеркальца: Что за чудо?
Переходим перекат, воды чуть выше колена. Лёнька забрасывает блесну прямо на ходу. Блесна у него - лёгкий спиннер без грузила, летит не далеко, метров на десять. И тут же рывок, всплеск и кувыркающийся ленок вылезает на гальку. Идти нам еще километра два, крючок зацепил за верхнюю губу - ну не тащить же рыбу, когда она сама на табор приплывает! Осторожно отцепив блесну, Лёнька отпускает ускуча на мелководье и тот улепетывает в перекат. Если верить здешним кукушкам, мне предстоит прожить никак не меньше ста лет:
Здесь - горная страна и все совсем не так. У нас на таборе во всю цветы цветут, а здесь еще даже ива не вся распустилась. Округлые сопки, заросшие стлаником, лысые вершины, темные ущелья с корявыми лиственницами и наледь в устье Красотки, размером с футбольное поле. И над всем этим - космической красоты небо и тишина. Затаборились на сухой гриве с редкими лиственницами, вокруг - марь. Костерок по-быстрому и чайник, Лёнька в пять минут тут же, у костра, выдернул четырёх ленков 'ортового' размера - 'рыба на себе воду носит'. Пока варили уху - прослушали волчий концерт, а что вы хотите, горы. Воют стаей где-то под сопкой и в декорациях белой ночи это звучит завораживающе. Я по дурацкой привычке провыл в ответ и так и этак (тренировался долго) и наступила тишина. А минут через двадцать глядим - ниже нас через перекат волчина переходит. И переходит он там, где до этого переходили мы, чуть не залив болотники и вода ему лишь по брюхо: Мать, позвал на свою голову: Вылез на марь, постоял, посмотрел, расстояние метров сто пятьдесят, я магазин с пулями в эмцешку вставил, а волк стоит: Знает, что на таком расстоянии не достану. А был бы карабин - он и не показался бы: Высмотрел все, что хотел, да и потрусил в распадок. Здоровый, черт, это он в хоре ревел как марал: Ладно, завтра в горах еще увидимся. Лёнька поставил себе капроновую палатку и слушает 'драхенвальд', а я в этой палатке не могу - душно в ней, хоть и лёгкая, носить легко. Поэтому, между листвянок, натягиваю свой марлевый положок и перед сном любуюсь оттенками неба, слушая шум реки и гул комаров: Ружье лежит рядом.

Мы сидим на гольце, сложенном из белого слоистого камня, похожего на мрамор, над нами синее-синее небо, и яркое-яркое солнце, и ветер свищет в стланиковой хвое. Горная страна, раскинувшаяся вокруг нас настраивает на созерцательный лад, хочется сидеть без движения и смотреть на белые останцы на соседней вершине, на игрушечные лиственницы в распадках, на голые сопки с хаотичными нашлепками изумрудного стланика: А может, просто устали, карабкаясь вверх сквозь пылящий стланик, раскалённый, смолистый и пружинящий подобно луку, в этих зарослях любое движение приобретает оттенок комичности, как на батуте: Здесь водораздел, а там, за останцами, Магаданский заповедник и забрались мы сюда из чистого любопытства - таксировать-то нечего: Воздух раскалён и струится над белыми плитами, костер из стланикового сушняка пылает белым, невидимым на солнце пламенем совсем без дыма, чайник побрякивает крышкой (хорошо, что воду в расселине под гольцом нашли), болтаются на сушине портянки. Лёнька раскладывает на крафт-бумаге нарезанного соленого ленка: Идиллия без комаров:
- Можно я останусь здесь недельку пожить, а ты мне рыбу будешь приносить?
- Хватит медитировать, таксатор! - Лёнька, бросив хорошую пригоршню заварки и вытирая руки об штаны, усмехается, - давай чай пить!
После чая, выходя на реку, естественно не попали на оленью тропу, идущую по лишайниковой гриве, а ввалились в самое болото, что при температуре воздуха за тридцать и массовом вылете слепней было особенно приятно. На вечернюю таксацию не пошли, рыбачили по очереди, а после отъедались и вылёживались.
Наше трёхдневное пребывание под 'крышей мира' прервала гроза, пролившаяся решительным летним ливнем и мы, опасаясь подъема воды, решили выходить на табор, тем более, что делать здесь уже нечего, леса нет, а натягивать полноту в эталонах, учитывая при подсчете возобновление можно, но чревато: Спускались по косам с рыбалкой, закидывая по очереди - спиннинг то один. Лёнька поймал восемь ленков, а я трёх. Вышли из захода глубоко заполночь, а стало быть уже наступил день моего рождения - можно праздновать! Можжевеловый джин был настоян заранее, рыба в бачках усолилась вусмерть, свежей на мурцовку сколько хошь, уху завели, иэх, гуляй рванина! Тосты да разговоры в белую ночь у костра и плевать на дождик!
Пока идёт дождь можно спать. Можно читать (Лёнька в этот сезон книг с собой натащил). Можно камералку делать (а можно не делать, до осени далеко). А можно пойти на рыбалку. Но не хочется почему-то ничего. Поэтому я, взяв топор и двуручную пилу, иду к завалу, искать сухой, но не гнилой тополь, толщиной сантиметров тридцать: Весло буду делать. Процесс поисков весьма продуктивен - пока я нашел подходящий балан без сердцевинной гнили, обеспечил наш табор тополевыми дровами на месяц вперед. С помощью клиньев я выколол из бревна доску толщиной сантиметров семь, а дальше - топор и нож, нож и топор: Количество щепок стружек растёт, на стук топора вылез из палатки заспанный Лёнька. Ворчит ставя чайник, дразнит меня Папа-Карло: А мне что? Мне плыть надо! Растопив в банке пару свечей, разбавляю прогорклым кукурузным маслом и, промазав как следует свежеструганную лопасть, прокаливаю над костром. Картина Репина 'уплыли вёсла': Растащило дождь к вечеру, похолодало традиционно и мы пошли тесать пробную площадь, пока комаров прижало:
Вновь пробы, эталоны, таксация и рыбалка. Хариусы стали ловиться килограммовые, видимо начали спускаться после нереста, а ленков окрест мы слегка повыбили. Ни лосей, ни оленей, вообще никого, даже рябчиков. Доложив начальству об отработке участка, получаем благословение перебазироваться на устье Лабазного (километров тридцать вниз), благо прогноз погоды благоприятный. Я слегка мандражирую, ибо попробовав свою 'пятисотку' на плесе и убедившись, что баллоны не травят, я так же убедился, что отгрестись на ней нереально, можно лишь направлять, сплывая вниз и это без загрузки: Лёнька спокоен, он пойдет на двух связанных 'омегах', если что их и протащить по одиночке легче. Собрали вещи, завялили хачирку из ленка, при таком антициклоне (солнце и холодный ветер) она сохнет за день. В свой дредноут я загрузил ВСЁ - Леньке остался личный вещмешок и три тарных с тушенкой-сгущенкой и прочими ненамокаемыми вещами. Загрузка 'пятисотки' требует продуманности и ей я посвятил почти целый день. Между бортами привязал с провисом стропы (благо по бортам леера идут), с провисом, чтобы чуть до дна не доставали. На дно между стропами - бачки и всякий шмурдяк ненамокаемый. В бачки - крупы-соль сухари, а на стропы всякое тряпье-палатки. И сверху всю эту гору накрыл брезентом и стропами утянул. Место для себя - на кормовом баллоне, изловчившись, можно вытянуть ноги, тут же подсунуто под брезент ружье и удочка: Даа:
'Заправлены в планшеты космические карты:' Всё утро напеваю эту песенку, табор свёрнут, погода как по заказу. Сфотографировались на прощание и Лёнька на связке двух 'омег', извивающихся колбасой, уходит первым за поворот. Я с трудом итрепетом душевным сталкиваю 'пятисотку' с мели, прыгаю в свое гнездо и гребанув по паре раз слева-справа выравниваю тяжелый нос по течению. Перекат несёт стремительно, километр-два пролетаю почти не заметно, а что дальше - терра инкогнита, дальше-то мы с рыбалкой вниз не ходили:.
Куваев был прав, описать словами сплав очень трудно, если не невозможно: Каждую секунду происходит что-то необычное, выходящее за рамки 'сухопутной' жизни, всплеск рыбы, взлетевший крохаль, неожиданно вынырнувший топляк, не говоря уж о стремнинах и перекатах, не дают расслабиться, держат в напряжении и тело и какую-то часть мозга и вместе с тем - спокойствие духа и глубина мысли из-за полной оторванности от всего, в первою очередь от самой сути человеческой, от тверди земной, ты можешь думать обо всем и ни о чем одновременно. Вот за это я особенно люблю сплав:
Русло дробится несколько раз и, выбирая всякий самое глубокое, мы в конечном итоге оказываемся на мели. Возвращаться - не вариант, Лёнька может протащить свои низкосидящие 'омеги' по одной или обнести, разгрузив, а мне? Старый таксатор Сергеич рассказывал, как на Олёкме они прокапывали перекат (я ж ничего не забываю), поэтому под брезентом у меня лежит лопата! Пока Лёнька обносит мель, я, схватив покрепче свежеструганный черенок, начинаю 'кидать кубометры'. На каждый выкинутый штык мелкой гальки и песка в русло сваливается два новых. Взмокнув и продвинув 'пятисотку' на полметра, я понимаю, что старый таксатор пошутил: Или перекаты на Олёкме были другой системы: Рою как заведенный, Лёнька, посмеиваясь, уже сидит в загруженной сцепке и давит комаров, 'пилите Шура, пилите:'
Слив переката круто сворачивает влево, под сползшей с подмывного берега дерниной клокочут буруны. Развернуть разогнавшуюся пятисотку невозможно, и меня сносит мимо водоворота, где уже крутится Лёнька на своей сцепке, сносит под низко нависшую над водой, обточенную половодьем листвянку. Всё происходит мгновенно: вижу, как груженый нос лодки проскочил под стволом и, максимально откинувшись назад, так что капюшон итээровки касается воды, проскакиваю под деревом сам. Удивительно, как быстро реагирует организм на опасность при отключенном мозге:
Остановились на большой косе, чтобы разведать перекат. Остров весь промывной, тополя высотой под тридцать падают в воду, то тут, то там завалы. Прошлись, посмотрели, вроде лодки должны пройти. Лёнька отчаливает первым, что-то говорит мне и вдруг, изменившись в лице, тычет мне рукой за спину: 'смотри, смотри!' Оборачиваюсь, мама, неужели такой здоровый мишка!? Хватаю окуляр - нет, сохатый, весь розовый от света низкого солнца, перебредает перекат там, где мы только что проплыли. Метров двести пятьдесят. Вылез на марь, постоял немного и ходом в лес. Лёньку течением уже унесло за поворот, я, отвязав фал, отчаливаю и тут, из ивняка, метрах в пятидесяти от меня, выходит сохатиха! Стоит, смотрит. Я замираю, может быть, на тихой воде моя лодка кажется ей плавучей корягой, а может она не знает, что такое лодка. Я сжимаю ружейный приклад, я понимаю, что стрелять нельзя, но всё-таки сжимаю: Она, чуть подумав, заходит в воду, пьет, снова смотрит на меня. Огромные глаза, локаторы ушей, с серьги на горле капает вода. Меня разворачивает течение, за спиной шумит перекат. Надо грести. Белая Ночь. Тишина:
Сумрак ущелья, рёв отбойной струи, весло летает в моих руках, Лёнька как-то отгрёбся, а я несусь прямо на вертикальную стенку из жёлтого плитняка. На вершине обрыва - корявая листвянка, наклонилась над ущельем и на ней сидит ворон. За шумом воды я слышу его карканье и мне страшно. Вдруг из потока, а может из-под берега появляются пять или шесть тех самых расписных уточек, прямо рядом, с левого борта, и весло мое, погруженное справа, вдруг наталкивается на встречный поток водоворота, обретает опору и, загребая раз за разом так, что жилы трещат, я вывожу туго надутый баллон кормы из-под столкновения со скальным выступом, и меня проносит мимо отбоя: Что это было?..
Горы отступили, лес отступил, щирокая марь освещена низким солнцем и каждый ерниковый листочек блестит как лаковый. Свалившись с крутого недлинного переката я вижу на косе Лёнькины лодки, а рядом его самого с удочкой в руках и на леске трепещет, сверкая, полновесный хариус, а еще десяток весело подпрыгивают на серой гальке вокруг: Пристаю ниже и тоже начинаю на малюсенькую 'аглию' таскать филоетово-зеленых, упругих как малосольные огурцы и пахнущих также, веселых хариусов: Время пить чай:
Река дробится на двое, потом еще на двое, потом на трое, и вот - мы на мели. Вариантов три: или разгружать лодки и обносить, или прокапывать перекат (нет уж!), или чуть вернуться волоком и направо, в проран. Мы уже порядком устали, поэтому выбираем третье. Вода промыла узкий проток шириной метров пять, уклон большой, скорость течения тоже, берега крутые, покрыты обвалившимися ивовыми кустами, корягами. Кое-где, посреди потока, торчат огромные комья земли, переплетенные корнями кустарника. Кому суждено быть повешенным - тот не утонет! Эта старая пиратская поговорка звучит как девиз и первым в проран устремляется Лёня. Следом я. Лёнька распашными вёслами худо-бедно может отгребаться, вытягивая сцепку из струи, а я своим кормовым могу лишь направлять. Естественно, я не вписываюсь в поворот и меня тащит боком как севрюгу в половодье. Тыкаясь то носом то кормой в кусты и всякий раз замирая в ожидании прокола, я в несколько гребков наконец-то выравниваю лодку и несусь по широкой дуге со скоростью экспресса под крутояром. Здесь над водой нависают подмытые лиственницы, пригнувшись, проскакиваю и слишком поздно замечаю опасность - торчащий посреди потока, ощетинившийся корнями и сучками огромный выворотень! Слева от него отбой, водоворот, там уже болтается на своих 'омегах' Лёня, а справа, в узком протоке, клокочут буруны., Я не успеваю и мне остается только направить лодку вправо, в эти буруны. Громко ругаясь вслух, чтобы не было так страшно, пролетаю между корягой и берегом, лишь толкнувшись веслом дважды слева-справа. Лёнька орёт что-то восторженное, а у меня трясутся руки:
Вот так, протаскивая перекаты, разрубая завалы, ловя рыбу на тихих плесах и выгребая в водоворотах и стремнинах, ставя квартальные столбы, примерно за двенадцать часов хода мы дошли до устья Лабазного: Весло мое в конце пути всё-таки намокло и стало весить пуд:

На устье Лабазного все совсем по-другому. Река шире и глубже, сейчас, в малую воду не всякий перекат в болотниках перейдешь. Встали в самом устье на большом лиственничном острове с текущей избой. Сама изба и пятьдесят метров вокруг нее замусорены до последней возможности, поэтому, прямо на берегу, решаем ставить палатку. Рука у нас уже набита, материала вокруг полно, комары здесь еще злее, чем на прежнем таборе, поэтому каркас ставим меньше чем за день. Здесь мы пробудем подольше, поэтому делаем нары-лежанки. И лабаз. Все это мы делаем под проливным дождем, и подгонять нас не надо. Главное - продукты не подмочить, а то, что две ночи спали в луже, так это пустяки! А как только натянули палатку и поставили печку - разъяснило, похолодало, и комар пропал. Утром решаем пойти на таксацию, сперва вверх по Белой ночи, тут зимник вдоль реки идет, а потом залезть в горы и вернуться по Лабазному. День как по заказу - солнце, ветер, на небе ни облачка. Вся марь залита водой, между кочек проваливаешься чуть не по пояс, леса нет, возобновление хилое - за каким чертом нас сюда забросили?! Протаксировав марь, промокнув по пояс, мы, наконец, выбрались на горную тундру и, перевалив вершину, спустились к ручью с многообещающим названием Олений. В верховьях его небольшая наледь, а в такую жару при таких слепнях: Вобщем не столько таксация, сколько охота. Лёнька ворчит, ему бы лучше, чтобы олени сами на табор приходили. Но их здесь вообще нет: Замыкая круг, спускаемся вдоль Лабазного, здесь, в отличие от реки, вода прозрачная (конечно, площадь водосбора меньше) и под каждым кустом стоит хариус, а то и два. Поэтому, убитые, но довольные, вернувшись на табор, решаем - завтра рыбалка, а то всех ленков наловленных во время сплава ухе подъели. Вода в Белой ночи поднялась почти на метр, мутная.
Знаете, как сделать непротекающую емкость из бересты? Для этого вам понадобится береза пушистая, нарастившая луб, пила, топор и щуп из расплющенной толстой проволоки. Березы Лёнька нашел в изобилии под сопкой, когда закладывал эталон, а щуп мы изготовили, порывшись в захламленной избе.
- Ну, таксатор, пойдем учиться холбос делать!
В комарах, все облепленные паутиной, мы валим белоствольные, такие родные дерева, выпиливаем участки ствола, лишенные сучьев, а потом - терпение и аккуратность: надо щупом протыкать всю окружность луба между древесиной и корой, отделяя целую трубку бересты. Лёнька доволен, помимо десятка-другого трубок у нас еще толстая пачка листов, надранных с комлевой части. Береста здесь толстенная, до трёх-четырёх миллиметров, работать с такой - одно удовольствие. Далее, на таборе, Лёнька проводит мастер-класс, инструмента всякого у него целый ящичек - и просечки, и резачки, и тарфаретиков всяких, узор набивать, целая куча. Трубку берестяную, зачистив наружный слой, нужно обернуть листом, соответствующей длины-ширины, разметить и прорезать на этом листе шов-замок, потом, хоть береста и свежая, лист и трубку надо проварить в кипятке - тогда и замок на рубашке замкнётся, не потрескается, и трубка смятая внутрь рубашки встанет без проблем и расправится, туго охваченная. Ну, а дальше - выступающие края трубки зачистить-проварить-завернуть наружу и донце-крышку из свежевыколотой лиственничной дощечки вырезать-подогнать. Донце, естественно, ставится в распор на-горячую. В сделанный таким образом холбос можно наливать воду, молоко, насыпать иные продукты. Вобщем - вещь таёжная незаменимая!.
В день Независимости САСШ мы пошли таксировать левый берег Белой Ночи, взяв с собой надувную лодку (видимо на солнце перегрелись). Левый берег - скальный и обрывистый, пока вылезли на плато, осознали свои заблуждения, жара, комары, слепни, спиннинги, ружье и пудовый рюкзак: А на плато, через равные промежутки перерезаемом распадками, заросшими ольхой - лиственничный молодняк с полнотой выше единицы: Прокляли всё на свете, зашли километров на семь, а дальше - курорт и лафа! Двоим в 'омеге' тесновато, но вылезая на перекатах и тем самым, давая ногам отдохнуть, мы облавливали все заманчивые места, любуясь причудливыми изгибами русла и атаками ленков, мы остаток дня сплывали и рыбачили, рыбачили и сплывали: Двенадцать ленков и семь полновесных хариусов - добыча неплохая для одного, но для двоих, учитывая затраченное время и силы, смехотворная. На последнем повороте перед табором, на высокой террасе находим обелиск: Металлическая табличка сообщает, что здесь, в таком-то году, инженер-геолог и рабочий такие-то были съедены медведем в собственной палатке: Однако: Пока мы стоим и осмысливаем, где-то за водоразделом проходит вертолет:
Следующие дни дождит, вода скачет вверх-вниз, днем падает, ночью поднимается. Устав воевать с комарами в палатке, мы делаем из брезентового полотнища навес над костром - теперь можно обрабатывать карточки таксации, делать холбоса, готовить и принимать пищу, невзирая на дождь и комаров, сидя в дымокуре.
Сверившись с чисельником, Лёнька объявляет выходной - сегодня день работников морского и речного флота, а поскольку мы уже как профессиональные сплавщики и бутылка у нас припасена и день дождливый, то почему бы и нет?! Тосты не столько за сплавщиков, сколько за погоду, дождь уже задолбал - антенну даже до сих пор не натянули, а там ведь Нина связи ждёт: Облачность поднимает, а после снова опускает, над рекой туда-сюда пролетает большой крохаль. На третьем заходе я бью его с первого выстрела, а Лёнька догоняет на 'омеге' - будет уха! С сушеной картошкой и клёцками этот птеродактиль вполне не плох:
Два куска жареной рыбы, половина соленого ленка, две миски молочной лапши, чай с сахаром. Спишь в куче влажного тряпья. Стоит открыть рот, как в него влетает комар. Сидим под навесом и пишем материалы, авансовый отчет тоже никто не отменял. Антенну мы все-таки натянули и вчера крутили 'белоус', а после связи, прямо на таборе, я поймал самого крупного в этом сезоне ленка с мышью в желудке. Это что, осень что ли уже? Нет, на чисельнике восьмое июля: Дождь идёт четвертый день. В такую погоду можно:
а) лежать под пологом и спать;
б) лежать под пологом и читать;
в) сидеть под навесом у костра, писать материалы и жрать продукты попеременно;
г) прыгнуть в речку и утопиться

Пока нет дождя, надо отработать пеший заход. Невидимка - ручей, затерявшийся среди огромных гарей, это если верить снимкам. А снимки у нас чуть не двадцатилетней давности. Опять же, по руслу и в низовьях видны подозрительно-фиолетовые пятна, если это не ольха - то запас в таких выделах может быть таким, что лесхоз не поленится сюда зимой технику гнать. Опять же - возобновление. Опять же - столбы поставить надо. В общем - надо идти, по прямой всего восемнадцать километров, но через перевал. Дождались пока свечереет, переплыли перекат на резинке (вода поднялась - не перейдешь), бросили прощальный взгляд на тщательно прибранный табор и, отбиваясь от комаров, пошли распадком вверх. Чудо, как хорошо ходить в такую погоду и по такой местности. Оленья тропка поднимается в гору, за плечами не слишком тяжелый рюкзак, а под ногами зеленый мох, или красный мох, или бурый мох, или бело-голубой мох, дышать легко и тело работает как хорошо отлаженный механизм. Правда, когда под ногами идут кочки повыше или подлесок становится по гуще, механизм начинает давать сбои и думаешь уже только о том, как бы не грохнуться. Что характерно - олени тоже, по сухим гривам бегут дружно, одной тропкой, а в болоте каждый, считая себя самым умным, идет самым лёгким путем и торит свою тропинку: На перевале - тишь, комаров холодом прибило, непролазные заросли стланика и потрясающей красоты небо. Мы порядком подустали, дело к 'рассвету', солнце катится с севера к востоку и поднимается ветер. На западном склоне выдела тёмные, вековые листвянки стоят густо, под ногами то ягель, то сфагнум и мы временами теряем оленью тропку. Пал туман, густой, как кисель и мы шлёпаем вниз по склону в этом киселе, думая о том, как бы не заскользить вниз на пятой точке. Неожиданно, перед нами вырастает белая громада метеорологического зонда, облепившего целиком немаленькую лиственницу. Лёнька лихорадочно начинает искать 'черный ящик', а найдя - потрошит на предмет коробочек-гаечек-винтиков. Сюр какой-то. Ноги уже подубились и я с удовольствием отдыхаю на кочке, ка бы не холод: Всё пронизано влагой, лиственничная хвоя, кусты ольхи, затёртая энцефалитка и крупные капли росы на масляном стволе 'эмцешки': Склон кончился, мы вышли на гарь, а тут уже и тумана нет, и солнышко золотит заросли кипрея. Почти семь часов беспрерывного хода и мы стоим на берегу Невидимки. Ручей течет как канава в высоких глинистых берегах, на воде - ни всплеска. Пейзаж очень печальный, двадцатилетняя гарь сгорела повторно, может быть года два назад. На месте, что мы выбрали для стоянки, косогор чуть по-положе, можно хоть к воде спуститься и весь истоптан медведями: Такие дела. Возимся, варим чай, ставим палатку, а в ста метрах от нас медленно проходит огромный сохатый. Проводив его замутненным взглядом, уползаю вслед за Лёней в палатку, начинается новый день.
Душно, весь скат облеплен напившимися крови комарами, проклятая синтетика собирает конденсат и край спальника, примыкающий к скату, насквозь мокрый. За синей стенкой - неумолчный гул, похоже, вдогонку к комарам, еще и слепень в массе вылетел. Огромные, полосатые как шершни, пауты кружат над нами, пока справляем нужду, Лёнька, как кот ловит их на себе и на мне, складывает в коробочку, один слепень - один хариус. Заправившись кашей с тушенкой и густым сладким чаем, идем копытить, каждый в свою сторону. Лёнька, со свежевырубленным лиственничным удилищем вверх, ловить хариусов, а я - вниз по Невидимке, искать вчерашнего лося и те самые выдела, что привлекли наше внимание на снимке. Гарь активно зарастает травой и кипреем, вся завалена сгоревшим 'карандашником', успевшим вырасти между пожарами, поэтому, устав ломать ноги, я решаю вылезти на ближайшую горелую макушку сопки и оттаксировать здешние неудобья с помощью монокуляра.
'Ах оставьте ненужные споры, я себе уже все доказал:' - напеваю я вполголоса, сидя на россыпи камней возле самого неба, раскалённого июльским солнцем до бела. Ветер, свист пищухи в камнях, изредка залетит шальной паут и, покружив с вертолётным гудением, скроется в бело-голубом мареве. Где-то там, внизу, дядя Лёня лазает по руслу с удочкой, а я здесь, выше всех, выше медведей, лосей и комаров и никаких мыслей в голове: Козырные выдела, естественно все сгорели, бить ноги незачем, однако, отрицательный результат - тоже результат. Теперь наше контурное дешифрирование- не плод фантазий над оптическим прибором с о снимками, а реальная ситуация на местности и от этого я немножко горжусь: А впрочем, пора идти, хоть ноги и протестуют. Спускаясь к ручью, кручу двухметровым костыликом площадки на возобновление, давлю вновь облепивших меня комаров и заполняю карточки таксации. Чтоб не крутить по гари лишнего, топаю вдоль русла, мимо Лёньки не пройду. А вот и палаточка, и таксатор что-то в котелке варит, поймал, однако. Хариус некрупный, но в достаточном количестве. А что, жить можно! Однако, хватило нас еще на один день, ибо уцелевших в округе насаждений даже на одного таксатора не хватило, а выдумывать эталоны по сухостою - увольте, я до такого маразма еще не дошел, я инженер второй категории, тоже свое мнение имею! Лёнька, слушая мою возмущенную декламацию на повышенных тонах, согласно кивает, прихлёбывая чай и ухмыляясь в отросшую бороду. После чая, опять ближе к ночи, сворачиваем табор и выдвигаемся в обратный путь. Вышли вроде по памяти и по абрису, однако, чуть промахнулись и в распадок с тропкой, ведущей на перевал, не попали: В результате - склон более крутой и, что характерно, заболоченный, густой ольховник в подлеске, ветровал и бурелом. Пять километров лезли вверх чуть ли не на карачках. Чуть не сдохли. На горной тундре полегче стало, веселей, таксатор! На золотисто-зеленом небе - яркий крест из вертикального солнечного луча и горизонтального ионного свечения где-то в верхних слоях атмосферы. Что за чудо? Или предвестник близкой осени и полярного сияния?.. Сориентировались и под гору побежали быстрее. В самом истоке ручья - маленькая, десять на десять, абсолютно ровная площадка, покрытая ягелем, как матрас на десять человек. На этом матрасе, пока нет комара, попили чаю с сухарями и солеными хариусами, сразу сил прибавилось. Встали на оленью тропу - теперь до реки топай и топай! А под ногами, на тропе, пару раз узрел отпечаток небольшого раздвоенного копытца и Лёнькино внимание на это обратил: Лосёнок, чтоль?.. Лёньку я к этому времени уже вполне натаскал на то, как вести себя в подобных ситуациях - он сразу перестал громко разговаривать и наступать на валежины. Солнышко пронизывает лиственничник, его лучи сквозь остатки тумана греют лицо и руки, комарики первые оттаяли, и пути осталось совсем немного, километра два до реки. Я с высокой террасы, краем глаза, уловил какое-то движение слева, на ручье. Глянул, против солнца, и, сперва не понял, кто? А потом пришло: Эрнест Сетон-Томпсон, 'Маленькие дикари', мишень для игры в охоту, и даже пятно-яблоко черное на боку: Олень! Расстояние метров семьдесят, стоит боком. Лёнька пыхтел впереди под рюкзаком и даже не услышал лязг затвора, а когда над ухом у него громыхнуло, упал и с рюкзаком, по-пластунски пополз по мшаре в сторону. Естественно, я не попал, за плечами мешок, дыхание сбито, а руки дрожат. Оленуха, а это была оленуха, после выстрела и визга рикошета, пошла поперек склона в гору на нашу сторону распадка. Я стеганул второй раз сквозь чапыжник, забыв, что пуля экспансивная. Рухнула подрубленная пулей листвянка, важенка не спеша трусит по склону, а я заталкиваю в магазин еще пару патронов. Выстрел - мимо! Да успокойся, черт, хватит палить навскидку! Оленуха остановилась, смотрит на нас. Стоит грудью ко мне. Замираю, сажаю на латунный шарик мушки самое широкое место силуэта, знаю, что еще раз перезарядиться она мне не даст, и плавно жму спуск. Грохнуло и оленуха падает как подкошенная! Силится подняться, но самоделка из Полевской неэкспансивной двенадцатого калибра вошла в грудь, перебила лопатку, прошла через брюхо и, перебив бедро, вылетела в направлении реки: Подскочив, перехватываю горло. Важенка (мы потом долго искали теленка для очистки совести, но так и не нашли), зубы не съедены, вымя сухое, шерсть по бокам повытерта - отсюда и черное пятно-мишень: Килограммов семьдесят, я легко переворачиваю ее. Разгорается день, тринадцатое июля, воскресенье: Решаем сбегать на табор, отнести барахло, а потом, взяв мешки, вернуться и разделать. Так и поступили. На таборе - порядок, никто не приходил, быстро-быстро, пока не разогрело возвращаемся назад, пока Лёнька кипятит чай, я снимаю шкуру, а после мы в два ножика и четыре руки быстро разобрали и снесли добычу на табор за один раз. Перед уходом я промерил расстояние - шестьдесят два метра, хорошо ружье выстрелило! Потом, на таборе, по-быстрому, ибо жара стоит нешуточная, копаем ямку-ледник, засолили два бачка и ведро. Валимся с ног, как-никак из захода и ночь не спали, но! Все должно быть 'по-Маслову!'. Жарим печенку с луком и, тяпнув 'можжевеловой' под горячее, наконец-то расползаемся по лежакам. Лёнька в палатку, а я натянул между лиственниц положок, раскатал под ним спальник и завалился загорать, в чем мать родила. Ослепительно яркое солнце и небо без единого облачка, лёгкий ветерок волнует марлевое полотнище, шумит тополёвыми листьями, шумит вода на перекате, шумит в голове от усталости и выпитых ста грамм, и я отчаянно пытаюсь заснуть. Для полного сходства с Эдемом рядом не хватает только Евы:

Льет дождь, варим мясо, печем блины. И для очистки совести пытаемся работать - сроки поджимают. Через две недели приедет Начальник и кто знает, куда занесет его неуемная тяга к приключениям: В наши палестины - только вертолетом, но расслабляться нельзя. В сумерках я стою у воды, слушаю стук камней, перекатываемых течением и думаю о тех, кто не знает о том, что есть такие места, где тебя, спящего в собственной палатке может съесть шальной медведь и о тех, кто узнал, но не может жить здесь постоянно или приезжать надолго: Вот Начальник, променял тайгу на карьеру, теперь мучается, видно по нему, как манит его зеленое море и рвётся он, поэтому, всё время в даль светлую:
Чуть разьяснило с утра и мы спешно бежим на рыбалку. Рыба покатилась вниз, поймали на двоих десяток ленков и на крупную по здешним меркам (десять сантиметров) 'рапалу-ориджинал' селедочной раскраски я поймал трёх хариусов весом каждый по килограмму: Причем, самым нелюбимым мной способом, а именно - спускаешься по тягуну и тупо прокидываешь всю площадь поперечными дальними забросами и где-то там, невидимая рыба туго садится на тройники и ты не видишь ее до самого подсачека. Ни тебе хватки 'по зрячему', ни свечек при вываживании: Опять идет дождик.
Сидим под навесом, дождь и ветер, холодно. Лёнька что-то выстукивает молоточком по бересте, приемник чирикает, костер трещит и дымит, навес на ветру хлопает, а я, лицом к реке сижу над стереоскопом, выполняю дешифрирование. Отрываю взор от окуляров - пусть глаза немного отдохнут и обалдеваю от неожиданности. На косе, напротив табора, стоит сохач. Метров пятьдесят до него, жует себе ивовую веточку и ноль внимания на нас. Огромный бык, ивняк, что нас скрывал с головой - ему едва до холки, рога-лопаты, серьга на полметра:
- Лёнькааа, фотоаппарат давай!
Напарник в палатку ужом метнулся, выскочил с камерой и давай затвором щелкать. А лось жует себе, шагает по косе не спеша и слышно, как в животе у него буркает. Ну где еще такое увидишь? Жаль только у Лёньки в фотоаппарате пленка не заправлена была: Он, оказывается, заряжался в вертолете, а мы там все выпимши были, ну и не заправил конец как следует. Выходит всё это время он щелкал затвором вхолостую и зря мы улыбались и принимали героические позы. В довершение всего, он в спешке засветил эту не отснятую пленку. Знать бы заранее - может успел бы я мыльницей своей пару раз щелкнуть. А так, я даже и не помышлял бежать в палатку, просто стоял и смотрел на этого мастодонта. И вот ведь что интересно, судя по размеру и размеру рогов, годков сохатому уже немало, кто такие люди должен знать - ну как он догадался, что у нас два бачка оленины засолено, а? Стоит, позирует, глядит как Лёнька крутится с фотоаппаратом: А после - ушел неспешно. Ведь пожелай мы мяса, положить его было бы делом одной секунды - эмцешка рядом, под навесом: Чудеса, однако:
Ночью опять шел дождь, а утро выдалось серенькое, безветренное, сырое и комариное. К обеду облачность разогнало и прилетел вертолет: Ну вертолет и вертолет, скажете вы. Но вертолета мы не ждали, Нина бы по связи сказала, если бы что, а весной нам лесничий настоятельно рекомендовал не светиться с мясом, так как в свете новых веяний охотнадзор лютует и наша филькина грамота на 'котловое питание' может не сработать: Пришел вертолет откуда-то с Лабазного и сначала показалось, что пройдет стороной, но рёв моторов усилился и мы кинулись прятать подальше мясо. Я с испугу выплеснул в реку уже сваренную кастрюлю мясного супа, а Лёнька примчался к погребку в болотниках, чтобы тащить бачки на тот берег Лабазного. И всё это под вой винтов над головой. Хорошо, что наш табор в лиственничном острове: Однако, достигнув максимума вой винтов смолк, а вертак так и не показался: Видать ушел за перевал, к Маслову на Поповку. А мы даже окрест погребка и костровища успели всё дихлофосом и дэтой опрыскать, а то вдруг охотовед с собакой: Жаль было вареного мяса и кастрюли бульона, но больно здорово я претрухал - штраф-то платить совсем не охота. Да и Лёнька испугался, хоть и хорохорился и строил из себя бывалого. Тишина. Попили мы чаю с соленой рыбой и сели дальше материалы писать. А впрочем, часа через два, слышу - опять мотор, только тихо как-то и вроде свистит и лязгает, на вертак не похоже. ГТСка ползет, чтоль? Выскочили мы на берег, а тут и взревело на форсаже - 'восьмерка' из-за тополей поднимается. Летуны, оказывается все это время сидели за поворотом и ловили рыбу, нас видать не заметили. Махнули лопастями и ушли на юг, на Сеймчан. Вот такие дела северные. Погода замечательная, полнолуние близится, воды в речке нет совсем, а нам плыть дальше через пару дней. Сокол наш таборный чуть не убил залетного альбатроса - дал по хребтине так, что пух по ветру. Птенцы у соколов уже вполне подросли и когда голодные, орут так, что уши закладывает.
Утром, пока погода и по холодку, шлёпаю вверх по реке, на рыбалку, самая пора для ловли взабродку, перекаты все проходные в болотниках. И за поворотом, на косе, где вчера вертушка сидела, натыкаюсь на две кучи падали, прямо у воды: Нндааа, герои-авиаторы: На нас страху нагнали, а сами наших лосей грохнули (скорее всего - мама с переростком, рогов не видать, а копаться в уже обсиженном мухами буторе мне брезгливо), да еще за собой не убрали: Затухнет как следует - все медведи будут тут. Вон уже один наследил, поверх оттисков сапог авиаторов: А вода поднимется, потечет это все к нам на табор. Пожалуй, надо сваливать отсюда спешно, тем более, что участок отработан. Вернувшись с пятью ленками и четырьмя хариусами по килограмму весом (осень, однако, всё на ту же крупную рапалу), я вываливаю Лёне свои наблюдения и аргументы. Лёнька, схватив спиннинг, идет хлестать перекат - в дорогу надо навялить хачирки.
Фронт окклюзии.
Звучит красиво, выглядит не менее красиво, вот только последствия этого природного явления грустные - затяжные дожди. С утра небо было безоблачным, дул теплый южный ветер, а часам к двум задул северяк, нагнал низкую облачность и холод. И этот холодный, идущий низом ветер, стал выжимать вверх тёплые воздушные массы. Там, поближе к стратосфере, они охлаждались, влага конденсировалась, образуя кучевые облака и те, в свою очередь, проливались дождем. Очень интересно наблюдать весь этот процесс, только с полудня было очень холодно и ветрено, комар совсем пропал. Писали материалы, а вечером вышли на связь. Я крутил 'козла', а Лёнька разговаривал. И вот, что он мне поведал после связи: Витаминовна собирается к нам на проверку. А, поскольку денег на вертолет нет, сделать это она собирается весьма причудливо. На тракторе с волокушей начальство хочет заехать к Йуррику с Володей, сплыть до Поповки и Маслова, а после, через перевал, сходить к нам: Дословно: 'вы там сходите, поищите дорогу!.. ' Это чтобы от Поповки до нас дорога была: А я сказал: 'счас, только чай допью и пойду искать!' А Лёнька сказал, что такие высказывания надо записывать, а после высекать на бронзовых скрижалях. А еще Витаминовна сказала: 'может мне высадиться в верховьях Невидимки (тракторная вроде туда подходит), а вы меня встретите с материалами, а после Толя (Маслов) встретит меня на обратном пути:' Я гоготал как лошадь минут пятнадцать, представив себе всю эту эпопею, учитывая физические кондиции нашей начальницы партии. Лёнька для восстановления душевного спокойствия выставил бутылку джина под лапшу с олениной. Нам бы теперь погоду - покатились бы вниз как хариусы осенью.
Твою мать! Погода наладилась, но начальство добро на перебазировку не дает, все решают как нас проверить, ведь перебазируясь мы все дальше удаляемся от Маслова. А решение гениально простое - заехать по тракторной к Йуррику, сплыть до Маслова, а там, спуститься до места , где между Поповкой и Белой Ночью всего-то шесть километров и невысокий перевал: Там у нас как раз и следующий табор намечен. Оттуда их и вертушка заберет. Тем более, что компания собралась приличная, помимо нашего начальства, Филипчук-младший от Центрлеспроекта, двое из Магаданского управления и кто-то из Сеймчанского лесхоза, но не Курсаков: Короче, посовещавшись с напарником, решаем плыть, а после просто поставить начальство перед фактом - мы тут, а вы решайте как к нам добираться.
С этой неопределенностью, да сборами, да жизнью оседлой совсем затуркались мы, злые стали, нервные, чуть не поцапались с Лёнькой. С этими хлопотами даже вокруг взглянуть некогда, а ведь какая красотища, природа! Дни какие стоят, солнечные, нежаркие, все белые от тополиного пуха. А ночью над сопкой луна полная и первая звезда рядом с ней. Лёнька натянул болотники и залез с фотоаппаратом в перекат, чтобы сделать какой-то особенный снимок с луной, тополями, рекой и лунной дорожкой на воде. Напротив табора на 'мыша' ловятся двухкилограммовые ленки.

Трудно решиться и сделать первый шаг, а когда сделал - думать некогда, знай греби! Отплывали мы при чудной погоде, солнышко и ветер, чисто прибранный табор с новеньким квартальным столбом и белым каркасом от палатки провожал нас прощальными криками соколиной семьи. Километра четыре от Лабазного река бежала бодро - успевай поворачиваться, а после пошли дикие изгибы русла, такие петли, что голова кругом. Естественно, на плесах - стоячее болото, а на перекатах - голые камни, вода упала. Правда, пара веселых мест с завалами и хорошим течением, добавили адреналина, но в целом первый день сплава прошел штатно, в изнурительной работе и любовании красотами природы. Вековые тополевники и лиственничники в островах наводили на мысли о медведях, река то и дело утыкалась в скальные прижимы цвета охры, иногда мою голову с отчаянными криками атаковали настырные крачки, защищая прячущихся среди камней на косах птенцов. По расписанию, дождавшись отставшего с рыбалкой Лёньку, растянув на открытой косе между завалами антенну (главное - поперек направления на Сеймчан), мы вышли на связь. Сквозь треск помех явно пробивалось недовольство в голосе начальницы, а нам всё равно! Розовело небо, вечерело, ведь август близко, но стоять тут, на ровной как стол гальке нам не хотелось. Поэтому, свернув радиостанцию, мы двинули дальше, договорившись, что я, как более быстроходный (если грести на хорошем течении мое 'каноэ' шло гораздо быстрее Лёнькиной сцепки) пойду вперед и, встретив веселое место, затаборюсь, а напарник меня догонит. Солнце скрылось за сопкой. В сиренево-розовых сумерках плыть опасно, есть шанс не заметить, наскочить и пропороть борта на каком-нибудь торчке, но в пролетающих мимо ландшафтах то берег слишком низкий, то ивняк слишком густой, то завал большой, то маленький и я машу своим веслом навстречу сопке, за которой скрылось солнце. А под самой сопкой - скальный прижим, боец, вода бурлит, но слив достаточно широкий и я успеваю, соскочив со ступеньки переката, погасить скорость и меня носит по улову мимо скальной стенки. Глубина запредельная, судя по всему, пологая галечная коса обрывается сразу у берега в никуда, а под самой скалой сколько: Завал - в самый раз, дрова, листвянки столетние, у воды - галька. А у завала - песочек, спать не жестко будет. Выволакиваю каноэ насколько позволяет берег, чтоб привязать - вбиваю кол, удары топора эхом мечутся между скальной стенкой и мрачными лиственницами, белой пеной кружится водоворот. Первым делом - костер, ибо чуть отстающая на воде комариная рать, здесь, в безветрии не дает вздохнуть. А после - чайник. И, у костра на оптимальном расстоянии - положок брезентовый на растяжках (вдруг ночью дождь, роса), а под ним - спальник на песочек. Ложусь 'для проверочки' и пять минут балдею, глядя на зажигающиеся одна за другой звёзды, давая отдохнуть натруженным мышцам спины и плеч. А после беру спиннинг и, привязав блесну покрупнее, иду проверять яму. Через двадцать минут у меня над костром висит кастрюля-котелок плотно набитая рыбой и торчащие наружу ленковые хвосты обгорают, потрескивая в пламени. Я лежу на спальнике, и мое обветренное лицо пылает от жаркого пламени, а спину холодит наползающий с мари туман. 'Братец Лис везде дома'.
- Ну ты, бичара колымский! - подплывшего Лёньку я заметил, но вставать не стал, сохраняя антураж.
- Доробо, таксатор, садись, чай пить будем!
Уху зачерпываем кружками, разварная рыба тает во рту, последние сухари сладки как никогда - эта трапеза между раскрывает вкус гораздо ярче, чем на постоянном таборе и уж точно ни в какое сравнение не идет с самыми чудесными яствами в городе:
Впрочем, спать мы легли в палатке, ночь была не настолько холодной, чтоб прижать комаров. Поэтому утром - морок, парит в безветрии и комары со слепнями заставляют собираться быстрее. После прижима река еще несколько километров течет вдоль сопки, но течения нет и поэтому, приходится непрерывно грести. Лёнька отстает, ему с болтающимся прицепом и посадкой спиной вперед еще тяжелее, чем мне - у меня хоть комары сзади. Неожиданно из зарослей ивняка метрах в семидесяти на ближний берег выскакивает лось и ходом бежит вдоль уреза воды вниз по течению. У меня ружье под рукой, но и полтора бачка оленины в балласте, поэтому, держа фотоаппарат наготове, я напрягаю все силы в этой гонке. Лось меня не заметил - комары и слепни и бежит, просто пытаясь от них оторваться. Я же гребу так, что за кормой вода завихряется и клокочет, а нос толкает перед собой пенный бурун. Лёнька, потом смеясь, говорил: 'Картина ещё та - сохатый скоком скачет, а за ним индеец на каноэ гонится, только весло мелькает!' Но километровый плес кончился, лось скрылся за поворотом, разве его на этой калоше догонишь! Плыву тихонько, отдыхаю, а за поворотом, за косой, мой сохатый в заливе возится-барахтается. Бросил я совсем грести и течение меня тихо-тихо за мыс выносит - здрассьте вам! Стоит бычина метрах в пятнадцати, а глаза дурные-дурные! Ну точно, никогда людей не видел! Опустил башку с еще бархатными лопатами рогов в воду и давай тину жрать! Сделал я три кадра, больше не стал - пожалел плёнку, а тут меня течением на мель вынесло, пришлось вылезать. И только тогда этот лосяра что-то понял и пошел ходом в кусты, как ему и полагалось. Вот такая история вышла на устье Дождливого. А дальше - плеск весла, боль в спине и плечах, вареная оленина на привале и снова плеск весла. Река то петляет, а то течет по прямой, на прямых участках, по закону подлости - встречный ветер, я уже отупел от однообразия. У очередного прижима - изба, припаркована на берегу 'казанка-5', интересно, как ее сюда доставили и в какую воду здесь на ней можно плавать: Поджидая Лёню, высматриваю в прозрачной воде коричнево-розовых ленков и точными забросами прореживаю поголовье, вытягивая самых крупных. Рыбачить на ходу рискованно, хоть течение слабое, на почти неуправляемой лодке можно и влететь, поэтому восполняю дефицит рыбалки и рыбы. Лёнькина сцепка сваливается с переката и мы идем смотреть избу. Изба добротная, но одна стена у нее сделана съемной, в виде щита, чтобы загонять 'буран' и эту стену вынес медведь: То есть совсем. И раскатал на бревна. И 'буран' и вытащил и перевернул: По всей поляне разбросаны вещи, набивка сидушки 'бурана', блестят в траве патроны 7,62: Будет хозяевам осенью сюрприз:
Вечереет, измотанные греблей, встаем на ночлег пораньше, связь крутить не будем, неохота. Парит, комар с мокрецом заедают и мы, закусив надоевшей уже вареной рыбой и никогда не приедающимся малосолом, обпившись чаю, залезаем в спальники. Утром - дождь. Несильный, но все-таки. На постоянном таборе такую погоду можно пересидеть-перележать в палатке, но на сплаве смысла в этом нет, натянув плащи, продолжаем упражняться в гребле, тем более, что осталось пройти всего какие-то двадцать пять - тридцать километров. Отвернув от сопок, река образует петли диаметром километр-полтора и теперь в стоячем болоте плеса километр плывешь по ветру, километр - боком, а потом километр против ветра: Дождь перестал, гребем уже на автомате, подсыхая на ходу. Я, как впередиидущий, сверяюсь со снимком, чтобы не проскочить устье Олика - обратного хода у нас нет: Там, где должен впадать Олик на снимке показан скальный прижим, но из-за паводка русло спрямилось и мы чуть не проскакиваем стремниною нужный нам поворот в протоку: По гладкой воде протоки от нас шумно улепетывает косяк гусей, молодые уже почти сравнялись с взрослыми. Опять сеет дождь и мы, причалив к облюбованному месту и, привязав лодки, идем обозревать окрест. Сам Олик мелкий и не широкий, теряется в ерниках, протока глубокая и проточная, в прозрачной воде курсируют ленки. Поляна, достаточная для посадки вертолета, заросла ерником, который, скорее всего, придется вырубать. Слева, от северного ветра, сопка, справа лес перестойный, дров достаточно, можно жить. Разгружаем и выволакиваем на поляну лодки, по-быстрому мостим настил из жердей, укладываем на него имущество-продукты, накрываем брезентом. Ставим заходную палатку, накрыв ее полиэтиленом. В таком 'парнике' все отсыреет моментом, но это стимул побыстрее обустроить табор, мы здесь до конца сезона, и всё надо сделать 'по уму'. Однако, завтра. А сейчас, пол мелким холодным дождем мы сидим у костра, хлебаем лапшу с олениной и распиваем припасенную бутылку можжевеловой за окончание сплава. Дошли! Плевать, что серо, сумрачно и мокро, лиственницы с черными стволами и красный арктоус под ними, первые желтые листья на ернике, мы - крутые сплавщики, покорители, не перевернулись, не потонули, ничего не подмочили, и даже оленина у меня в бачках не затухла за три дня! Идем на берег, мыть посуду, громко переговариваясь и смеясь, на скользком склоне (надо будет ступени вырубить) я чуть не падаю и слышу Лёнькин свист-шипение: 'Гууусссиии!' Под противоположным берегом, гагакая, проплывает обратно вспугнутая стая гуменников. Ломимся на обрыв, я за ружьем, Лёнька за фотоаппаратом, но пока расчехлились - уплыли гуси. Ну и ладно, мяса у на пока вдоволь, эта охота-фотоохота скорее от азарта:

Два дня под дождем обустраивали базовый лагерь, даже ледник выкопали, а теперь третий день сидим и пишем, пишем, пишем: Тоже под дождем, но в палатке у печки. 'Десять лиственницы, сто десять лет, восемь на десять, четыре, ноль три, двадцать один, пятый Б, ерниково-лишайниковый:' И так сто раз подряд: Вот она - главная трудность нашей работы, а никак не лазанье по марям с ружьем-рюкзаком. Несмотря на дождь, комара, слепней, мокреца до черта, в палатке регулярно приходится устраивать 'газават', хорошо дихлофоса у нас много: Начальство, пока мы плыли-обустраивались, уже забросилось (вертушкой), проверило Йуррика с Володей и сплывает к Маслову и потом к нам. А нам надо будет им навстречу на Поповку сходить, проверочных эталонов заложить, да авансовый отчет с материалами предоставить (вот его мы сейчас и пишем как заведенные), а они нам за это - продуктовую заявку отдадут, хлеб и лук:
За делами этими и июль к концу подошел, жара пришла. Рано-рано, пока не жарко, купаюсь я, гляжу - протоку выше меня сохатый переходит! Я зубы почистил и говорю Лёньке: валить? Он говорит: вали! Оделся я, обулся. Ружье взял и пошел след обрезать. Остров между нашей протокой и основным руслом большой, ивняк густой-высокий, да на том берегу заросли, будь здоров! Лазил, лазил, исхлестался весь, следов полно, после дождя все свежие, мой, вроде, на марь ушел, а может и не мой это: Пытаясь разобраться в ямках на мелкой гальке, засмотрелся себе под ноги и вывалился прямо на сохатиху с теленком! Теленок тощенький, рыжий еще, мама ломанулась сразу, как выяснилось потом, прямо на наш табор, напугав до усрачки Лёньку, а теленок поскакал в ивняки: Да, следопыт из меня не очень, а лосей тут, пожалуй много:
Лучше рыбу ловить. Рыба уже пошла, ленки клюют прямо в перекате, каждое утро, вывозя на русло ведро с объедками (чтоб медведей к табору не приваживать - течение в нашей протоке слабое), прокидываю струю тяжелой колебалкой и привожу на табор три-пять-семь ленков. На тополе начали ветки желтеть, был первый заморозок: Осень. Хотя днем жарит так, что комары дохнут в палатке сами собой. В такую погоду можно только сидеть в тенечке и попивать голубичный морсик. Ягода вызрела и много ее, марь тянется вдоль сопки на километры и Лёнька заставляет меня каждый день исполнять 'витаминную повинность'. А я не люблю ягоду собирать, бабское это дело! Я лучше на рыбалку! В протоке вода высветлела и ленки, жирные увальни, проплывают не спеша под противоположным берегом, сторонясь лодки. Взять их в этих условиях можно только 'из засады'. Забросив свой любимый плавающий воблерок под противоположный берег, я сажусь, чтоб быть незаметнее и, незаметно давя комаров, жду, когда курсирующий туда-сюда по протоке ускуч появится в поле зрения. Тогда, неспешно начинаю подмотку, воблер, неспешно и несильно заглубляясь, оставляя на поверхности 'усы', движется ко мне, а ленок, раздувшись как петух, очертя голову бросается в атаку! Коряг и травы в протоке нет, подсачек у меня есть, поэтому я не тороплюсь и наслаждаюсь, вываживая крупную рыбу лёгкой снастью. А когда на шум приходит щука, я беру металлическое удилище с верной 'невской' и гоняю колебалку без крючка, доводя хищницу до полного экстаза, так что она порой в азарте вылетает на берег. Лёнька с удовольствием фотографирует эту катавасию - кадры атаки рыбы на блесну не часто увидишь даже в рыболовных журналах.
Выполняя заветы начальства, ходил искать зимник, из-за этого опоздал на связь на шесть минут. Получив выговор от начальства (Сам на связи был) я буквально охренел от услышанной новости: Нина с Масловым уже вышли к нам, и будут ждать нас завтра в устье ручья Осока со всеми материалами. Партия сказала 'надо', комсомол ответил 'есть'!.. Где он это ручей Осока? ЕПТЬ! Восемнадцать километров по прямой от нашего табора! Лёнька вернулся в сумерках, притащил ведро грибов и тоже сел на попу от услышанной новости. А самое главное, несмотря на меры предосторожности, к нам всё-таки начал ходить медведь. А, помятуя о прошлом годе, оставлять табор без присмотра я категорически не хотел. Поэтому без вариантов, старшой - в дозоре, а младший на побегушках. Собрал с вечера рюкзак, хорошо материалы дописаны, оленины в дорогу отварил, ружье, палатка капроновая, хрен с ним, я ж не спать туда иду! Вес небольшой, опять же, обратно продуктовую заявку нести придётся:
Ясное утро, восемь часов, я смотрю как Лёнька переплывает обратно Белую Ночь на резинке и думаю о бессмысленности нашего существования: А впрочем, не тужи, таксатор! Развернувшись, я шагаю к невысокому хребтикку, разделяющему бассейны Белой Ночи и Поповки. Идти, конечно, легче по горной тундре, если она там есть. Солнце в спину, я полон сил и задора, комары еще не отогрелись и жизнь прекрасна! На голом водоразделе, под одинокой листвянкой, видной в монокуляр с нашего табора, перемотав портянки и пощипав вороники для утоления жажды, я начинаю свой беспримерный пеший переход на юг и обратно. Амбиции начальства - куда ж без них. Начальник отдал приказ Нине, отдал приказ мне, приказы должны выполняться! Неважно, что Нина с Масловым на моторке могли бы спуститься к нам, а потом подняться обратно, Поповка многоводнее Белой ночи и вопрос в лишней канистре бензина. Неважно, что точку встречи наметили, ткнув пальцем, не подумав! Ты же наш, советский человек! Вот и думай, что идешь просто за хлебом и луком, как в магазин. Восемнадцать километров туда, а потом восемнадцать обратно: А ноги меж тем выбирают сами, где легче идти, лавируя меж куртин стланика, скорость крейсерская, день разгулялся и, чувствую будет еще жарче, надо было тапочки взять, все равно посуху иду: На седловинах, правда, совсем не до смеху, стланик густой, ветки с ногу толщиной, продираешься как медведь, весь в поту, смоле и пыли. Отчаянно хочется пить, но вода нигде не попадается, спуститься к реке можно, но это лишние пять километров, а вороника и брусника недозревшая уже не жажду утоляют, а оскомину набили, аж слезы из глаз. Справа течет Поповка, змеится серебряной лентой, манит прохладной водой. Лежу на ягеле, жую водянистую воронику, жаль ягоды у нее величиной не с арбуз, и наблюдаю за веселой соболющкой, что бегает туда-сюда по стволу, игриво поглядывая на меня: Пожевал оленины - еще больше пить захотелось! Где же та самая расщелина с ледяной водой, что прячется рядом с вершинами сопок под кустами кедрового стланика? Нет ее! Тащусь вперед на грани теплового удара, стланик, лиственницы, горная тундра, опрокинутое белесое небо с раскалённым шаром солнца, комары вялые, обваренные зноем, рюкзак, ружье, всё задолбало, хорошо, слепень после заморозка пропал, хотя, как теперь хариусов ловить, на оройчанку? 'Не забывайте про оройчанку!' - сказала нам Нина на прощание. Нина, НамНина, НамНамНина. Так, довольно! Не хватало еще свалиться здесь в обморок посреди мира. Решительно устремляюсь поперек азимута в сторону Поповки. До реки не пойду, мне достаточно распадка или хоть лужи мерзлотной! В тени лиственниц и кустов ольхи я пью уже вторую чифирьбанку отдающего торфом чая, пью впрок, наевшись после первой оленины, день перевалил на вторую половину, я шесть часов в пути и хоть без четкой привязки, но понимаю, что топать мне осталось не так уж и много, километров шесть-восемь.
Сопровождаемый тучей комаров я вылезаю вновь на горную тундру под палящий шар солнца и пытаюсь развит крейсерскую скорость, чтоб избавиться от кровососов, но не тут то было! Стланик и ерник по седловинам и макушкам на этом участке такие густые, что не только скорость развить, а и нормально идти не всегда получается. Впрочем, комары отстают где-то, запутавшись в ветках. Если бы не привал и доза 'гликозы' я бы сдох в этих дебрях, а так - пру как медведь сквозь, уже не особо выбирая и лишь иногда сверяясь со снимком, чтоб не проскочить эту самую Осоку: Устье-то по другому берегу: И вот, на исходе дня и моих сил, вдруг, как всегда здесь 'вдруг', я вижу среди стланиковых кустов знакомый силуэт в энцефалитном костюме и платочке, Нина! Вышла меня встречать на тундру, добрая душа! Радость встречи, объятия, короткий обмен новостями и мы начинаем спуск к реке. А у реки, на широком галечнике стоит 'по Маслову' палатка, 'казанка' с 'ветерком' и сам Анатолий Васильевич таборит-кашеварит! Что там километры и бесцельно убитые ноги, не в хлебе и луке дело и уж точно не в авансовом отчете! Дело в людях!
Люди, особенно если давно знают друг друга, особенно, если связаны общим делом, особенно относятся друг к другу и я чувствую, что сходил бы к Маслову за просто так, чтобы посидеть у костра и вспомнить былое: А тем более, у 'Анатолий Васильича всегда солнце!' - уха с рыбацким закладом, соленый ленок и литр 'разведенки' на богатырских травах! За ужином мы бурно обсуждаем косяк начальства - отправили людей не глядя! У Маслова в этот год 'ветерок' двенадцатисильный, а Поповка проходная почти по всем перекатам, ему с Ниной на лодочке прокатиться только в удовольствие. Но, что сделано - то сделано. Отругали меня крепко за то, что притащил все папки, для проверки хватило бы одного снимка, пары бланков эталонов и маршрутной книжки таксации: Отужинав, мы с Ниной садимся за материалы, а Васильич идет хлестать блесной перекат. Смеркается, всем хорошо, но я с устатку начинаю клевать носом. Поставив свою синюю палатку-недоразумение, я залезаю в пожертвованный Масловым спальник и засыпаю под разговор старших у костра:
Утром хорошо бы похмелиться, Васильич страдает, это видно, но нет, цигель-цигель! Завтрак с чаем, Маслов жертвует мне бутылку из-под вчерашней 'разведенки' для воды, рюкзак мой забит под самую завязку, груз объемный, но не сильно тяжелый - хлеб и лук, да пробившие мне вчера спину папки с материалами: Нам еще по ним работать и работать! 'Проверка' прошла успешно, оценки высокие, сердечно прощаемся 'до осени' и я лезу вверх по склону, цепляясь за кусты стланика, опять на горную тундру. На лысой макушке, обдуваемый свежим ветром, я смотрю, как моторка Маслова скребётся против течения. Мир и покой, и бескрайнее море тайги.
- Мы никогда не умрём!!!
Хлопнул выстрел эмцешки, мне показалось или фигурка на носу лодки помахала мне платком?
Вышел по холодку, воды с собой литр, соленый ленок от Маслова, и хлеба сколько хочешь, хоть груз и тяжелее, но я втянулся. Не скажу, что обратно дошел быстрее, на перевозе я стоял в глубоких сумерках, но обратная дорога далась много легче. Вызвал выстрелом Лёньку. Таксатор ждал, примчался через пять минут шлёпая вёслами, рад мне, рад хлебу, рад новостям, хоть они и не сильно радостные. Вроде в двадцатых числах августа собирается к нам на проверку из Магаданского управления САМ Чунаев, а его именем в лесу таксаторов пугают: А впрочем, пойди нас в этом лесу поймай! Мы вон как бегаем!

Все последующие дни ужасающая жара. Солнце плавит мозги, делать ничего невозможно, в палатке - крематорий, комары и слепни спекаются на лету, а на улице эти крылатые гады просто заедают. Не знаешь, куда приткнуться, работать, жрать, думать - неохота. По протоке каждое утро проплывают гуси - видать кормятся где-то на мари голубикой. Вечерами, когда становится прохладнее, мы тоже ходим на марь, норма на человека - трёхлитровый котелок, в безветрии и комарином рое это адский труд. Рыжий лосенок каждый день шляется по протоке и вокруг табора, мамку его почему-то не видно. Лёнька уже отщелкал на него половину плёнки, видимо снимает диафильм 'ребятам о зверятах'.
От меня сильно пахнет потом и луком, чуть слабее - соленой рыбой, дымом костра и диметилфталатом. Еще есть запах прокаленной на солнце робы и резиновых сапог. Я сижу на пристани и смотрю как ондатра на другом берегу точит травинки. Только что я вывез на основное русло помойное ведро и поймал на верный 'атом' четырех ленков и хариуса соответствующего размера. Солнце скрылось за сопкой, тишина, лишь Лёнька в палатке крутит 'Белоус'. Чуть похолодало. После связи пьем чай и неспешно беседуем, сидя у костра, дым отгоняет комаров. От костра по протоке в обе стороны видно метров на двести. И вот, в наступающих сумерках, над Лёнькиным плечом, я вижу медведя! Настоящий, темно-бурый, он уверенно топает по противоположному берегу в нашу сторону, а потом, не спеша, исчезает в кустах. Желание добыть медведя уже несколько лет прочно засело в моем мозгу, поэтому, не задумываясь о надвигающейся темноте, не оценив размеры медведя и свои возможности, я торопливо впрыгиваю в болотники и, схватив ружье, 'охотничьим нарыском' (это такой широкий полушаг-полубег, когда ты почти бесшумно и быстро как бы скользишь вперед) кидаюсь вверх по протоке к перекату, чтоб обрезать ход и, возможно, перехватить медведя где-то в ивняках на одном из прогалов. Патроны пулевые в газырях на энцефалитке - четыре штуки и два всегда в магазине 'эмцешки'. На бегу, плавно и бесшумно оттянув затвор, досылаю экспансивную самоделку из пули Полева двенадцатого калибра, дополняю магазин неэкспансивной - вдруг через кусты стрелять придется. Стараясь не плескать как лось перехожу перекат и ныряю в ивняк. Ломиться сквозь бесполезно - подшумишь, по моим прикидкам медведь должен быть где-то напротив нашего табора, Лёнька, на которого я шикнул убегая, сидит тихо, тишина такая, что колотящееся в моей груди сердце грохочет как паровой молот. Прогал подходящий шириной метров десять, стряхнув с рукава тончайшую пыль , которой покрыты все ивняки после спада воды, отмечаю, что ветер, которого в кустах как бы и нет, тоже вполне подходящий, тянет вдоль прогала. Стою замерев, весь превратившись в слух, даже комаров не смахиваю, а они тому и рады. Всё-таки чем-то брякнул на таборе Лёнька: Пискнула мышь и на противоположной стороне прогала раздвинулись покрытые пылью ивняки и темно-бурый шар одним прыжком пересек десять метров открытого пространства и исчез в кустах. Я даже вскинуться не успел, только треск по ивняку и шлёпанье лап вверх по протоке: Видать учуял: Пытаюсь разобрать следы, но мишук (некрупный, кстати, метр тридцать в холке) не оставил ни одного четкого отпечатка - или по гальке или по травяным кочкам ступал: Возвращаюсь на табор. Лёнька, усмехаясь, ставит второй чайник, ему, безружейному, мои индейские игры кажутся смешными: Вдруг, под сопкой, на косе, куда я вывез помойное ведро, рявкает медведь, слышен треск и топот и какая-то тяжелая туша с треском и хаканьем, круша подрост, проносится мимо нашего табора, метрах в пятидесяти. Медвежья свадьба чтоль? Сумерки густые, не видно толком ничего, однако мы всё сидим у костра, поправляя огонь, чтоб горел ярче. Спать почему-то не хочется:
Жара, мокрец, слепень, комар, жара, жара, жара: Медведей нет, сохатых нет, пишем материалы, вяжем коробушки из бересты, печем и едим блины с соленой рыбой и голубичным вареньем. Сходили на рыбалку, поймали два ведра рыбы. Воды в реке совсем нет.
С утра лил дождь, похолодало сразу, а сейчас солнце и ветер - красота! По реке колматятся гуси:
Ночью здорово вморозило, спальник совсем свалялся и не греет - вертелся всю ночь и снилась всякая бесовщина. До обеда работали, после ходили за ягодой. Вялим хачирку из ленка - при такой погоде рыба сохнет за день. Построили лабаз - раз медведи повадились, надо запрятать продукты повыше. По вечерам совсем заедает мошка, мокрец достает даже в палатке. Полнолуние и я хожу по косам, ищу лосей каждый вечер, но что-то нет их, хотя намотал километров немало:
Рано-рано по холодку, упрятав в лабаз все, что может заинтересовать медведя, даже палатку, уходим в заход на Поповку. Чтобы не связываться и не переживать за лодку, переходим Белую Ночь вброд - поднимется вода, таксатор за лодкой сплавает. Заход недлинный и не долгий, всего-то пятнадцать километров туда и продуктов на пару дней всего. Правда, спиннинг и ружье. Сначала, уже торенной тропой взбираемся на водораздел, под приметной листвянкой на голой макушке пьем чай из взятой с собой в бутылке воды, я зачем-то привязываю на ветку лиственницы ленточку: А дальше - направо, встречь солнцу по водоразделу. Тут ситуация похуже - гарь, уходящая аж в Якутию. А это скелеты стланика с торчащими как иглы смолистыми сучками, через которые не то, что идешь, а пробираешься. По седловинам - ерник удивительных размеров и густоты, одним словом - гарь. Пятнадцать километров шли около восьми часов. Хорошо хоть под солнышком и против ветра - гнус весь за спиной. Поповка как Поповка - шире Белой Ночи, перекаты тоже перейти можно, вода сильно упала. Встали на широкой косе, чтоб ветер комаров сдувал и сразу копытить, а то что-то горизонт затягивает. Спиннинг у нас один, поэтому Ленька хлещет воду, а я с ружьем контролирую периметр. Лосей не видно, даже следов нет, уток тоже, слишком широкое русло, слишком открытые берега. Лезть на марь за куропатками неохота, да и мало их что-то в этом году. Поэтому сбиваю гагару. Лёнька поймал двух ленков. И всё. Когда мы варили тёмно-красную с жёлтыми прожилками жира тушку гагары, распространяющую удушливый запах ворвани, пошел дождь: Север:
Утром в палатке полно мокреца - эта тварь налезает в любую дырочку и в отличие от мошки кусается даже в закрытом пространстве. По тенту барабанит мелкий дождь. Высидеть в палатке с мокрецами нет никакой возможности, поэтому идем под дождь - доедать вчерашнюю лапшу и на таксацию. Всё серо, уныло и мокро, всюду гарь по гари, даже квартальный столб сделать не из чего. Под низкими рваными тучами медленно летят три лебедя и переговариваются бронзовыми голосами. Осень пришла, а мы и не заметили:
Два дня под мелким дождем, две ночи в сырой палатке, продукты кончаются, рыба ловится плохо, решаем выходить на табор. Утро на удивление солнечное и ветренное, дует хороший попутный северяк и мы бодро-бодро с полупустыми мешками карабкаемся по обрыву, попутно объедая бурые ароматные ягоды с кустов смородины-моховки. С перевала на прощанье глянули на Поповку - еще вернемся, брусники на водоразделе море и вот-вот созреет. Обратно вышли на удивление легко, на таборе порядок, медведь не приходил, мясо-рыба не съедены. Вода в Белой Ночи не поднялась, несмотря на дожди, поэтому плавать дяде Лёне не пришлось. Натянув по новой палатку на каркас, вымывшись и переодевшись в чистое, мы наслаждаемся комфортом нашего брезентового домика. Топится печка и нам все равно, что на улице опять дождит. После связи, отрапортовав начальству об успешном возвращении, выхожу под дождь поставить чайник и замираю на косогоре. Напротив меня, метрах в двадцати из кустов на том берегу протоки торчит лосиная башка. Черная от дождя шерсть, светлые ноги, лосиха. Что-то жует, задумчиво смотрит на меня. В руке у меня чайник, зажав руками крышку и дужку. Чтоб не брякнуть, я потихоньку сдаю задом в палатку: 'Лёнькааа, там лосиха, давай фотик!' Напарнику лень, поэтому, схватив свою мыльницу, выскакиваю на берег - лосиха по-прежнему стоит, о чем-то думает. После щелчка затвора камеры начинает потихоньку уходить вдоль воды, от мокрой шкуры идет пар: Сиреневые сумерки, шелест дождя:
Утром за стенкой палатки солнце, и трубный голос: 'ганг-ганг!' Выскочил в чем был наружу - в ослепительно синем небе две огромные белые птицы. Я стал трубить в сложенные горстью ладони, а лебеди кружили и кружили над нами, откликаясь и слышно было как жужжат жесткие перья при каждом взмахе огромных крыльев, и когда они пролетали через солнце, то становились янтарно-желтыми: Вся тайга в инее, сверкает под солнцем:
Мокрец и мошка-белоножка оттаяли быстро и прогнали нас на реку - все одно ни в палатке, ни у костра не высидишь, жара, гнус и вообще, рыба уже вниз покатилась. Спускаясь с рыбалкой по косам, любуясь наступающей осенью, я четко понимаю, что такого счастья я уже не испытаю, будет другое счастье, другие тополя под другим небом, другой ленок обдаст меня брызгами, а это - здесь и сейчас! Нашли километрах в трёх ниже по течению хорошо запрятанное зимовье - кучи капканов, лосиные черепа и вся трава медведями истоптана. Черемуха созрела и мы, помимо мешка рыбы приносим на табор мешок странных ягод, которые можно смолоть на мясорубке вместе с косточками и напечь весьма нажористых пирожков с черемухой, а можно есть так. За вечер мы наплевали целую горку круглых, похожих на вишневые, косточек и теперь таборный бурундук таскает их без устали в свою кладовку не стесняясь нас. На эту же черемуху пришел медведь, наверное другой, поменьше, потому, что видимая из-за кустов верхушка дерева долго тряслась и раскачивалась, а потом мишук залез и пригнул ее к земле, чтобы объесть без суеты. Все эти эволюции спровождались адским треском и рыканьем на несколько голосов. Проверять, что и как я не пошел, риск встретить маму этого древолаза удержал меня на таборе, да и смерклось скоро.
На следующий день - жара и морок, горизонт затянут и парит нещадно. Устав коптиться в дыму костра, протравив как следует внутренность палатки дихлофосом, мы засели писать авансовый отчет и карточки таксации, в одних трусах и обпиваясь морсом, потея как в бане. А что делать - север! Ближе к обеду, когда мозги уже совсем расплавились и тело требовало безотлагательного погружения в воду, я услышал непонятный шум. Бухнуло под сопкой, как будто валун скатился в воду, опять медведи чтоль? А после топот, прямо грохот, как конница по мостовой. В чем был я выскочил глянуть и тут же юркнул назад - по берегу от сопки, прямо к нашей палатке во весь опор скакал сохатый! Открыв рот и выпучив глаза Лёнька наблюдал за моей суетой с ружьем и патронами - наверное подумал про нашествие медведей, а я, перешагивая порог, передернул болт и с ходу вдарил в бок лося, который скакал уже метрах в пяти от нашего домика. На удивленье - промахнулся, но оно и к лучшему, кровища рядом с палаткой ни к чему, мухи потом одолеют. Лось, похоже и внимания не обратил на выстрел и ходу не прибавил. Вторым стеганул в полуугон, метров с двадцати пяти, черт, что ж такое и третьим - в чистый угон по мелькающим среди высокого ерника ушам, метров пятьдесят-семьдесят. Три секунды томительного ожидания и треск и удар падения в перестойном лиственничнике, есть!

Пока стоял-стрелял - всего облепили, все зудит и горит, не удивительно, что этот лось нам чуть палатку не снёс. Бегом-бегом в ледяную воду протоки, чтоб смыть гнус и пот, а после - одеваться.
- Сохатый?
- Сохатый!
- Взял?
- А ты как думаешь? Давай, одевайся!
За поляной, там, где кончаются ерники, метрах в ста, лежит среди редких листвянок. Небольшой, шильник, килограмм на двести. Оно и хорошо! Со здоровым возни не оберешься, а тут мы за час с небольшим разобрали и в ледник сложили - бачков и ведер впритык хватило! Оленины-то соленой у нас килограммов пять оставалось. Пока возились, рядом на листвянке сидел соболь и лаял - ругался на нас. Потом залез в дупло - типа спрятался. Я поскреб ножом по стволу - этот дуралей сразу и высунулся: кто там лезет? Молодой, глупый. После, обув болотники, мы с трудом стаскиваем бутор, кости и шкуру в подогнанную 'омегу' и я, по колено в кишках гребу на основное русло. Куда? Там, где объедки вываливаю, пожалуй, не годится, если суточный объем рыбьих кишок-костей чайки склёвывают, медведю только понюхать остается, то здесь кил пятьдесят-шестьдесят всякой требухи и выкладывать такое рядом с табором: По нужде с ружьем ходить придется: Сплываю пару поворотов и на широкой косе оставляю содержимое лодки: Добро пожаловать, миши: Пока поднялся волоком - Лёнька уже печенки нажарил и сердце сварил, с соусом из брусники-голубики. В сумерках сидим-вечеряем, гнус пропал, хорошо! За ради такой удачи виночерпий-Лёнька набулькал в кружки, это вам не прошлый год и эпопея по спасению мяса! А теперь мы не то, что до конца сезона, мы зимовать можем! Тем более, что табор наш, похоже, на переходе стоит:
Синицы пошли стаями, мыши по вечерам переплывают протоку, ива уже пожелтела, а ерник начал краснеть. Вода отстоялась, прозрачна как воздух и подросшие гольяны парят в этом воздухе без видимых усилий. Ленки зажирели и сопротивляются на крючке очень упорно. Соболь прижился и лает на медведей каждое утро. Медведи ходят с завидным постоянством, следы и кучи каждый день свежие, но нас не забижают - ягоды в этом году море! Чунаев к нам на проверку не приедет. Будет проверять Жору с Альбертом, они на Колыме сидят и их дрючить удобнее. Так что все, месяц до окончания сезона и за этот месяц надо 'вызреть' и провести время с максимальной пользой! И нервы подлечить, а то испереживались все с этими проверками!
Рыба прёт как сумасшедшая, каждый выход - бак, ловится уже в самом перекате, на струе, тугие ленки с желтым от жира мясом и фиолетово-зеленые хариусы в твёрдой чешуе. По заданию партии - готовим рыбу, гостинцы в Москву. Почти каждый день над Поповкой курсирует вертолет, мы не видим его, только слышим.
Начались дожди, с ночного ливня, и второй день льет как из ведра. Вода поднимается каждый день сантиметров на двадцать, но мы не переживаем - наш берег коренной и сопка рядом, если что перетащимся на время по склону повыше. Сидели в палатке, писали материалы, и слушали как напротив табора медведь карабкается на черемуху, а вороны, сидя на чозениях, переживают как бы не упал. Шум на всю округу. После вышли мы синхронно вышли под дождь, нужда заставила и видим - в пелене дождя шлёпает к нам, похоже, тот самый медведь, которого я в ивняках гонял. Рост метр-тридцать, темно бурый, светлая холка. Ветер от него дует, бошку опустил и топает задумчиво. Я за ружье, однако, миша ближе ста пятидесяти метров не подошел - лодка, палатка, дым из трубы. Шмыгнул в лес и лишь вороны указывали его путь вверх по склону: Дааа, не скучно нам с такими соседями. Время связи перенесли на девять вечера, и наконец-то была хорошая слышимость, отправил телеграммы.

Вода за ночь поднялась почти на метр, хорошо, что с берега вчера убрали все барахло. Вырыл с утра новый ледник с дренажной трубой на склоне горы - старый залило, ладно хоть бачки с мясом не пострадали. Потом делал холбос из бересты под ягоду, дождь идет, а ягода зреет. Лёнька сбегал вечером на сопку, принес ведро брусники. Ягода вызрела - значит надо собираться на Поповку, там ее по гарям просто прорва. Мошку похоже залило дождями, хорошо бы еще вморозило к ночи - хоть отдохнем от гнуса. Ясным солнечным утром, переправившись через плес на резинке, мы топчем уже знакомый путь до перевала. Рюкзаки наши распирают вёдра и холбосы, мы в поход за ягодой! Поднявшись на водораздел просто идем до того места, где красный цвет преобладает в покрове и, сложив барахло под приметным лиственничным торчком, начинаем собирать. Комбайнов у нас нет, да здесь бы они и не пошли - кустики брусники высотой максимум сантиметров десять, да еще и стелются. Однако, в хорошем месте, ягоды можно собирать прям горстями. Мошку на лысой макушке сдувает, и мы с напарником ползаем босиком и в майках, что очень необычно для севера, позагорать здесь удается очень не часто. Хоть брусника и собирается горстями, а собирается медленно, после чая, чтоб добрать второе ведро , пришлось бегать кругами, выискивая где ягода погуще. У Лёньки руки загребущие, он уже давно два ведра набрал и холбос полный и снова варит чай. Уходить не хочется, уж больно хорошо здесь, под прозрачным осенним небом, без гнуса и мыслей в голове - просто сидишь и смотришь. Однако, человек такая скотина, что все ему не так. Ну сидишь ты и сиди, думай о вечном, но солнце клонится к горизонту, холодает и уже не комфортно, и хочется каши с мясом и мысли о сеансе связи - успеем ли? Не успели, как не торопились, а и ладно!
Следующие дни живем по распорядку: подъем, завтрак, камеральные работы, обед, рыбалка, обработка улова, ужин. А все по тому, что рыбы надо много, гостинцы не только нашей бухгалтерии, но и еще куда-то выше. А рыба как назло, ловится плохо, вода еще высокая, и сохнуть не хочет, по ночам туманы, утром часов до одиннадцати не растаскивает и дождит через день, влажность высокая. Таскаем волоком лодку, перекаты уже все не проходные, ловим по ямам на оройчанку, а на перекатах хорошо работает верная 'рапала'. Измученные изобилием лососевых, мы стали брать щук (до этого отпускали). Вскормленная на хариусах, жареная в масле, щука кажется вкуснее ленка, мясо более плотное. Лёнька традиционно изощряется с приготовлением настоек, делает варенье, экспериментирует, добавляя, куда можно, можжевеловые ягоды. После ужина, под настроение, обычно бегаем на сопку к маяку за брусникой и за грибами. Грибы, как обычно, странные - разновидности груздей и маслят, однако, Лёнька солит их и маринует и с луком и маслом грибы отлично разнообразят рацион. Урывками доделываем таксацию, пробные площади, возобновление. Уже известен срок - двадцатое сентября, а это три недели, за которые надо ой как много успеть, а главное - успеть 'вызреть', напитаться красотой и впечатлениями, чтоб хватило до следующего сезона. Если он будет.
Дождь полоскал двое суток, и вода подскочила до максимальной отметки - в протоке течет почти вровень с берегами. Погода настоящая, осенняя - прохладно и высокое, затянутое причудливыми облаками небо. Краски окружающего мира завораживают. Можно надолго застрять в ступоре, разглядывая какую-нибудь веточку: Вокруг огромного маслёнка чахлые кустики брусники, но какие ягоды! Горсть в руке не умещается, налитые брусничины пурпурного цвета с матовым налётом, , ярко-красный арктоус, серо-серебристый лишайник и дальше пурпур голубики, лимонно-желтый ерник, и зеленый ерник, и красно-бурый ерник, и зелень кедрового стланика, и желтые свечки лиственниц: Набрали два холбоса брусники и не удержались - сфотографировались у маяка на горке!

Ночью был мороз, чайник промерз до дна, а утро выдалось серенькое, тихое. Не было солнца, тумана и ветра тоже не было. А была притихшая тайга и низкое холодное небо. И когда мы сели завтракать - пошел снег! И хорошо так пошел. Первый снежок - не лежок, но в начале сентября он очень помогает мироощущению, я здесь, а не в сказке: А может быть все-таки в сказке:
Ходили вечером за ягодой, набрали литров семь, мешок грибов. Я лазил у самого маяка, а Лёнька чуть ниже. Слышу, в кустах стланика кто-то хрустит сучками и вроде совсем рядом. Свистнул - Лёнька отозвался совсем в другой стороне. Я бегом к маяку, схватил ружье, дослал пулевые в ствол и в магазин, и на цыпочках в кусты. Ветер в лицо сильный, северный и впереди, метрах в сорока пятидесяти всё хрусть да хрусть - ломаются сучки и шуршат чьи-то бока по кустам. После кустов пошел лиственничный молодняк, видно метров десять вперед и вбок, и назад: И тут меня сомнение взяло - а не медведя ли я гоню? Следов-то копытных не было ни одного, только трава примятая, да валежины гнилые раздавленные: Сразу жарко стало, несмотря на холодный северяк. А тут зверина то ли рыкнула, то ли отдулась, этакий утробный звук: 'э-ыыы-х!' А ну его на фиг! Мяса нам не надо, тем более медвежачьего, связываться с таким обзором на ночь глядя, особенно помня тот десятиметровый прыжок-прострел напуганного там, в ивняках, медведя, явно не стоило. Поэтому проорал я что-то по-медвежьи зычным басом, посмотрел, как дергаются верхушки листвянок вниз по склону и пошел собирать Лёньку и вещи. А то у нас на таборе блины со сгущенкой, да два ведра брусники - сожрет ведь гость незваный. Успели на связь, Витаминовна сообщила, что вывозка назначена на двадцатое и лишь шторм и буран могут отсрочить ее. А потому - начинаем двигаться еще быстрее, несмотря ни на что.
Утром проснулись под снегом, навалило сантиметров десять. Хвоя с лиственниц еще не опала, сияет золотом. Голубика из-под снега пурпурными листиками и сизыми ягодами выглядывает и можжевельник ярко-зеленый весь в снегу и голубых ягодах. Я просто бесцельно шляюсь туда-сюда, хотя нет, не совсем бесцельно, Лёньке я сказал, что пойду искать глухаря - на таксации и при закладке эталона я его вспугивал пару раз. На макушке сопки у маяка я спугнул зайца, но выстрелить не успел и теперь троплю его вниз по спирали. Ни глухарь, ни заяц нам не нужны - мяса у нас невпроед, но! Это надо быть полным идиотом, чтобы пересидеть такую красоту в палатке или у костра там, внизу! А здесь, в царстве стланика, в царстве северного ветра я один, мне кажется, могу бродить до скончания века:

В обед, спустившись с гор, я бегаю вокруг озера за нашим таборным лосёнком. Он уже весьма подрос и, возжелав на прощание получить фото на память на зимнем фоне, я схватил фотоаппарат и побежал перехватывать его во время очередного появления на протоке. Однако, лосенок то ли повзрослел и стал пуглив, то ли надоело ему за бесплатно позировать, но он скакнул в перестойный листвяг и пошел к озеру. Насаждение это, в силу изменения гидрорежима, несомненно, погибнет и вывалится при очередном урагане, а пока же, вокруг мерзлотного провала озера на высоких кочках, стоят трёхсотлетние листвянки с чёрными стволами. Барахтаясь в этих кочках, я никак не могу догнать лосёнка, след чётко виден на снегу. Вдруг, когда петля вокруг озера была уже почти замкнута, из густого куста ольхи, неожиданно вышел мой преследуемый и нагнал на меня немало страха - во-первых, неожиданно, во-вторых, в лоб, навстречу, а в-третьих, он в холке почти с меня ростом и видно уже хорошо, что бычок: Пробежал мимо меня на расстоянии вытянутой руки, я даже и снимать не подумал: Синички шуршат по стволам лиственниц и грустно сисикают. Озеро само замерзло, уток, естественно нет. Снова идёт снег:
Терпеть не могу уезжать - подвешенное состояние, чемоданное настроение , бегаешь туда-сюда, хватаешься то за одну вещь, то за другую, кудах-тах-тах! Как курица с яйцом: Собираемся уже второй день, вроде и немного у нас барахла, а все равно: Опять же, при первой же возможности норовишь слинять на реку, погонять в студеной прозрачной воде блесну или оройчанку: Хариусы свалились в ямы и, несмотря на пятиметровую глубину их можно ловить на выбор, вприглядку:
Посовещавшись, решаем не рубить ерник, а перетаскать барахло на косу. Метров сто пятьдесят, туда с грузом через протоку и кусты, обратно - налегке, полтонны на двоих, да мясо, да рыба: Хорошо, что снег перестал, ночью, похоже мороз будет нешуточный. Под полыханием полярки крутим 'Белоус' и сквозь треск помех слышим, завтра: Всё сезон окончен, прилетит завтра Витаминовна в голубом вертолете: а попадем ли мы в сказку снова - неизвестно: Грустно, но Лёнька молодец, сберег пузырь на выезд, калганово-можжевеловая настойка, отблески огня в печке и приемник на столе чирикает. Не грусти, таксатор, ты пока в лесу!
С рассветом, начинаем сворачивать палатку и снимать антенну, чайник замерз до дна, иней и видимость - мильён километров! Вертушка точно прилетит! Позавтракав и обойдя все углы, чтоб проверить не забыли ли чего, попрощавшись с веселым местом, выдвигаемся на косу и начинаем слушать. Шумит река, летит хвоя, и рябчики свистят под сопкой. Жаль, упаковал ружье, а то бы сходил, послушал: Часов в десять с юга слышен рокот винтов, значит, по расписанию вылетели: Оранжево-синяя восьмерка неожиданно выскакивает из-за верхушек тополей, роняющих фанерные листья и, оглушив нас грохотом, исчезает за сопкой: Что за фигня?! Мы даже помахать не успели. Зажав в руке фальшфейер, Лёнька влезает на накрытую брезентом кучу, я, взяв яркое полотенце, выхожу почти на середину переката. Может не наша вертушка? Может, сперва за Масловым полетели? Так Поповка в другой стороне: Минут десять ожидания и со стороны Якутии вновь грохочет наш вертак. Лёнька запалил почти невидимую на солнце осветительную шашку, я прыгаю в перекате как сумасшедший, размахивая своей тряпкой, однако, чудо-летуны и наблюдатели, которых должно быть как минимум двое (Нина и Жорес) не видят нас! Мы как две блохи на лысине, куча наша высотою с дом, открытая коса, видимость - мильён, и не видят! Вертушка снова уходит вверх по Белой Ночи.
- Мать вашу, что за цирк! - начинаю вытаскивать из кучи ящик с ружьем, счас соберу, да как дам жаканом - сразу заметите!
Но минут через пять вертолет снова выскакивает из-за тополей и решительно заходит на посадку. Уже привычная суета встречи, приветствия, перетаскивания под работающими винтами, грузимся за пять минут и винтокрыл взмывает в небо, оставляя взрыхлённую гальку косы, и изгиб протоки, и остов палатки, и склон сопки, краснеющий арктоусом , и маяк на вершине, и всё-всё, что составляло нашу вселенную три месяца в прошлом, в воспоминаниях: Минут десять стремительно несёмся над коричнево-желтым редколесьем, на перевале снег, и вертушка плюхается на обширную марь на берегу Поповки рядом с грудой вещей и остовом палатки. Странное место выбрали Маслов с Правкиным, от мошки, что ль спасались? Однако, осмотревшись, замечаем избу и навесы - понятно, Василич любит комфорт. Летуны заглушают двигатели, мы, после приветствий, начинаем не спеша грузиться, у Маслова накрыт стол - чай, варенье, румяные пышки и традиционная 'разведенка'. Летуны, попив чаю, с постными лицами идут хлестать спиннингами перекат, а мы, чокнувшись оплетенными берестою кружками, начинаем обсуждать их тройной заход на посадку. Действительно, на пять человек, смотревших во все глаза во все стороны, как помутнение нашло - не заметили нас. Первым заходом ушли в Якутию, чуть не до Колымы, на возврате - то же самое и лишь сверившись с картой и снимком Нина навела вертушку по руслу на наш табор: Бывает: Делимся новостями про рыбу, про медведей, про отсутствие денег: Эх! Таежная жизнь кончилась, начались проблемы городские:
Летим на юг вдоль русла Поповки, осень во всей красе, так красиво, что невозможно вынести, заплакал бы, но Маслов вновь 'банкует' прямо в салоне и пущенная по кругу кружка отвлекает от грустных мыслей. Йуррик с Володей и их Дуксунда, погрузка как карусель, крепкие объятия друзей и мы вновь летим и кружка по кругу:
А в поселке что? Серость и дождь из-за перевала, визиты знакомых и жареная лосятина, дописываем наряды и камералку, сдаем имущество, и спим на полу. Зима потихоньку вступает в права, снег нет-нет заметает округу и Нина отправляет нас всех и сразу, пока перевал не занесло. Сами они, старая гвардия, будут сидеть до последнего, наматывая северный стаж, а мы - 'гоу хоум!' Раздолбанный 'ПАЗик', где половина пассажиров - наша пьяная банда, Йуррик режет батон вареной колбасы на четыре части: 'прошу к столу!', автобус нещадно кидает на ухабах, а мы между рюмками тянем а-капелла: 'Там где клён шумит, над речной волной:', и глухари сидят на галечных откосах трассы: Магадан:

На этом записки счастливого человека заканчиваются и начинаются записки не очень счастливого человека:

Почему записки не совсем счастливого человека, спросите вы?
А потому, что я полюбил.
Женщину, кого же еще?
Ну, полюбил и полюбил, скажете вы, многие любят!
Безусловно, но эта любовь развернула мою жизнь трижды на сто восемьдесят градусов, подняла и бросила вниз, причем на сколько вверх и на сколько вниз я пока так и не понял, оттого-то меня до сих пор не покидает ощущение того, что живу я не в своем измерении теперь. Счастливо живу, но не в своем:
До сих пор я и не думал, что можно так - до полной потери собственного 'я'. А потому: Отношения определенно накладываю отпечаток на свободу личности. А я к этому не привык. И это удивительно. И жизнь твоя меняется. И то, к чему привык, вроде по-прежнему радует, но: Есть какой-то осадок на душе, вроде как измена, причем двойная, и ЕЙ и САМОМУ СЕБЕ:
После этого события в моих дальнейших записках появилось просто море всякой лирической мути, однако, вывернуться перед читателем настолько наизнанку я не готов, а поскольку из песни слов не выкинешь, то все, что считаю нужным, буду заменять многоточием.
С уважением, искренне ваш, и всё такое:

Процесс осмысления потребности перевооружения занял всю зиму, что мне нужно я до конца так и не понял, переодел ИЖ-18 в орех с английской ложей и поставил целик. После пристрелок пришел к мысли обрезать чок, но так и не решился. Выправив в очередной раз зеленку, объездил все магазины и пересмотрел всё самое штучное-расштучное из имеющегося ассортимента. От отечественной оружейной промышленности веяло унынием - за серебряной всечкой, гравировкой и ложами монте-карло СТК 'Стрела' скрывались кривые стволы, неровная пайка и не шлифованные поверхности. Поэтому, после почти двух месяцев метаний, в начале апреля, я все-таки определился, в основном, благодаря статье М.М. Блюма в 'ОиОХ' и, зажав в потной ладошке тоненькую пачку стодолларовых купюр и взяв в спутники Йуррика, я поехал искать по магазинам 'самый дешевый БРАУНИНГ-ГОЛД'. Проездив полдня, нашли искомое в 'Охотнике' на Баррикадной. О-о-о! это изящество линий! Эта точность подгонки! Переливы структуры ореха! Звонкий, какой-то, иностранный лязг затвора: Обнюхав, обсмотрев и проверив всё, что можно в четыре глаза и четыре руки, прижав к сердцу заветную коробку, я вышел на залитую солнцем улицу и вздохнул счастливо - вот она радость обладания тем (кем), чего (кого) желаешь!..
Обмывали мы покупку у меня, так хорошо, что я и не помнил, как Йуррика до метро провожал:
:..
Ревность - чувство мне хорошо знакомое. но как можно ревновать человека, если он едет в тир, пристреливать новое ружьё! Да, милостивые государи, я такой! Не могу я ехать на охоту, не зная, как бьет мое ружьё! В Кузминках трубы тогда не было, пришлось ехать в Кольчугу на Волоколамке. В прохладе подземного тира инструктор проверил внешнюю опиловку и кольца и подтвердил мою уверенность, что ствол - экстра-класса! Пристрелка неэкспансивными полевскими болванками это подтвердила, всё-таки цилиндр, это не чок! А браунинг - не иж! Для очистки совести, вкрутив насадку, бахнул дробью пару раз, но это было лишь для очистки, главное - пулей бьет как по ниточке, одна в одну!

:
Ну и ладно, тогда напьюсь! Электричка идет уже полчаса, мы все, как не странно, собрались вовремя и вместе, за окном уже темнеет, пятница, открытие раннее: Все после рабочей недели, уставшие и напиться не получается - за Гжелью все спят богатырским сном и только я пялюсь в темноту сквозь запотевшее стекло вагона.
:.
По вагону идут менты, косятся на спящих по лавочкам товарищей, я не сплю, в обнимку с ружьем контролируя периметр - всё нормально, менты! Проскрипел что-то динамик, понятно одно лишь слово 'Туголесье', ага, расталкиваю товарищей, шатаясь, стаскивают двухпудовые рюкзаки с полок. Потолкались в тамбуре и вывалились на заиндевевшую платформу, освещенную луной.
- Вам надо освежиться! - Йуррик тянет из рюкзака новую бутылку.
Освежиться и вправду не мешает, после тёплого вагона бьют зябки.
Путь до базы недолог, всего-то четыре, с небольшим, километра по асфальту, яркий свет фар проносящихся машин и звёздное небо. Генка не спит, в ночь перед открытием спать ему не дадут, на базе лёгкий разгуляй, всего-то пятеро за столом. Выписываем путевки, пока еще в сознании. Лёха-Афган с Сашкой уже сидят за столом, звенят стаканами 'за охоту'. Йуррик тянет из рюкзака очередную бутылку. Веселие в полном разгаре, однако, открытие уже скоро!
- Вы что, ханку жрать приехали!? А ну быстро выходи строиться! - выталкиваю из-за стола уже осоловевших товарищей. Самого меня водка почему-то не берет, только весело и жарко, и думать хочется только о предстоящей охоте, о десяти весенних днях.
:..
Генка, подогретый водкой и моим энтузиазмом, помогает вытаскивать охотников, а потом заводит свой 'ушастый' запорожец. Была, не была, подброшу вас до: До куда смогу, короче. В запорожце есть только водительское сиденье, остальные сняты, поэтому, в салон влезают все наши мешки и мы сами, правда вповалку.
- А рессора не лопнет?
- Да и :. с ним! Доедем, не боись!
Луна светит как фонарь, По асфальту с адским грохотом (похоже и глушитель тоже снят) без фар (чтоб менты не заметили, ага), а после по черной, уже разбитой дороге среди заиндевевших полей. Болтает на ухабах ужасно, я всеми силами стараюсь не повредить ружье, хорошо, что жесткий кожаный чехол купил! Застреваем раз и два, и тут проявляются неоспоримые преимущества запорожца-внедорожника - мы вчетвером (Генка за рулем), легко вытаскиваем машину из торфяных ям. В третий раз уже застряли на повороте, там, где кончается ЛЭП. Дальше уже только пешком, так как лужа здесь по пояс. Вытолкав и развернув Генку, навьючиваем мешки.
- Ну, ни пуха!
- Ген, а как же ты обратно?
- Нормально, пустой он у меня вообще летает!
Прежде, чем тронуться в путь, слушаем тарахтение 'зэпора' в полях, вроде не буксует: Что ж так холодно-то? На мне поверх свитера - штормовка, надо двигаться, поддернув лямки рюкзака, топаю вслед мелькающим огонькам фонариков. Выворачивая ноги, оскальзываясь на наледях, топаем вереницей по черной каше, по обочинам - сугробы с черными осиновыми стволами, выше все теряется во мраке и дальше - сияющий купол звёздного неба. Дыхание стынет, нос замёрз. Как перебрались через канал в темноте, я вообще не помню, видимо в этот момент организм 'сломался'. Наконец, чуть не выхлестав глаза ветками, в начинающих сереть рассветных сумерках, добрались до вагончика. Всё на месте, окна не выбиты, даже какие-то дрова возле печки навалены. Адский холод. Раскапываем в сугробах нашу заначку, заранее занесенную за две недели до открытия. В жарко натопленном вагоне вяло копошаться уставшие мужики, раскладывая спальники по нарам, неугомонный Йуррик 'накрывает поляну' наливает из выкопанной бутылки водку в кружки, а она вываливается комками: Как сказал потом Генка, температура в ту ночь была минус девятнадцать градусов: Занимается заря космической красоты, вся команда храпит по нарам - какое открытие - лёд кругом и снегу: вам по по пояс будет:
:..
Но я же не зря взял маскхалат!
Пусть лёд кругом, пусть мужики спят, но в каналах-то вода есть! А есть вода - будет и утка! Белые штаны надевать, наверное, смысла нет, собираюсь, патроны во все карманы, закидушка, складная пила, всё, пошли! При ярком свете апрельского солнца утро кажется нереальным, снег везде. Наст такой - хоть на коне скачи! Продираюсь сквозь прошлогодние камыши, у места впадения магистрального канала в озеро - полынья. На ней никого, но место знатное, надо будет потом поставить сеть на вьюнов. Ноги почти не проваливаются. Идти легко. Хруст, правда, на всю округу. Пусто и голо, зима вокруг. За разобранной узкоколейкой - торфяные карьеры, тоже все во льду, но за ними - магистральный канал с переходом из березовых стволов, сами осенью мостили, топаю туда, стараясь шуметь поменьше, за каналом клюквенники и там могут быть тетерева: Перед каналом, кусты, белое поле с редкими метелками камыша и тут, десять метров всего до перехода оставалось, они начали взлетать: Не все сразу, но видимо, все утки, что были на тот момент в угодьях: В одном месте: А у меня в руках новый браунинг с полным магазином: И этот баланс и прикладистость: И я один, никто не смотрит и торопиться некуда, ибо десять метров и снег вокруг: Первый. Второй и третий. Четвертый селезень после попадания частит крыльями, добавляю последним выстрелом, метров пятьдесят уже, хорошее ружье, хорошие патроны - падает, врезаясь в снег и крыло и хвост с черными завитушкам перьев торчит: Стая заходит на круг, я спешно заталкиваю в магазин новые патроны и маню истошно с надрывом. Короткая поводка, удар, и расписной, желанный, в светло-сером пере крякаш, падает на гладкую белую скатерть карьера: Наст тает под яростными лучами весеннего солнца, лёд на карьере звенит длинными иглами, дробится и оседает: Ходить по такому льду - надо быть полностью на всю голову больным, а бросать добычу никак нельзя. Собрав четверых серо-стальных зеленоголовых красавцев, чуть не бегом бегу к вагончику, ибо принес в этот раз я с собой верного 'стрижа', весом семь килограммов. Народ у вагона уже проснулся, отходит с похмелья, я со связкой селезней в белом маскхалате произвожу фурор, затолкав в рюкзак лодку, бегу обратно доставать своего пятого селезня, когда такое было, чтобы человек добыл ПЯТЬ селезней за раз!? Мне хватило бы и четырех для фурора, но я же добыл пять! Пороконоебившись с беготней туда-сюда, с накачкой-сдуванием лодки, пробив в игольчато-рассыпающемся льду дорожку для своего 'челюскина', и всё-таки достав пятого крякаша, я иду как победитель, понимая, что не просто опыт и навык, не просто отличное ружье, а еще что-то большее принесло мне такую удачу:
:
Ходить после вчерашней заброски в угодья не особо хочется, но торчать с мужиками за столом и тупо бухать, когда вокруг такая весна, такое солнце и простор, я вовсе не могу.
:.
Все карьеры еще во льду, я забурился аж на Удебное, в 'страну маленьких палок'. Всюду тетеревиный помёт, вытаявшие заячьи катышки и тишина, ни ветра, ни птичьего посвиста, только солнце плавит зиму безудержно и неумолимо. Я опять в белой куртке маскхалата, невидим и неумолим, но утки с каналов уже ушли на полыньи Долгого, да и на Карасове уже разводья: По коренной бровке иду в сторону вагончика, ноги убиты, 'голод' одиночества утолён, хочется к людям, к костру, котлу и водке, разговорам и общению. И тут, метрах в пятидесяти, из камышей срывается черной реактивной бомбой тетерев и летит прочь, провожаемый стволом, далеко! Из озорства, сунув указательный палец в рот, улюлюкаю по-тетеревиному, чуфыкнув пару раз. Развернулся! Летит поглядеть, а я уже присел и изготовился, и ствол с латунной мушкой чуть впереди черного силуэта, грохот и гильза-магнум кувыркается и тетерев тоже, кувыркнувшись пару раз, и роняя перья, падает на бровку метрах в двадцати от меня! Мог ли я раньше мечтать о таком выстреле? О такой удаче и красоте - черный с отливом, краснобровый и лирохвостый петух на белом снегу из-под которого вытаяли чахлые кустики брусники? Мог, но вот осуществить мечту - это вряд ли:
:.
Так и пошло в ту весну, то ли от того, что ружье мне идеально подошло, то ли молился кто за меня:

,
'Я тебя не отпустю', сказала она и: отпустила:
:.

В гостинице на Соколе мы живем уже третий день, ждем рейса и играем в карты. Дорога на Сеймчан в этом году размыта окончательно и бесповоротно, даже переправы с тягачами не работают, а рейсов регулярных туда нет: Но есть надежда. Сопки вокруг порта все изучены, марш-бросок по трассе до Уптара и обратно (так, на речку посмотреть) уже совершен, командировочные в Управлении отмечены - делать нам решительно больше нечего. Вот и режемся мы в 'двадцать одно' 'по маленькой' до отупения, ставка десять копеек, мне нереально везет третий день и поэтому я, как победитель, ежедневно кормлю проигравших пельменями в буфете при гостинице. Пельмени лепит и тут же варит на одноконфорочной плитке древняя бабка, она же наливает водку. Такое времяпрепровождение определенно должно окончиться поножовщиной, но на наше счастье, на Кубаку через Сеймчан везут партию рабочих, канадцы, штук семь крепких парней и за ради такого дела снаряжен рейс - турболет Л-410: Меньше - только кукурузник: На таком я еще не летал, да и остальные тоже. Рано-рано, после обеда, проходим контроль, с трудом протискиваемся с мешками в узенький люк, кое-как распределяемся по салону, стюардессы нет, канадцы особнячком, мы - тесным кружком, пока самолет рулит на полосу, расчехляем кружки и какую-то закусь, разлив, ждем взлёта, чтоб при двойном ускорении опрокинуть - она так лучше вовнутрь проваливается и ощущения другие. 'Элка' круто взмывает вверх, как ракета, синхронно намахнув, мы шуршим копченой неркой, закусывая: От наших манипуляций, от запахов водки и рыбы, от перегрузки двоих канадцев начинает безудержно рвать: Хорошо, что полет недолог.
:.
Тренировки, закладка новых эталонов, переговоры в авиаотряде, предварительное дешифрирование. Живем на прошлогодней квартире, дикие люди, спим на полу, питаемся водкой, мыться и по нужде ходим на реку и в лес - воды нет, и санузел в этом году не работает.
Бесконечная возня с имуществом, заброска у нас опять вертолетная, лимит по весу не такой строгий, как в прошлом году, но всё-таки:
Комары, очень много комаров, в поселке, в квартире, в лесу и на реке. Чтобы как-то спастись от них и от духоты, перебираюсь с Альбертом на склад - там, в сарае, выметаем мусор и натягиваем над лежбищами из спальников марлевые полога. Спать гораздо приятнее, но по ночам в наш открытый со всех сторон сарай приходят собаки. И Альберта хрен переслушаешь - вещает всю ночь как радио.
:.
То ли от грязи, то ли от сквозняков у меня развился жуткий конъюктивит, утром после сна минут пять приходится отмачивать засохший гной, иначе глаза не открыть. Приходится всё время носить тёмные очки, чтоб глаза не болели. После ежевечернего марш-броска в порт и обратно (моцион, километров восемь, чтобы форму не потерять) я выхожу на центральную площадь в своем 'таксаторском' жилете со звёздами и чёрных очках и вижу всю нашу банду (Карася с Альбертом нет) в обществе местных сеньорит и компания очень веселая.
- Добрый вечер! - говорю я как можно официальнее, - документики, пожалуйста!
Сеньориты растворяются в кремовом тумане белой ночи.
- Сука, я их на по@баться почти развёл! - Жора маленький кидается на меня с кулаками, но я уворачиваюсь, а Йуррик ловит его за руку.
- Вы чё, парни, вы чё? - мычит Лёнька, Жорик орёт и вырывается, редкие свидетели кипеша подтягиваются поближе, надеясь поглядеть на драку.
- Жорик, я пошутил!
Местные бубнят слаженно: 'мужики, мириться надо', хорошо, что прямо тут на площади есть 'супермаркет'. Берем с Жориком две бутылки и лимонад какой-то - запивать. Пущенная по кругу бутылка кончается быстро, к началу второй из сумерек вновь возникают сеньориты. Они жеманно отказываются, дескать, мы водку из горла не пьем!
- Момент, - произносит Йуррик и, хлопнув пустой бутылкой об парапет, получившейся 'розочкой', вырезает из пластиковой бутыли донышко, изящно наполняет и протягивает, преклонив колено, сеньоритам получившийся 'кубок', - Прошу!
Все хохочут, знакомятся, опять посылаем гонца, кто-то из местных приглашает всех 'в гости': Кто ходит в гости по утрам?.. Час ночи, сеньориты сверкают глазами и сережками, 'в гостях' - магнитофон и фарфоровые чашки, мы отчаянно отплясываем под 'Чашку кофею', дым коромыслом, запомнить, как кого зовут невозможно, но все как братья. Сеньорит осталось две, одна высокая с перманентной завивкой, вторая, с которой танцую я, пониже и шея ее пахнет духами и 'Дэтой'. Наташа, бабка у нее была ламутка, от этого глаза чуть раскосые и скулы высокие: Голова кружится, то ли от водки, то ли от близости женщины:
:..
Вернулся очередной гонец. Башляем по очереди, Йуррик уже куда-то свинтил по-тихому, Жорик еще держится, наверное только на сигаретах, Лёнька сидит остекленевший: Среди местных - красавец-дальнобойщик, душа компании, девки льнут к нему по очереди и обе сразу, парни уважительно слушают, он выше всех и пьет мало и явно клеит Наташу: Мне должно быть все равно - ведь у меня в Москве своя осталась, но сколько выпито:
:.
Неожиданно из разговоров рождается конкурс по армрестлингу, единственный стол заставлен бутылками и какой-то закуской, поэтому, соискатели ставят локти на табурет и. стоя на коленях, пытаются 'приложить' друг друга. Дальнобой выше всех и всех легко укладывает - он явный фаворит. Но я тоже люблю эту забаву и у нас в экспедиции только ВВК, главный инженер, однажды сумел меня приложить. Начинаем бороться на левых. Соперник мой неимоверно силён, жмет как танк, но и я не зря железо тягал и кроссы бегал! Боевая ничья отмечается очередным возлиянием, дальнобой завёлся, требует реванша на правых. Все присутствующие на вечеринке болеют в основном за моего соперника, мне же вожжа под хвост попала и кажется, что если я его положу, Наташа уйдет со мной, сомнений нет:
Я плохо соображаю, что происходит, кто-то из 'знатоков' объясняет правила, девки повизгивают, мы с дальнобоем, его, кстати зовут Артем, хороший парень, раскорячились посреди кухни, правые руки сцеплены, левыми держимся за табурет, три-два-раз! Начали! Таксатор, не посрами экспедицию! Дикие крики и ругательства, тяжелое дыхание соперника - напрасно разрешили держаться свободной рукой за табурет: так он меня не сломает, хоть тяжелее меня!
ХРАНК! Табуретка разломилась пополам, мы падаем, оба, у каждого в руках по половинке! Зрители и болельщики хохочут, хлопают нас по спине, ни одного знакомого лица, где все мои? Опрокидываем с соперником по полстакана 'за ничью', снова магнитофон и танцы, лицо Наташи близко-близко и свет полночного солнца пробивается через светлые волосы:
- Поехали со мной, у нас родятся дети, мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день:
- Глупый, ты что здесь делаешь? - она улыбается, а глаза ее далеко-далеко.
Я с трудом понимаю, что происходит, внезапно могучая рука дальнобоя отрывает меня от партнерши и удар в скулу опрокидывает через всю комнату навзничь.
Звук как выключили.
Не успев подняться, ловлю бросившегося на меня дальнобоя и 'проваливаю' его, уклонившись влево. Он по инерции влипает в стену. Приняв на правый кулак кого-то из новых друзей (лица не разобрал, а имени не помню), вижу Наташу, она стоит у раскрытой двери и что-то кричит. Перепрыгнув через тело и через чью-то вытянутую ногу, выскальзываю в дверь и грохочу берцами по ступеням, третий этаж, хорошо не споткнулся. Включился звук, сзади какая-то возня и грохот падения, хлопнув дверью на пружине, бегу в розовом свечении начинающегося дня и сердце бухает как молот.
Остановился отдышаться у какого-то забора, сзади никого, костяшки разбиты в кровь, челюсть болит, но погони вроде нет. Неожиданно вспоминаю, что сегодня мой день рождения, зашибись празднуем! Сориентировавшись на местности, топаю домой, комариный рой сопровождает меня веселым гудением. На квартире 'все цыганы спят беспробудным сном'.
-Сучьи дети, подъем! Куле бросили меня?!
- Дяденька Антон, чего шумишь? - Йуррик, как самый первый сдрисьнувший со вчерашней вечеринки, первым и откликнулся.
- Если вместе пить начали, надо всем вместе уходить, а вы, кондомы, меня бросили!
- Мы ж думали, ты там тетиньку на 'тутули' разводишь, вот и не стали мешать.
- Ага, развел, вон морду всю расковыряли! Хватит валяться, пошли, день рождения у меня!
Вытащить из спальников удалось Жорика и Йуррика, остальные как брёвна невменяемые, а может притворяются. Ну и ладно, на троих пока сообразим.
В 'супермаркете' продавщица хмурая, денег у меня немного, берем поллитру и какой-то компот из персиков, запивать. На берегу Сеймчанки, на серой гальке среди зеленых кустов, под неожиданно серым небом (куда солнце подевалось?) я праздную свой очередной день рождения. Помятые, но такие родные лица товарищей. Кружку взять не догадались, а выливать компот жалко. Йуррик, свернув с горлышка пробку, лихо закручивает 'по часовой' и, запрокинув голову и дёргая кадыком, пьет первую за мое здоровье. Смотреть на такое, после вчерашнего, невмочь, разум протестует и Жорик 'кормит рыбок': Умылся, поворачивается и тянет руку: нормально, прочистился, теперь пойдёт!
- Ну, Антон Батькович, за твоё здоровье и долгих лет! Как говорится, чтобы елось и пилось, и хотелось, и моглось!
- Короче, за 'ЛОСЬ'!
Мы сидим, давим комаров, я хвастаюсь ночными приключениями и мне хорошо, и совесть меня не гложет, а ведь я чуть не изменил!.. А - пофиг! Чуть-чуть не считается!
:.
А нехрен было отпускать! Я сам себе таксатор, тут хоть что делай, я уже уехал и теперь 'сто дней до приказа!' Пьем ребята!
:..
Праздник продолжается на том же берегу Сеймчанки, вся партия в полном составе, у нас шашлык, костер и каша с тушенкой. Всем весело, но я уже не могу, я уже хочу скорее в лес, потому, что проходя всякий раз мимо почты (приходится бегать в магазин 'за добавкой') я неимоверно хочу заказать переговоры с московским абонентом и услышать ее звонкое 'аллё':
Так хочу, что уже и водка не берет:
:
В очередной заход за водкой, встречаю Наташу, чуть припухшие глаза смеются, при дневном свете она еще красивее.
- Привет, ты как?
- Нормально, а ты?
- Ты что, вообще без башни, они же тебя убить могли!?
- Я тогда серьезно говорил!
- У меня дочка: Два года.
- Я тебя и с дочкой возьму:
Она притягивает мою голову и целует в пропахший водкой рот, а после, уходит, не оглядываясь, и короткая юбка колышется из стороны в сторону. На губах вкус 'Дэты'. Пора в тайгу, пора:
:

Вертушка, рубя лопастями воздух, несется на восток, распугивая медведей на горной тундре. Лёту до нашей точки всего минут сорок, весь салон забит барахлом и двумя раскоряченнымии по диагонали 'казанками' - нашей и Маслова, сидим кто где, Маслов вообще к летунам в кабину залез. Но перед этим по традиции всем накатил. В голове толкаются мысли о предстоящем сезоне, о той, что осталась ждать, о той, что ждать не захотела и о жизни вообще.
:..
- Давай сюда! - силясь перекричать рёв моторов, Маслов машет мне рукой из кабины, - куда сажать тебя будем?
В руках у Маслова снимок, в лобовом стекле блестящая ртутно лента Балыгычана в зелени чозений и обрывы сопок цвета охры. После пары минут колебаний - как тут оценишь, где то самое, лучшее место, я тыкаю пальцем в явно возвышающийся над зеленой массой насаждений лиственничный выдел - сюда! И коса широкая, и основное русло. А вот там в заливчике сети ставить можно: И сопка с северо-востока от ветра закроет. Осоловевший Лёнька согласно кивает и капитан, заложив лихой вираж так, что что-то бумкнуло и повалилось в куче вещей, заходит на посадку. Иэхха, доброе утро, Вьетнам!
Вытаскиваем из распахнутого чрева вертолета наши мешки и ящики, аккуратно всем миром выдернули 'казанку', чтоб масловское барахло не вытаскивать, бочку с бензином не забыть! Курсаков, директор лесхоза, полетевший с нами с целью оценки пожарной обстановки, активно помогает таскать, не гнушается выпить с нами, а после окончания разгрузки доверительно сообщает, что наконец-то решил вопросы, к новому году сдаст дела и переедет на материк: Только вид у него при этом не радостный, а какой-то потерянный: Все его поздравляют, расспрашивают как и куда, а он, проживший здесь всю жизнь, рассказывает о родне в Волгограде, о том, что детей надо учить и в глазах его тоска. Думаю, если бы было можно, он с радостью остался бы с нами здесь, на прогретой солнцем косе. Виделись мы с ним в последний раз - осенью он был в Магадане, а после умер от сердечного приступа, так и не успев уехать: Светлая ему память, хороший был мужик!

Посидев на прощанье на перевернутой 'казанке', ручкаемся и обнимаемся со всеми, помогаем забраться по трапу начальству. Вертушка свистит моторами, раскручивая винты, песок и мелкие веточки разлетаются, кто-то машет рукой из иллюминатора - не разобрать! Поднялась и ушла на север, на устье Коркодона, подарив, наконец долгожданную тишину. Шумит струями Балыгычан, комары зудят и мы вдвоем, слегка пьяные молчим: Как же я теперь три месяца? С Лёнькой ведь об этом не поговоришь?
:..

Коса размером чуть побольше футбольного поля. Посередине - небольшой завал, у него мы и ставим двухместную палатку-времянку, барахло до поры накрыли брезентом, можно жить! Коренной берег высотой метра два, трава, лишайник, хвощ и редкие кусты шиповника. И лиственницы тридцать на тридцать с полнотой больше единицы: Давно я таких насаждений не видел! Прямо жалко рубить, а придется - если палатку воткнуть место есть, то для антенны придется 'просеку' рубить. Но рубить мы будем завтра, а сегодня первым делом - рыбалка, а то на консервы-концентраты уже до тошноты приелись. Спихиваем на воду 'казанку' и оп! Первый нежданчик! Или при погрузке-разгрузке зацепили или проглядели в лесхозе, когда брали, но дно пробито в двух местах и течет: Не сильно, но течет.
Ладно, разбираться будем завтра, а пока надуваем 'омегу' и на вёслах ставим рвань-трёхстенку ниже косы в заливчике, а потом, переплыв основное русло, лесочную 'финку' в протоке за островом. Протока неглубокая, шириной метров сто, прозрачная вода и видно, как по песчаному дну медленно проползают какие-то рыбы. У меня прошлогодняя спиннинговая снасть, на приманку - новомодные виброхвосты и твистеры из подкрашенного силикона. Лёнька по старинке гоняет 'железо'. Но поклевок нет. Совсем. Может это не хищники, каталки? Ответ приносит утонувшая тетива 'финки'. Пока мы плавали туда-сюда по протоке, в сеть набилось килограммов двадцать разноразмерных щук. От двух до пяти: Почему же на приманки не ловится? Озадаченные этим вопросом, мы протрясаем сеть и еще полчаса-час плаваем по протоке и хлещем в воду в два смычка. Тетива опять под водой, а у нас ни одной поклёвки. Снимаем сеть вместе с рыбой и, отбиваясь от комаров, гребём на табор. Похоже, с голоду не умрём:
Тюкаем топорами, вжулькаем пилой, 'повесили' листвянку 'на тридцать' - еле сдернули с помощью лодочного фала. Расчистка произведена, чтобы не валить лишнего, от мешающих антенне веточек избавляюсь с помощью браунинга - отстреливаю дробовыми патронами. К концу второго дня у нас стоит каркас на двух венцах, готовы нары, стол и пол из жердей настелен. Натянуть бы палатку, тем более небо хмурится, но сил нет, все в смоле и комарах мы сидим в дымокуре на косе и ужинаем щукой: Другой рыбы нет.
:.
Лёнька, устав от стройки, уходит в маршрут. Я остаюсь чинить лодку. Из инструментария - ножовка по металлу, пассатижи, напильники, молоток. Как с этим набором положить заплатку? С помощью таксаторской смекалки! Заколотив поплотнее в лиственничный чурбачок гвоздь соответствующего диаметра, я с помощью напильника изготавливаю сверло-перку. Катая чурбачок между ладоней можно довольно быстро сверлить отверстия в алюминиевом днище: На заплату идут куски жести, вырезанные из литровых банок от томат-пасты, подложка - ткань из ремкомплекта надувных лодок. Клепаю заклёпками из алюминиевой проволоки, ее у нас в избытке, с разорённой ЛЭП еще в Зырянке килограммов десять размотали. Получается коряво, но надёжно. К Лёнькиному возвращению у меня всё готово, остается оттащить казанку на воду. Не течёт, урра! Навешиваем мотор и отправляемся 'кататься', естественно вверх. Мотор ревёт как истребитель на взлёте и не тянет совершенно. При детальном осмотре выясняется, что где-то про:люблен винт регулировки холостого хода: Или вывалился при погрузке-разгрузке, или при обкатке в бочке на складе не заметили отсутствие, вещь-то дефицитная, Жора-конь мог на рыбу поменять: Вернулись, пройдя два поворота на вёслах - чего технику зазря насиловать? Лёнька, несмотря на фиаско с мотором весел, он надрал бересты в своем маршруте и уходит жарить рыбу и варить бархатные листы, чтобы вязать короба под ягоду: Блин, какая ягода, мвы без транспорта! Напряженно соображаю, что же делать, за ужином приходит озарение. Взяв тот же гвоздик, зачистив его и поместив в бумажный стаканчик, плавлю в ложке свинец от грузил, а после заливаю. Получается гвоздик в обоймице из свинца. Далее - напильник в руки и потихоньку, по микрону, постоянно примеряя, подгоняю диаметр и, смазав маслом, в сто проходов, нарезаю резьбу на свинце прямо в отверстии карбюратора. Свинцовые стружки, комары лезут в глаза, Лёнька давно храпит в палатке, а я подгоняю винтик: Закончил прецизионной посадкой острия в гнездо, алмазный надфиль и наждачная шкурка и много терпения.
:.
Я пью чай, похолодало, и комар пропал, солнце за сопкой, ночь, но терпеть до завтра мочи нет!
Навесив мотор, завожу и: УРРА! Строит! Выставляю обороты, регулирую малый газ, клохчет потихоньку, выплёвывая в воду синий дым!
- Паааедиим, красоотка, кататься, давно я тебя паджидал!
Лёнька наверняка проснулся, а может, нет, я, клацнув передачей, уношусь за поворот, мотор поет, дюралька звенит, хоть и с булями, но пустую ее можно вывести на глиссер, и я мчусь вверх перекат за перекатом, уворачиваясь от торчков, и вспоминая на ходу приметы глубокой воды:
:..
Вернулся я под утро сплавом, спалив бак бензина:

Мощнейший антициклон из Якутии. Еще и полнолуние.
Связи нет, один хрип и визги.
Днями достраиваем табор, соорудили крытый лабаз на высоте пяти метров - теперь медведь продукты не потравит, когда в заход уйдем. А по ночам я сижу у костра и слушаю, как личинки усача грызут лиственничные баланы и думаю:
:
Или шатаюсь по окрестностям в поисках лосей. Лосей нет. Даже следов. Уже трижды безуспешно я пытался влезть на гору, но распадки оканчиваются где-то на середине и дальше - голый склон и каменистая осыпь: Надо на лодке поискать место для подъема.
Массово вылетели слепни и мошка, в лесу комар загрызает, но от комара хоть 'Дэта' спасает. А слепни все руки изрезали - надо перчатки из старой энцефалитки сшить. Подстриг напарника налысо. Смотались вверх по реке на рекогносцировку, нашли брошенные бараки и обзавелись там:
- всевозможными гвоздями;
- досками;
- бочкой на двести литров без крышки и дна для коптильни - теперь можно рыбу впрок готовить .
От жары, ветра и солнца лица и руки у нас стали цвета бастурмы.
:
Каждые полчаса выбегаешь на реку, чтобы выпить кружку воды. Работать здесь - нужно иметь очень здоровое сердце.
Провел ТО мотору - технику надо содержать в аккуратности. Лёнька после обеда повёл меня за берестой. Налазились по острову вдоволь, бересты наснимали высочайшего качества - толстая, плотная, ровная, несколько целиковых трубок объемом литров на восемь - можно вёдра для воды делать. Ягодных кустов, однако, совсем мало, что без варенья делать будем?
:..
Лёнька варит уху и матерно ругается. Ругается на жару, на слепней, на рыбьи кишки, что выскальзывают из рук и падают мимо котелка, снова на жару: От этой жары жизненный график сместился, колматимся в основном по ночам, днём же сидим в дымокуре или осыпаемся под пологом. От избытка жизненных сил - питание обильное, - бегаем по косе кругами. Круг выходит метров триста, в начале круга подхватываешь камень размером с футбольный мяч и бежишь, перекидывая с руки на руку, а в середине круга - бросаешь. Кучка камней растёт с каждым днём. А после купание. Только вот купаться приходится с осторожностью, а то меня слепень жиганул в причинное место, так теперь ширинка не застёгивается:
- И рыбы у нас полно, и место хорошее, табор отстроили, а как-то не радует всё! - Лёнька поджарил тост над костром на палочке и поливает его сгущенкой.
- Просто ты парень устал в индейцев играть! - а я не устал, интересно?..
:.
Один из парадоксов Севера - чем хуже, тем лучше! Чем труднее условия, тяжелее работа, хуже погода, тем лучше я себя чувствую, и тем больше мне здесь нравится. Целые сутки провел на ногах, не спал, колматился и так и распирало от сознания собственной крутизны: Даже собирался взять дневник и написать:
:.

Рано-рано, после обеда, поплыли мы на двух резинках подъем на гору искать. Заодно спиннингом похлестать протоку. Я впереди, а Лёнька метрах в ста сзади. Проплыли почти всю протоку, а подходящего распадка, чтобы влезть на обрыв нету.. . И тут прижало меня по малой нужде сходить: Вылез я на косу, только сделал всё, что надо, поворачиваю голову - а в кустах сохатина стоит! Веточку жует и на меня вроде как не смотрит.. . Потихоньку, по миллиметру, взял из лодки браунинг, дослал в магазин еще один патрон, затвор передернул, вскинулся - а нет, далеко.. . Коса открытая, я на ней как блоха на лысине. Впрочем, ветер ко мне дует и сохатый делом занят.. . Начал подходить по шажку, гляжу, а штаны-то у меня не застёгнуты! А, ладно, не потеряю! Подошел уже метров на семьдесят, из-за кустов мне видны лишь окорок и голова. Ладно, пуля Бреннеке, вроде рикошетов не даёт.. . Стрелил через кусты. Сохатый глянул в мою сторону - и ходом по дуге в остров! Пару раз боком в кустах мелькнул - в этот бок я оставшиеся три пули и выпустил. Четвертой попал - аж перекувырнуло его, копыта выше кустов взлетели, пыль столбом! Пуля прямо в сердце попала - повезло. Или ствол хорошо выстрелил: Ствол - 'Браунинг Голд', сужение - цилиндр, пуля 'Ротвейл Бреннеке' 40 грамм, патрон - испанский 'Халкон', прицел - шариковая мушка и планка: Расстояние сто метров, промеряно таксаторским шагом: На удивление жирный лось. Рожки бархатистые, небольшие.
Лёнька подплыл, радости-то, радости! Опять мы с мясом! Сплавали на табор. Вернулись на казанке с мешками и бачками, в два ножичка ошкурили-разделали, Лёнькина Мора, да мой Южный Крест, до реки перенесли (всего-то метров триста), да на табор перевезли. Четыре бачка мякоти, килограмм стопятьдесят, да рёбра, рёбра закоптить решили. Уделались как бобики, Лёнька спать пошел, а я стал погреб копать, да рёбра вялить. Всю ночь копал и коптил, коптил и копал, пока прохладно и мухи нет. Утром Лёнька сменил меня, я спать пошел, а он копал. Дорылся до мерзлоты, сделал дренаж, накат из брёвен и крышку из досок - землянка, да и только, жить можно! Только холодно...
:..

В самый разгар возни с мясом слышим рёв моторов на реке. Засуетились, а впрочем, напрасно - крым и казанка ходом прошли вверх без остановки, два капитана лишь удивлённо на ходу обозрели наш табор и всё. Снова тишина. Кто эти люди, откуда? Ладно, надо мясо пожарить. Лук, приправа, соль, порезанное кусками размером с грецкий орех, мясо маринуется часов двенадцать. На артельной сковороде кулинар-шефповар Лёнька жарит шашлык с применением растительного масла. Запах дурманит голову, есть после всех напрягов хочется неимоверно, предыдущая порция жареной печенки проскочила на 'ура', но с тех пор почти полсуток минуло. Садимся к сковороде и пытаемся есть: Что такое, пережарить не мог, может, не дожарил? Мясо не то, что не жуется, а просто от слова совсем! Но есть то хочется! Минут через несколько Лёнька плюнул недоеденный кусок и поставил вариться кашу. Я же из чистого упрямства подчистил сковороду, но зубы у меня к концу трапезы шатались и стучали друг об дружку:
- Он наверное умирать в те кусты пришёл, причем из Среднеколымска, лось этот: А тут ты со своим браунингом! - Лёнька озадаченно ковыряется в зубах щепочкой.
- Однако, варить надо, чем дольше, тем дольше: Или котлеты вертеть!
К слову сказать, недели через две, солонина, отлежавшись в бачках на холодке, 'помягчела' и стала вполне пригодной к тривиальной кулинарной обработке и лось 'ушел' к концу августа весь:
:..
В чем разница между сном и явью?
Во сне я был на балу с красивой женщиной, танцевал с ней вальс и мазурку (во сне у меня неплохо получалось), был ужин, мы ели что-то необыкновенно вкусное ножом и вилкой, пили вино, и расставаясь, я целовал ей руку: А наяву - я сижу на брёвнышке у костра и палочкой достаю из консервной банки остатки сала от свиной тушенки и мажу им свои ботинки, чтобы кожа была мягче и не намокала:
:
Скрип уключин на реке, стук металла о камни, разговор. Это два балыгычанских аборигена идут вниз ' мулём' - оно и понятно, бензин у них не казённый. Помахав от костра чайником, приглашаем пристать.
Коренастые, прокопченные кострами и провяленные солнцем, за пятьдесят оба, руки твёрдые как деревяшки:
- Константин Афанасьевич!
- Петро:
Очень приятно: Разговор сперва на общие темы, официально-вежливый, но ко второму чайнику расходимся, опять же блины и сгущенка у нас, 'деды' сдают вырубки в верховьях, куда они ездили за жимолостью, приглашают к себе в гости. Сами они из Солнечного, что километрах в пятидесяти ниже по течению, мы туда всё равно с табором сплывать планировали, поближе к осени. Посёлок у них брошенный, но Пётр Корнеич - смотритель на окладе, зарплата и пенсия ему идут: Всего в поселке живет четыре мужика (один лесник) и Люба: Жена Корнеича: Я прямо заинтригован:
Прощаемся сердечно, набулькали гостям в дорогу бачок бензина 'на всякий случай'. После отъезда гостей Лёнька оседлал 'ветерка' и помчался на вырубки за жимолостью, квас ягодный поставим, варенья наделаем, ага: Я же потихоньку стал в заход собираться, а то с этой жарой убийственной воды в реке совсем не осталось, а вверх по реке смотаться надо непременно, Джагын нас ждёт!
:.
Дождь. Комары.
Еще один пример из жизни, показывающий насколько бытие определяет сознание.
Выполз утром из спальника - брр, мерзость! Китель и штаны сырые, портянки сырые, комарья в палатке целый рой, на улице льёт как из ведра. Под навесом из полиэтилена у костра сидит Лёнька и варит котел мяса. Настроение омерзительное.
- Однако, надо ставить печку! - говорю:
- А х:, поставим!
Лучший способ поднять настроение - двигаться! Хватаю топор и иду рубить здоровенный балан, что лежит в конце косы. Отрубив пару кусков по два метра, притаскиваю их к костру. Стало чуть теплее. У Лёньки доспело мясо с горохом. Надо кушать. Но сперва - водные процедуры! Раздеваюсь и ныряю в перекат, а потом, выскочив, минут пять бегаю по пляжу и ору разные песенки, чтобы согреться. Сидя под навесом хлебаем восхитительно вкусное варево: соленая лосятина, горох, лук и перец. Когда доедал вторую миску, облачность подняло, подул ветер, комары пропали.
- Ну вот, теперь и печку ставить незачем, сейчас на ветерке, да на солнышке сами обсохнем!
- Ну ты и бичня колымская! - Лёнька смотрит с веселым недоумением.
После этих его слов я всерьез задумался: Раньше для меня это было бы наивысшей похвалой. Ведь это значит, что я стал здесь своим, стал прочно и окончательно, я могу спать под кустом, довольствоваться необходимым минимумом вещей и продуктов, быть как северная собака! Меня вообще всегда поражала похожесть бичей и северных собак - видимо у них одинаковое выражение глаз, выражение тоски и спокойствия, а еще уверенности в бессмертии собственной души: И вот, если я стал таким, если мне хорошо здесь при любых условиях, значит я могу здесь остаться насовсем, живым или как Кирюха Маслов, не важно: А как же семья, работа, как же она?..
:
Я начал выделывать лосиные камуса, чтобы сшить себе мокасины:
:..
Дождь кончился, разъяснило, вода прибывает. Завтра уходим на Джагын:

Середина июля, протока Старый Джагын.
Лучше всего вызреваешь в заходе. Надо чаще плавать, благо бензина у нас море-разливанное и мотор пашет как зверь. А то сидишь на таборе, сам киснешь, мысли киснут и не видишь ничего.
: Дошли мы до устья Джагына, поставили квартальный столб и, переплыв на другую сторону, на косу, устроились пить чай. Коса шириной метров сто, устроились на завале у кустов, костерок дымит-потрескивает, комариков ветром сдувает, и мы сидим - хлебаем чай с жимолостью и сухарями хрустим. Портянки и сапоги тут же на солнышке сушатся. Глянул я поверх кружки влево, против солнца и оторопел. Ё-моё! Прямо на нас по косе медведь шлёпает, метров семьдесят всего и на с вроде как не видит: А ружьё-то в лодке, метров за сто! Я кружечку аккуратно поставил и рванул к лодке как спринтер босиком по камням, на медведя не глядя. И только выдернув из чехла браунинг и перебросив патрон, обернулся. Медведь был уже метрах в сорока и лицо у него было очень удивлённое: От моего трёхэтажного медведь пулей рванул в воду и в пять секунд переплыл Балыгычан. Выскочил на обрыв как большая мокрая собака. Я рявкнул ему вслед, а он встал на дыбки и смотрит. Морда круглая, уши круглые. А потом влез в кусты, где погуще и начал на нас оттуда рыкать и отдуваться. Мы и ругались на него, и в миски колотили, а он всё не уходит. Я даже мелкой дробью хотел поверх кустов вдарить. Собрались и дальше вверх пошли, а он вышел на берег и смотрит вслед. Я-то ружье под рукой держу и всё оглядываюсь назад - не удивительно, что в перекат на полном газу впоролся. Лёнька выскочил и поволок 'казанку' через мель, а я спиннинг взял и стал улово прокидывать - авось ленка поймаю. Гляжу - Лёнька мне рукой машет, к себе зовёт. Лося увидел. Топает к нам бычок-шильник, от комаров отмахивается, на нас - ноль внимания. Напарник мой телевик настроил, и ну снимать - и в анфас, и в профиль. Крайнее фото метров с пятнадцати сделал. Что ж они все здесь глухие-то!?
Один из капризов природы - вода в Балыгычане стала прибывать лишь на вторые сутки после дождя. Как мы доплыли до Старого Джагына, затаборились - так она и поперла. И за ночь поднялась почти на полметра. При таком уровне мы бы все перекаты ходом прошли, а так за день натягались, что твои бурлаки:
Сумерки, мы лежим у костра на раскатанных спальниках, варим лосятину. Подкапывает дождик, а на другом берегу медведи рыкают и гоняются по кустам друг за другом. Романтика:
:.
Чем мы здесь занимаемся, на что тратим силы, накопленные от поедания мяса и ягод!? Мы вытесываем из толстенных лиственниц фаллические символы и пишем на них несмываемой краской черт его знает что означающие цифирьки: Заплыть и залезть в адские дебри и там. потному, в комарах и смоле, свалить 'на пень' высотой полтора метра дерево, которое росло здесь может быть триста лет, обтесать его в соответствии с ГОСТом и, написать на нём номера кварталов, и обозначить на карте, где это произведение таксаторского искусства стоит. И зачем? Чтобы это столб стоял там, пока не сгниёт и лоси с медведями удивлялись!
:
Какие же злые комары!
:

Дождь лил двое суток без перерыва. Мы вовремя смылись из захода и теперь кисли в палатке, делая эпизодические вылазки за дровами. Вода прибывала медленно и неотвратимо, но нас это мало беспокоило - всё барахло с косы мы перетащили на коренной берег. Двадцатого, после сеанса связи, я полез заправлять керосином лампу, но у нее почему-то оказался мокрым фитиль: Положил его сушиться на печку, а стекло взял и вышел на берег, чтобы повыть: Накатило что-то. Провыл матерым. Потом, чуть повыше, волчицей и так и эдак, и вернулся в палатку. А в палатке печка топится-потрескивает, приемник чирикает по-немецки и Лёня мне что-то рассказывать начал. А на улице ветер и дождь хлещет. И какой-то еще звук, не понять:. А потом доперло - волки! Под скалой, совсем рядом. Матёрый ревет как бугай, волчица соловьем разливается, да прибылых то ли два, то ли три, по голосам не разобрать. Я им снова в ответ провыл, так они такую волынку завели, почти на полчаса без перерыва. Мы уж и чаю попили и спать легли, а они все пели:
Утро. За стенкой палатки Лёнька вжулькает пилой.
- Вода, однако, прёт, паря!
- Бочка у нас не уплывет? - спрашиваю.
Уходит, слышно как хрустят сучки под сапогами. Я потягиваюсь, чешусь, ворочаюсь, вылезать из спальника под дождь категорически не хочется. Вдруг в палатку врывается Лёнька и с матюгами начинает натягивать болотники.
- Бензин-то у нас уплыл, паря!
ЁПТ! Пулей вылетаю из-под полога, волглая одежда, волглые сапоги, бегу вслед за Лёнькой. Тальник на земляном обрыве, куда мы выкатили бочку, весь залило, бачка, бутыли нигрола и кастрюли с мясом не видать, среди кустов лазает по колено в воде Лёня и щупает дно палкой.
- Нету?
Нет. Двести литров бензина, восемьсот деноминированных рублей, плюс сорванная работа - новый бензин нам можно доставить только вертушкой: А лодка!? Лёнька кидается по тальнику на мыс. Стоит! Ну слава тебе: А то еще бы и лодка с мотором, полный шванцер, на восемь тысяч бы влетели:
- Может попробуем на моторе догнать? - с сомнением спрашивает Лёня.
- Где ты её догонишь, она уже к Колыме подплывает!
- Пойду по берегу пройдусь, может бачки по кустам где встряли:
Выхожу вслед за ним на берег. Мутная вода Балыгычана стремительно несется у ног, плывут коряги, хлопья пены. Лёня ломится по берегу через заросли шиповника. Гляжу ему вслед и вдруг замираю: Неужели?!
- Лёёнькааа!!! Вот она!.. В заливе!.. . Где сети ставили!..
Собственно уже залива никакого нет, косу залило, лишь торчит небольшой островок с корягами и вот за этим островком, в хлопьях пены колыхается наша бочка. Уплывет ведь, зараза! Ломимся сквозь тальник к лодке как два лося. В запале чуть было не рубанул тесаком по тросам, рубить концы!, но вовремя одумался, теперь-то уж догоним. Сплываем на веслах, мотор заводить боязно, все в корягах и бкурунах, срубишь шпонку - унесет к ибиням! Тихое умиление и радость, готов прямо расцеловать мокрый зеленый бок бочки. Ба, а у завала в пене виден и ярко-красный бачок с бензиком и бак с мясом, наверное и бутыль с нигролом там же. Выкатываем бочку на островок и подплываем к завалу. Блин, в бачке даже полощется кусок мяса. Собираем весь бутор, кряхтя затаскиваем в лодку бочку, заводим 'Ветерок' и на малых колматим вдоль тальника.
Все обошлось.
Потери: утонул шланг для перекачки бензина (ну может еще что по мелочи, но это заметим лишь потом).
Вывод: везет новичкам и дурачкам, однако, удивительно что так везет. Где распиздяйство - там начинается романтика. Ведь дали нам по связи вчера штормовое предупреждение. Дали. А мы не вняли.
Теперь вода прет по два сантиметра в час (я поставил футшток), Лёнька бегает по табору с нивелиром и измеряет уровень поверхностей, где выше, где ниже и куда в первую очередь вода потечет. А осталось всего сантиметров семьдесят и зальет палатку. Придется вахту нести и если что строить помосты на деревьях (лабаз-то мы соорудили маленький, только под продукты). Или надуем лодки резиновые, загрузим вещами и привяжем к деревьям (конгениально!):
Весь мат в диалогах я убрал, отчего описание событий несколько потеряло блеск, но ведь это могут читать дети:

Балыгычан ревет желтым потоком. Хуанхе, мать его. На струе чётко виден горб. Кажется, что в такую воду по руслу мог бы подняться небольшой корабль. Текки Одулок к примеру: По всему лесу бегут ручьи, Лёнька хотел выйти на марь - не смог. А дождь всё подсыпает помалу и вода прёт вверх. Вечером Нина на связи, слышимость на удивление.
- Мальчики, грибы уже пошли, вы там за грибами не ходили?
- Нам ходить некуда. Весь лес затоплен, островок сухой остался пятьдесят на пятьдесят! - финал фразы Лёнька произносит, отключив тангенту.
Ходить действительно некуда, ручьи бегут вокруг палатки, под печкой лужа. Третью ночь сплю в обнимку с браунингом - стволина длинная, пристроить некуда, а разобрать лень. Вода прибывает по пять миллиметров в час и при таком темпе через сутки нас затопит окончательно. Весь день занимаюсь какой-то ерундой - делаю ТО мотору, в карбюраторе почему-то полно воды и песка, отстаиваю и фильтрую бензин, а потом перешиваю старый энцефалитный костюм, любимое занятие таксатора! Новые комплекты из дрянного х/б, комары прокусывают на раз, а старые изорваны и рукава-штанины короткие.
:..
Уже месяц, как я уехал.
:
Вся огромная пойма Балыгычана затоплена. Что это было - таксаторское счастье или многолетний опыт и интуиция? Выбрать для палатки единственный оставшийся сухим пятачок?..
Жёлтая вода подмывает корни и огромные тополя и лиственницы с ужасающим треском и всплеском падают в реку.
Дождь перестал.
Вода остановилась. И медленно пошла вниз.
:

Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.

:..
Ты появишься из двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
Приснились первый и последний куплеты, хожу целый день, напеваю по кругу, как закольцованная магнитофонная лента:
:.
Решились сплавать на таксацию. Брёвна вроде больше не несет, однако течение очень сильное. Спустили лодку, воду отлили, навесили моторчик, не спеша, как бы оттягивая момент отплытия, уж больно дико выглядит река. Господи, благослови, оттолкнулись! Мотор завёлся как часы, жужжит, а лодка стоит на месте как впаянная : Прогрел моторчик, прибавил газу - поползла родимая! Три километра скреблись больше часа, техника против стихии слабовата, однако!
Прошлись по гарям, поели голубики, влезли, наконец на нашу гору, четыреста пятьдесят метров над уровнем моря и оттаксировали всю округу в бинокль с точностью сто процентов. Брусники на горе полно, но это не главное. Главное - покой и тишина. Тишина. В долине Балыгычан ревёт, завалы лопаются с пушечным грохотом, деревья в воду падают, каждый куст ветками по воде хлопает и вся эта симфония половодья давит на уши так, что мы с Лёнькой стали разговаривать на полтона громче, орем как два глухих. А на горе ничего этого нет. На восток - горная страна тянется, всё сгорело, лысые макушки с островками стланика, розовые от закатного солнца. На север - Балыгычан, вся пойма до самых гор водой залита, по зимнику вода ходом бежит с перекатами, в бинокль видно. На западе Громада высится - тысяча триста метров над уровнем, фиолетовая и солнце за нее садится, а небо над ней золотисто-зеленое. И циклон из-за Громады щупальца тянет. А на юге всё в дымке, но небо чистое и в нём огромное белое облако в форме наковальни. Так бы сидел и смотрел вечно! Но комарья столько, что особо не засидишься, да и темнеть уже здорово начало. Вниз до табора домчали минут за пять, лодка стрелой летела - восемь лошадей 'ветерка', да Балыгычан в попу подталкивал. Приплыли, правда уж заполночь, пока поели, то да сё, уже и темно стало совсем. И тут я увидел ЕЁ! Первую звезду! А это значит - осень уже:
:
Сначала звёзды, потом - заморозки, потом жёлтые листья, снег, а там и:
:.
Вода со вчерашнего вечера упала почти на полметра, темп хороший. Небо хмурится, но дождя пока нет, это тоже хорошо. Начал закладывать тренировочную пробную площадь (ТПП) - самый 'денежный' вид работ и ходить много не надо. Поставил угловые столбы и разрубил визиры, это вместо зарядки. Всё-таки для душевного равновесия необходима физическая нагрузка, чем больше - тем лучше. А для 'умственной' работы не хватает сосредоточенности, мысли где-то далеко:
:..
Провозился с блинами до поздней ночи, Лёнька уже храпит во все завёртки. Ездили сегодня за жимолостью на вырубки, заодно посмотрели возобновление и захламлённость. Набрали два ведра пополам с красной смородиной и уделались как бобики. И вообще день сегодня был весь какой-то неправильный, День Военно-Морского флота. И мотор работал кое-как, хотя ТО ему я третьего дня сделал, и жара была несусветная, и комарья со слепнями до черта, и ягода тяжело собиралась, костер плохо горел и блины пригорали: Еще на обратном пути на полном газу на корягу влетели так, что маховиком китель на правой руке распорол, ладно саму руку лишь чуть задело: А потому, что нефиг плавать без колпака на моторе, ТБ 'по Маслову'!
:..
Водичка у нас падает, уже открылась коса, и я устроил банный день и постирушку. А то во время наводнения приходилось из ведра обливаться - очень неудобно и 'не берет'. А тут - нырнул, намылился, снова нырнул, а после на ветерке постоял-обсох, всё как надо на Севере. Сейчас вот мотор переберу и поплывем вниз, в заход к Солнечному, а то работа из-за наводнения стоит, а в начале августа Начальник на проверку приедет и нас вы:, отругает, одним словом:
Нина на связи сказала, что в штабе для меня письмо лежит:
:

Вышел перед сном почистить зубы, а в тарелке с блинами сидит наша таборная мышь. Я конечно закричал, затопал ногами, унес блины в палатку: А потом подумал, оторвал от блина кусок, выложил на бревно у костра и сказал как в той сказке: 'Мышка-мышка, принеси мне весточку:'
:..

Сна ни в одном глазу.
Однако, надо в заход уходить, пойдем вниз:
Солнечный ветреный день, настолько ветреный, и настолько солнечный, дающий стойкое ощущение праздника. Табор прибран, продукты залабазили, собрались еще накануне - вроде всё? 'Уходит 'коломбина' от причала!.. ' Я на вёслах, дядя Лёня на корме со снимками и карточками таксации, без мотора вниз пойдём, чтобы бензин экономить, да и при сплаве мулём больше интересного увидишь:
Рыжие сопки каменистыми осыпями спускаются в Балыгычан. Вода после наводнения еще не совсем очистилась и из-за отражений сопок тоже выглядит рыжей. Течение бодрое, скучать не даёт, опять же наводнение новых завалов намыло, пару раз зазевавшись влетел, хапнули адреналина полной ложкой, когда струя начинает налезать на борт и вдавливает прижатую к завалу лодку в глубину: Кое-как отпихались шестами. На широком спокойном плёсе, любуясь открывшейся панорамой с величественным задником Громады на фоне небесного ультрамарина, я погрузился в мысли о том:
:..
Да к чёрту, греби, давай! Мужик ты или кто?! Налёг на вёсла так, что забурлило за кормой, и Лёнька удивлённо поднял голову от снимка. И метрах в пяти позади вдруг, звонко хрустнув, обрушился в воду толстенный тополь, хлестнув по середине реки кроной. Мы аж подпрыгнули, и лодка закачалась на волнах. А если бы не грёб я?.. .
- Ты это, давай под берегом больше не плавай, а!.. - Лёнька даже сбледнул с лица: Впрочем, я, наверное, тоже.
Сторонясь завалов и нависших дерев, зорко посматривая вокруг в надежде подозрить лося или медведя (хотя зачем - мяса у нас невпроед пока), превозмогая тяжесть в натруженных руках и спине, но, не прося о смене, я к вечеру довел свою 'казанку' и 'пассажира' до: До Самого поселка не пошли, встали километрах в трёх выше, чтоб осмотреться. Если на воде с ветерком всё было прекрасно, то на берегу комары прямо шкуру спускают, никакая 'Дэта' не помогает и жара: Поэтому, быстро растянув на косе палатку и отварив на ужин лосятины, немного полюбовавшись вечерней Громадой (здесь ее отовсюду видно), мы отправились спать. Залезая в спальник, слышу скрип уключин и ощущаю качку, морской волк:
:
Как же прекрасна жизнь!
Пока Лёнька готовил завтрак (при тридцати с лишним градусах и комарах - это еще то удовольствие), я переплыл на другую сторону и поставил столб. Из-за комаров я поставил его рекордно быстро, в такую комариную пору вообще начинаешь двигаться быстрее, как горностай. Взмок и устал, но выброс энергии положительно влияет на настроение! И каша с мясом, и чай с блинами! И снова весел я и бодр!
Уже часа три, потея, лезем в гору - зачем? Наверное, чтоб осознать, насколько ничтожен человек в окружающем его пространстве. Огромная, белая снизу, серая сверху чайка-бургомистр уже несколько раз начинала кружить над нами, недоуменно кося черным глазом поверх ярко-оранжевого клюва. И кружит эта презренная тварь, совсем не прилагая усилий, мы против нее два червя, улитки, ползём еле-еле в комарах и паутине, а она уже парит над лентой Балыгычана и нашей лодкой:
Сверху хорошо видно, что раны нанесенные человеком Природе затягиваются меньше, чем за десятилетие, дороги и вырубки зарастают, умирают посёлки, а горы стоят как стояли, реки текут и лес растёт, как рос и до появления здесь человека:
:
Лето кончилось. С севера нагнало туч, и Громада вся ими закрыта. Холодно, но комары не пропали - мелкие, рыжие, как Чубайс и такие же противные. Как следует заправившись варёным мясом, отправляемся в Солнечный, знакомиться и на таксацию. На главном русле стоят 'крым' и 'казанка', это 'пристань', а сам посёлок километрах в трёх выше по Булуру, видимо во избежание затоплений. По накатанной грунтовке мы входим в этот памятник советскому строю, и нас встречают пять или шесть разномастных лаек. Двухэтажные бараки, стёкла не выбиты, двери на месте, но аборигены живут в балках, а Костя Афанасьичь вообще в бочке. Как Диоген. Так зимой теплее. Знакомимся со всеми за исключением лесника - он сейчас 'ушел' на Колыму, чтобы на попутной барже подняться до Сеймчана и получить зарплату, задолженную ему за полтора года: По зимнику до Колымы километров сто двадцать, лодки у лесника нет:
- Да небось на заимке сидит, лосей караулит, браконьЁр, шишкарь-кукурузник! - Корнеич похоже не слишком высокого мнения об этом представителе нашей отрасли:
Люба полная и отдышливая, огорошивает первым вопросом после знакомства:
- А как там у Пугачёвой с Киркоровым, разошлись или нет?..
Люба, да откуда ж я знаю:
Идём в балок к Корнеичу, разговоры разговариваем, Люба потчует нас щами на тушенке необычайной вкусноты, капуста у них своя! И картошка! Даже арбузы в теплице посажены! Хорошо наводнение до теплиц не поднялось, а так почти к балку на лодке Коронеич подплывал. О наших приключениях в пору большой воды наши новые друзья слушают с неподдельным интересом. Однако, за один раз обо всём не договоришься и не переслушаешь, прощаемся, пообещав навещать, опять же, ниже Солнечного работа предстоит. Наверное перебазируемся. А может нет: В целом поселок производит гнетущее впечатление: дома, котельная, детский сад, сквозь траву, лишайник и голубику еще видны плитки мостовой, ветер свистит и горы синие вдали: Уходим на таксацию, собаки провожают нас. В тайге веселее.
Вернулись на табор, холодно, дождь, комары. Лёнька, поколматившись, решает плыть в поселок - ночевать. Я не противлюсь, психология малых коллективов:
Лежу в палатке, дождь барабанит по брезенту (прошлогоднюю капроновую мы сдали на склад) и читаю Есенина. На день рождения ребята подарили мне томик с дарственной надписью на титульном листе: 'Ловкому индейцу, опытному охотнику, верному другу от краснокожих братьев-соплеменников на добрую память!' И подписались: Правда, племя наше совсем небольшое, всего шесть подписей:
:.

Лёнька вернулся утром и говорит:
- Поплыли домой!
- Мы же в заходе! - я говорю.
- Да фигли тут делать, погода дождливая, никуда не сходишь! - отвечает он.
- Ну, так лежи в палатке, материалы обрабатывай!
- Ага, книжек почитать нету, инструментов и бересты нету, выпить не взяли:
Твою мать! А впрочем, только свернули табор - дождь пошел. И сильный! И поливал весь день с небольшими перерывами. И ветер северный, холодный-холодный. Так вот шесть часов и колматили под дождём без остановки. Я старался выжать из мотора максимум и видать перестарался - за километр до табора мотор сдох. Правда, как положено колымскому ветерану, работал до последнего. Начал сбоить, когда мы перекат сложный с прижимом проходили, а я на него ору: 'работай, гад!' и матерно в три этажа еще!.. И ведь работал, пока из переката не вылезли. Только похоже от таких напрягов у него подшипники на коленвалу поплавились - клин жесткий, за маховик не провернуть: Лёнька побежал вперед на табор костёр разводить и спирт, а я оставшийся километр лодку против течения на вёслах и волоком, под дождём, бегом по колено в воде: Однако, здоровый стал, вот что значит по косе с камнями бегать - резьбу на болтах сворачиваю, лодку против течения бегом тащу: Надо будет из лиственничных кряжей штангу сделать.
:
На таборе всё спокойно, костер пылает, спирт разведен, мясо варится, Лёнька уж и стол накрыл.
- В следующий раз, как в заход пойдем, бери с собой все свои книжки, все игрушки, кукол тряпичных бери, чтоб больше таких подвигов не совершать!- я, возможно, излишне резок и непримирим, но мокрый насквозь и за:банный вусмерть, как я могу быть терпелив и мягок?!
Лёнька похоже обиделся, но спирт, он всё нивелирует в малых коллективах:
:..
Наутро я приступаю к детальной разборке нашего многострадального 'ветерка'. Приступаю с трепетом душевным, ибо, если погорели подшипники - шванцер, как говорит Йуррик, без мотора тут ничего путного уже не сделаешь. А вертушка среди лета не полетит т новый мотор нам начальство не пришлёт: Кошка бросила котят, пусть : как хотят: Единственный вариант - перебазироваться в Солнечный, там МТС брошенная, авось найдутся подшипники:
Не на коленвалу, а в редукторе подшипник сгорел! А редуктор этот в прошлом году у Маслова стоял на двенадцатисильной голове: Стало быть, нагрузка на него была полуторная! Что ж за жизнь! Пойду Лёньку еще на бутылку разведу, надо же как-то нервы успокоить!

Я отдыхаю на пляже: На галечном. В телогрейке, заросший диким волосом, морда обгорелая на солнце. Сегодня до нас дошел антициклон, из-за которого я двое суток не спал - мучился головной болью. Луна светит по-осеннему. Летом луна желтая, как сыр, а к осени белеет и светит как уличный фонарь жестким, неоновым светом. Я сижу у костра, гоняю чифирок и наблюдаю за человеком на лунном диске - он тоже котелок над костром повесил. Сегодня день был посвящен работе и промыслу. Я сплавал вниз на 'омеге', поставил столб, который мы проскочили, поднимаясь под дождём, попутно кинул сети. Лёнька ходил в радиалку и принес котелок голубики и мешок стланиковой шишки. Шишка еще зеленая, засмолённая, орех молочно-восковой спелости. Теперь у нас на таборе два бурундука, три белки и таборная 'коренная' мышь: Ополоумели от запаха и ярятся на мешок. Нам бы горностая теперь на табор, а то когда шишку съедят - за крупу и макароны примутся, это точно: Остаток дня составлял авансовый отчет, а на связи-таки выпросил у Нины новый мотор! Ну как выпросил - начальница пообещала, может даже с двенадцатисильной головой привезут, когда Начальник на проверку приедет и будет по участкам летать:
:.
Встал по холодку в шесть утра, при том, что спать улёгся около двух, побегал по пляжу, потом поплыл проверять сети. На пять сижков попалось килограмм тридцать щук и каталок. Надо что-нибудь придумать с расстановкой сетей, чтобы сигов попадалось больше, а каталок меньше: Потом пластали и солили рыбу, потом завтракали мясом с лапшой (соотношение мяса и лапши - четыре к одному . После завтрака поплыли доделывать Лёнькину ТПП. Потом Лёнька остался таборить, а я пошел на таксацию. Прошел десять выделов весь в комарах и колючках, срубил семь моделей (а в пойме они толстые и высокие) и уделался как последняя б: Вернулся около пяти вечера, обед подействовал как удар колотушкой по затылку - упал на ложемент и отрубился. Лёнька говорит, что я кричу во сне. Потом обсчитывал карточки таксации до самой темноты, пока не сдохла счетная машинка. Связи не было - одни помехи. Прилетит - не прилетит Начальник.. . Потом свил из бересты рог и битый час учился в него трубить, чтобы лосей по осени подзывать. И волков. Лёня сказал, что вою я с душой и с выражением, удивительно, что не пристукнул меня за мои рулады - концерт я задал еще тот, выл, пока луна за сопкой не скрылась. Вот такой день:
:
Только что пришел с таксации, искупался, попил чаю, посидел на косе - солнышко и ветер. И понял: я не хочу отсюда уезжать. Совсем. Не именно из этого места, а с Севера вообще. Потому, что:
:
Видимо осень уже пришла:
:..
С севера движется громадная чёрная туча, воздух насыщен электричеством, которое поддерживает организм в состоянии крайней нервозности, мышцы подергиваются, хочется куда-то бежать, что-то делать:
:
Хорошо, что табор в лесу, а то сорвало бы палатку нахрен! Неужто вторая волна наводнения будет!?
:.
Всё ребята!
На нас положили, в просторечии, забили болт! Или провернули на: Называй как хошь - суть не меняется. Мы никому не нужны. Начальник к нам в голубом вертолёте не прилетит, мотор не привезет. И хлеба тоже. Денег нет, а это знак тревожный. Могут осенью и зарплату поприжать, и отпускные с полевыми, такое уж бывало. На моторе они к нам не поднимутся, бензину пожалеют, и Нина к Маслову на Коркодон рвётся и Начальника туда же изо всех сил тянет: Стало быть писем, продуктов и нового мотора от них ждать не приходится. Впрочем, к нам на Балыгычан собирался лесничий Мурашкин, лесника своего в Солнечном проведать. Нина ему вручила запасную ногу для 'ветерка' и что-то из нашей продуктовой заявки, на связи я толком не разобрал, то ли лук, то ли макароны: Но выехал ли он или когда выедет - неизвестно. Здешние мужики на словах круты, а так могут менжеаться до осени: Ждать да догонять - хуже не бывает. Поэтому начинаем готовиться к худшему сценарию. Поставил на косе положок и начал усиленно готовить хачирку из всего, что попадается в сети, помимо сигов. На авансовый же отчет и возможную проверку - забил болт. Подобное отношение начальства убивает всякое желание работать. Погода стоит дрянная, парит весь день, где-то поблизости хороший пожар, дыму нагнало, аж дышать трудно. Комарье нарождается новое, злое и голодное. Полнолуние. Спать совершенно невозможно. Пожалуй, надо на Громаду залезть, для разнообразия, но Лёня ленится.
:
Открутили в очередной раз 'белоус'. Я солдат-мотор крутил, Лёнька слушал, и лицо его на глазах мрачнело и вытягивалось.
- Мать-перемать колымская! Имеют нас, как хотят, как последних проституток! Закинули в тайгу, никакого технического обеспечения! Участок огромный, крутись, как хочешь! - Лёня еще много разных слов наговорил, но цензура не пропустила:
- Что там, что, не томи, нам очень интересно, Лёничка?! - отсылка к Ерофееву не вызвала улыбки и чело напарника не просветлело.
- А то, что Мурашкин вообще в Магадан свалил, чтоб Нина до него не до:! - Лёнька вылез из палатки и забренчал чайником, - Иди, чай пить будем!
Варенья у нас - кастрюля полная, блинов я целый таз напёк, прорвёмся! А как распогодится - свернем табор и поплывём в Солнечный, к людям, авось и мотор там починим.
:..
Главное - не унывать, от уныния болезни! Хлопот конечно с этим переносом табора будет много, но обстоятельства вынуждают. Но и денег поднимем.
:
Есть темы на которые можно говорить с людьми, а есть такие, на которые нельзя: Вот с Лёнькой можно говорить о ремёслах и лесе, о рыбалке и работе, о бабах: С Йурриком - о ружьях и охоте, о бабах: С Масловым вообще говорить нельзя - его можно только слушать: Нина, Правкин - они хоть о бабах и не говорят, но разговориться по душам мне с ними как-то не случалось. А вот Володя Карасев - единственный с кем можно говорить о любви и о жизни, вот только трезвым я его практически не видел. Он наверное и пьет потому, что задумывается о любви и о жизни:
:
Осень. Холодно и дождь. Витаминовна на связи сказала, что в поселке было плюс пять, у нас вряд ли теплее: Комарья нет, поэтому, пользуясь случаем, весь день собираем на мари ягоду. Всё мокрое, пальцы на ветру стынут, но как же красива Громада, закутанная облаками и общий фон со скудными красками: зеленой, серой, сиреневой, голубой - притягивает взор и заставляет любоваться. И небо низкое с рваными тучами, которые чуть подсвечены розовым: Вот за такие дни, за такое небо я особенно люблю Север! Почему же я не художник?
Однако, лето в этом году не скучное!
Лёнька кричит во сне. По полотнищу палатки какой-то лёгкий шорох, как будто падают лиственничные хвоинки. Поплотнее закутываюсь в мешок и снова засыпаю:
Серый, приглушенный свет, холодно, так что из спальника вылезать не хочется. На улице - неспешное кружение первых в этом году снежинок, полное безветрие. Тринадцатое августа: Зарядку делать в такую погоду - одно удовольствие, тело не потеет, комаров нет. Купаться, правда, в такую погоду уже не так приятно, но надо. Надо и сети проверять и это действо в такую погоду положительных эмоций не вызывает совсем. Однако в сетях - одни сиги. Осень.
К обеду снег сменился дождём, а это уже совсем не весело. Сидели в палатке, я обрабатывал карточки таксации, а Лёня шил кроссовки (второе любимое занятие таксатора). А часов в осемь вечера началось. Ветер вдруг рванул, засвистел, завыл неистово, звонко хрустнув, упал тополь на другом берегу и налетел шквал снега. Снежинок уже не было, с неба валились какие-то белые холодные лепёшки. Сопка напротив табора исчезла за сплошной пеленой. Наши листвянки-удочки разом наклонились так, что казалось, не выдержат, сломаются. Однако выстояли. Круговерть эта продолжалась около часа, а сейчас разъяснило и звёзды сияют совсем по-зимнему. Снег на сопке лежит и не тает, а сиверко задувает такой, что на пляже и пяти минут не выстоять. Лёнька весь день рассекает в меховой шапке и ватных штанах.
:.
Осенний хлад. После обеда ходил за голубикой. Верхушка Громады в снегу, как Килиманджаро и за нее зацепилось белое снеговое облако. Грустно отчего-то. Даже Лёнька заметил. Что-то ты грустный, говорит, уж не заболел ли? Пришлось свалить здоровенную сухостойную листвянку и всю ее распилить-поколоть на чурбачки для печки. Труд совершенно напрасный, столько дров нам не нужно - завтра отплываем на Солнечный со всем табором. Но настроение улучшилось.

Как вкорячить в 'казанку' полтонны барахла и бочку с бензином? И чтоб при этом можно было грести? Нет, Лёньке в его сцепку из двух 'омег' тоже кой-чего влезло, но основной груз у меня. И, признаюсь, гений изобретательности меня не покинул - затолкал всё так, что, плывёт и не переворачивается: Правда, к висящему на корме мотору не подобраться: Но и зачем он нужен - перекаты совсем обмелели, где опасные завалы, вроде помню, пойдём мулём потихоньку. Лёнька отстал уже на втором перекате и я весь день предоставлен самому себе, говорю сам с собой, сам себе отвечаю:
:
Шесть часов гребли, красота Балыгычана отвлекает, солнце и ветер попутный, рукоятки вёсел отполированы до зеркального блеска, ноют спина и плечи, пора напиться чаю, да Лёньку подождать. Пристаю на косе у завала, где поуютнее, палю костерок, чайник носиком посвистывает, сижу - на природу любуюсь, а ладненькая, вёрткая коричнево-черная норка пытается стащить соленого сижка, прямо у меня из-под носа, не стесняясь. Так бы всю жизнь сидел и никто мне не нужен:
:.
Доплыли до 'пристани' без приключений, на удивление, видимо лимит неудач и неурядиц временно исчерпан: В посёлок пришли налегке, взяв только личные рюкзаки и пуховые спальники - остальной бутор оставили в лодках, укрыв понадёжнее. Аборигены нам обрадовались - шутка ли, впятером в лесу куковать! А теперь в посёлке семеро!
- Петро Корнеич, принимай в свою команду!
Лёнька разводит пузырь, оформлять прописку, Люба что-то вкусное на стол собирает, наши сиги и варенье, солонина тоже тут. За праздничным столом, однако, не все жители - лесник по-прежнему где-то пропадает (в лесу, где ж ещё?), а пятый член общины по фамилии Задарько после взаимных представлений скрылся в своей избушке и больше мы его не видели: Психология малых коллективов. За бутылкой да разговорами просидели мы до часу ночи, Корнеича с Афанасьичем не переслушаешь! Жить нас комендант определил в балок на 'главной улице' - металлический утеплённый кунг шесть на три с тамбуром, печкой, нары и стол, окошко стеклянное: Если застрянем тут - зимовать можно! На радостях да с устатку натопили печку так, что угорели от жары - спали с открытой дверью. Это вам не в палатке под снегом!
Наутро, со слегка больной головой, Афанасьич заводит бульдозер: БУЛЬДОЗЕР!!! Маленький, шустрый, сухой и колючий как сушеный окунёк, Костя Афанасьич ловко управляется с оранжевым монстром и мы все весело едем на пристань, собаки весело шныряют поперёк дороги, я сижу 'на броне' с браунингом, так на всякий случай. Придорожные кусты шиповника все в инее и жизнь прекрасна. Имущество наше никто не тронул, сгружаем всё на 'пену' (сани-волокуша) и бой-бульдозерист гонит назад в посёлок. Переезд состоялся! За переезд Лёнька разводит еще бутылку. Стол не накрываем, на берегу Булура, там где выбрали место для кухни, на ящике из-под макарон режем рыбу, Афанасьич приносит булку хлеба, ХЛЕБА! - здесь они сами себе пекари, была бы мука, а Корнеич нарвал в теплице огурцов, ОГУРЦОВ! Задушевно общаясь сидим, наслаждаемся погодой, комара ночными заморозками поприжало, Булур журчит: Я неспешно ковыряю погребок под бачки с мясом, завтра стол с лавочками сделаем и будем жить:
Вдруг, как всегда на Севере, тишину разрубает лопастями вертолёт! Что за?.. Антенну мы не натягивали, последний сеанс связи пять дней назад, кто это может быть охотнадзор или с прииска? Летит со стороны Глухариного, с севера.
- То Мурашкин вас ищет! - глубокомысленно изрекает дед Костя.
Ага, забегал-засуетился я, бачки подальше в кусты прятать, а Лёнька с дедами пошел к вертушке - она чуть повисев, садится на площадку перед детсадом: Чудеса: Запыхавшись от беготни тоже иду к вертолету и, о, жизнь таёжная, сколь богата ты на сюрпризы! Рядом с Лёней и дедами возле оранжевого винтокрыла стоят Нина и Начальник, беседуют и жмут всем руки!
Начальник жмёт мне руку и не отпускает, а второй, тем временем лезет в нагрудный карман и достаёт оттуда: Не письмо, нет, значок 'За сбережение и преумножение лесных богатств' и наградное удостоверение красного цвета:
- Вот, поздравляю!
- Награда нашла героя! - шутит-поддакивает Нина
Все в полном недоумении. Из разговора становится понятно, что и как. На моторах начальство дошло до Коркодона, к Маслову, но то ли от свежего воздуха, то ли от пищи таежной, Начальнику стало плохо (аппендицит, или панкреатит, или еще чего - нутро болит и тошно) и ничтоже сумняшеся из Сеймчана вызвали санрейс: А поскольку, посещение нашего табора и проверка в планы не входила, то ничего для нас - ни мотор, ни продукты, письма, ничего этого они с собой не взяли: Только значок у Начальника в кармане: А в Солнечный залетели так, на всякий случай по пути. На пять минут. Отдали мы Витаминовне авансовый отчет, письма нежные, да баночку варенья (бачок солонины она брать отказалась), да и помахали вослед улетающей оранжево-голубой шайтан-машине: И что тут теперь делать? Витаминовна, видимо понимая всю нелепость ситуации, на прощание шепнула: 'вы тут уж как-нибудь заканчивайте:' А как-нибудь да без мотора - это дешифрирование: Лёнька с расстройства еще одну бутылку развёл. Докончив погребок, напились и наелись и после у нас в балке (чтоб 'без баб', как сказал Корнеич) до часу ночи резались с дедами в домино. Они нас с Лёнькой шесть раз 'козлами' оставили! Стоя под опрокинутой чашей звёздного неба я с особой ясностью ощущаю всю бессмысленность нашего существования, но чёрт возьми, как же хорошо! Здесь и сейчас, я на своем месте, вот обустроимся и пойду вниз по Балыгычану на резинке, не работу делать (нет, работу, конечно сделаю) а ЖИТЬ и ОХОТИТЬСЯ! И на Громаду залезу, даже если Лёнька со мной не пойдёт!

Снег идёт, идёт второй день и не тает, а всего-то двадцатое августа.
По ночам мороз.
Надо в заход плыть, а погоды нету:
:.
О чудо, беру назад все свои слова о необязательности колымских мужиков! Приплыл-таки вчера лесничий Мурашкин со своим зятем Вовкой-бурятом (я сперва подумал, что он якут). Это километров двести с гаком вниз по Колыме и скорее самосплавом, чтоб бензин сэкономить, а после вверх по Балыгычану килОметров сто двадцать: Да под снегом: Привезли они нам 'ногу' для мотора, макароны, лук, карамельных конфет и писем целую пачку! Живём теперь! Мурашкин поначалу строил из себя начальника строгого, отягощенного обязанностями, но после подобрел и мы провели вместе пару увлекательных дней, посвященных восстановлению нашего мотора, поиску лосей (зря чтоль Анатоль с Вовкой в такую даль пёрлись?), посиделкам и уже традиционному для нас забиванию козла. Однако, всё имеет свой конец и свое начало, пора 'проверяющему представителю' отчаливать восвояси. Ранним утром на 'пристани' мы собираемся в дорогу. Я накачиваю 'омегу', а Мурашкин с Вовкой загружают 'крым' дарами леса - лося мы не нашли, но какие-то подозрительно тяжелые бачки предоставил лесник: пристроив в лодке свой карабин, Анатоль напоследок огорошивает меня заданием:
- Слышь, Антошка, говорят в верховьях Древнего (это ручей такой, с Громады сбегает) лес растёт такой, что шапка с головы валится, белку не разглядишь! Сходил бы ты, посмотрел, что за лес, а я зимой технику пригоню, спилю его:
Я понимаю, что это в чистом виде под:ка, пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что: Типа, вы московские, покажите на что способны: А по снимку в этом месте - облако:
Гости отчаливают, гребут гребями - экономят бензин. Перед тем, как скрыться за поворотом, Анатоль машет мне рукой. Семь футов:
Докачав 'омегу', пристраиваю рюкзак, в рюкзаке у меня кроме пухового спальника - лист полиэтилена, коврик-пенка, марлевый положок, котелок и кружка, полфунта чаю, соль, сахар, крупы кило, банка сгущенки на всякий случай, мешочек сухарей, топор и килограмм варёной лосятины: И браунинг с запасом патронов. Иду налегке - обратно пешком подниматься придётся, по косам или по зимнику, там видно будет. Ну, помогай Бог! Лодка весело бежит, солнышко светит, и берега золотиться начали. Я почти не гребу, только правлю, торопиться мне некуда, опять же Мурашкин с Вовкой где-то впереди, а догонять их нет никакой охоты.
:..

Где-то на полпути, километрах в пятнадцати от Солнечного, вдруг опять затянуло окоем, тучки стали побрызгивать дождиком и я затаборился, пока не влило как следует или снег не пошел. На высокой галечной косе у завала натянул положок, поверх него плёнку и лежу в спальнике - балдею под шорох капель. Даже без чаю - в дождь не едят! На другом берегу, на илистой отмели устраивается на ночлег семья гуменников. До них метров пятьдесят, у меня есть патроны 'нулёвка-магнум' и ствол должен добить, но: Не хочется проливать кровь, лосятина у меня есть и забавные они такие, под моросящим дождём:
:
Около ноля, ветер задувает и я, закутавшись плотнее, отхожу ко сну. Спокойной ночи всем!
Наутро, по счастью, без дождя, продолжаю сплывать. Балыгычан для сплава на резинке не сложен совсем - только не зевай. Отгрестись от любого завала можно, а где сплавом пройти нельзя - можно обнестись посуху. Встретились пара таких мест, где струя под прямым углом бьет в завал и проход узкий, и клоктуны-буруны - такое место что вверх, что вниз только на моторе проходить можно и то моторист отчаянный должен быть. Поэтому - сваливаешься заранее в протоку (если она есть) и по перекатикам, по перекатикам: Бывает, перекатики мелеют настолько, что даже резинка не проходит. Вот тогда, лодку на плечо и до глубокой воды ножками. А после, второй ходкой, рюкзак. Во время одного из переходов по галечной косе ощущаю чей-то пристальный взгляд, прямо шерсть на спине дыбом! На всякий случай, досылаю пулевой патрон и, после лязга затвора, из кустов выбегает здоровенный лосище, роги-лопаты! Это он стоял, смотрел, пока я лодку отнёс, да за рюкзаком вернулся!
- Эй, чу! - вскидываю руки, отгоняя, здесь мясо нам не нужно.
Развернувшись на задних ногах, лось скачет прочь, оглядываясь. Чего ему надо-то?
Плыву, наслаждаясь видами и стараясь не думать о том, как придётся подниматься, особенно, если вода из-за дождя подпрыгнет. Сверившись в очередной раз со снимком, поднимаю голову - опять знакомый! Лосяра, которого я шуганул пару километров назад, медленно спускается с крутяка в воду. Солнце красиво расцвечивает обрыв, заросший шиповником и смородиной, красиво расцвечивает мокрую лосиную шкуру, оранжевые лопаты рогов со светлыми, будто отполированными кончиками отростков. Ох и хорош! Течение небыстро несет меня прямо к стоящему по грудь в воде сохатому. Эй! Эй, эй, ты чего! Выдергиваю из чехла браунинг, а лось, взбрыкнув и подняв фонтаны брызг, делает короткий скачок в мою сторону! Расстояние уже метров десять, пулевого патрона жалко, а дробь пока перезаряжу, это ведь не двухстволка!
- Уходи, к своей лосиной матери!
В три прыжка выскочил на обрыв, и исчез, только лодка моя на волнах закачалась. Тишина, хариус всплеснул в поднятой со дна мути. Дааа, гон у них, это понятно, но не до такой же степени!
На тихих плесах над песчано-галечным дном стоят косяки рыб. Стоят 'слоями' - отдельно толстые, толщиной с руку, каталки, отдельно хариусы и я жалею, что не взял с собой спиннинг.
Спустился до устья Обнаженного - здесь граница нашего участка. Ощущения одиночества нет, мне никто не нужен. В расцветающей красками осени я - частица мира, даже рябчики меня не боятся. Поставил квартальный столб, сходил на таксацию.
Костёр из плавника стреляет в небо искрами, над головой время от времени проносятся невидимые утки, я пью чай с голубикой и наблюдаю движение спутников на черном-черном небе. Иногда черноту перечеркивает метеор, но мыслей в моей голове нет, и я не успеваю загадать желание.
Наутро, заложив в пойме эталон 'для Мурашкина' (пусть удивится), я начинаю подъем. Лодку по косам тащу бечевой, перекаты все не проходные - приходится переплывать. Мошка на солнышке неистовствует, и я стараюсь идти быстрее. Однако, скорость подъема не высокая, этак я за день до Бриза не дойду! Хочется есть, лосятину доел утром, поэтому браунинг наготове заряжен дробью и я наготове, но случай представляется лишь под вечер, когда в удивительно красивом месте на крутой излучине я удивительно красивым дуплетом сбиваю двух удивительно красивых свиязей, а потом гонюсь за ними, уносимыми течением, на лодке, теряя отвоеванные у реки и пространства метры:
Встаю на галечной косе, напротив тополиного острова, от пестроты осенних красок рябит в глазах и кружится голова (а может от усталости?). До темноты, пока варится утиный суп, успеваю набрать в острове пару кружек охты (повезло, до сего дня я ее здесь не видел) пополам с красной смородиной. Надо еще завтра в дорогу поднабрать.
По холодку, пока мошка не проснулась, добежал до устья Нижней, зайдя на лодке повыше, до первого переката, и выбрав место поприметнее, устраиваю лабаз. Ну как лабаз? Одна фикция, шнура у меня нет - просто сдул и скатал лодку, да привязал повыше, отдельно от остального барахла. Да гильзы стреляные разбросал и 'дэтой' вокруг побрызгал: С собой беру ружьё, топор, кусок полиэтилена, чифирьбанку с чайным припасом: Сгущенку и пару сухарей, больше нету: У меня очень странное настроение - я смотрю на мир как бы глазами другого человека, отстранённо и всё, что я делаю, направлено на то, чтобы усложнить себе жизнь. Или я хочу настолько устать, чтобы отвратить себя от этой работы. Или просто скормить себя медведям. Одно я знаю точно - я не хочу отсюда уезжать. Совсем. Вот загадаю: если раскурочит медведь мою заначку и придётся выходить по зимнику и стрелять в воздух, пока в посёлке не услышат - останусь здесь! Корнеич оформит:
Продравшись через пойменные дебри, выхожу на террасу, здесь идти полегче, компас не нужен - горы впереди, на них и ориентируюсь. Вывалившись на зимник, некоторое время стою, поглядывая влево и вправо, видно далеко, вдруг, кто интересный пройдёт. Потом по зимнику на север, чуть больше километра, чтоб не ломиться через ивняки с ерниками. Зимник идет границей редколесья и мари, весь заболочен, как по нему летом пройти сто двадцать километров до Колымы? Враки северные. Хотя: А потом - на запад и вверх. Небо серенькое, прохладно, облачко вялых комаров и мошки болтается где-то сзади и мне хорошо и легко и мыслей никаких. Дошел до кедрового стланика, а на нём и кедровки и медведи! Шишка уже вызрела и я ем кедровые орешки вместе с кедровками и медведями. Двигаюсь я в сторону от необходимого мне направления в надежде залезть повыше и в бинокль посмотреть, что за лес там собирается рубить Мурашкин. Правда, от устья до верховьев Древнего километров двенадцать, но увидеть 'секвойи' в десятикратную оптику смогу. Но не тут-то было! Дойдя до открытых прогалов горной тундры, понимаю, что верховье закрыто от меня отрогом Громады и деревьев я не увижу: Мог бы догадаться, ведь всё идёт к тому: Начинаю спуск, предварительно набив карманы и карманы рюкзака шишками. Еды-то у меня мало, а с орехом веселее: Поскольку, иду налегке, погода способствует и задача быстрее покорить не стоит - иду не спеша, опять же, чтобы не вспотеть. Из одежды на мне свитер поверх тельняшки и летнее х/б, в самый раз для неспешной прогулки по холодку, главное не потеть. На слиянии Древнего с Нижней очень живописная галечная коса, окруженная вековыми лиственницами, большой завал, песочек - всё так и манит остановиться и затабориться, опять же рябчики в пойме свистят, я их слышу даже через шум ручья. Повесив рюкзак на выворотень, я тихонько крадусь по террасе, здесь шиповник и рябина и я ем красные ягоды вместе с рябчиками: Вернувшись к рюкзаку с тройкой рябушков (а больше и не нужно), я первым делом развожу костер, пусть побольше углей нагорит для нодьи. Нодью я здесь никогда не видел и даже не слышал, чтобы местные ей пользовались. Зато я видел ее на картинках в книжках: Приладил над костром котелочек с рябчиками, изладил балаган. Без всякой жалости нарубил лиственничного лапника с уже подвявшей хвоей. С неба изредка подсыпает снежок. Бревна нодьи, три штуки, креплю кольями, благо грунт позволяет, напихав в щели головней, пристраиваюсь на лапниковый лежак и заливаясь слезами (ветер крутит и дым в глаза) съедаю двух рябчиков с бульоном. Один остается на завтрак. Нодья разгорелась, убираю клинья и, помыв котелок и вновь пристроив его у огня, наконец-то снимаю сапоги. Портянки парят на рожнах, зорко слежу, чтоб не прогорели, как высохнут - обмотаю ими колени. Под головой рюкзак, лиственничная лапка пружинит, браунинг с полным магазином пуль пристроен рядом - от удовольствия хочется вытянуться на километр! Чаю бы еще:
Ночь - хоть глаз коли, разбойничья, волчья. Шумит ручей, шумят лиственницы, роняя пока редкие желтые хвоинки, небо чёрное, звёзды - редкие. Нодья моя горит замечательно, бок, который к огню, аж шкворчит от жара, бок другой - подмерзает, ветер холодный пробирается через щёлки в навесе. Поэтому, приходится вертеться непрерывно, чтобы не превратиться в термопару. Или в однобоко поджаренный антрекот. Неожиданно, за ручьем вспыхивает медвежья драка или мама учит пестуна. Лязгнув затвором, напряженно всматриваюсь-вслушиваюсь в кусты и ночной шум. Треск шагов и рычание удаляются в сторону Древнего, туда, куда мне завтра идти. Однако.
Наблюдаю или полет НЛО или пуск баллистической ракеты с Чукотки. Нечто, гораздо быстрее самолёта (а самолеты здесь и не летают), на чудовищной высоте, сопровождаемое огненными протуберанцами перечерчивает черное небо с северо-востока на юго-запад: Мне не одиноко и не страшно, мне необычно: Я неотъемлемая частица этого мира. Поправив костер, продолжаю медленное поджаривание разных частей тела и пытаюсь заснуть, но сон нейдёт, я лишь погружаюсь в какую-то полудрёму и вижу сны, но мозг при этом контролирует всю вселенную вокруг меня. Наверное, так спят собаки:

Преодолев небольшую марь и склон с рединой и кедровым стлаником, я наконец-то выбираюсь на горную тундру. С неба сыплется мелкий снежок, истошно орёт кедровка. Тишина и умиротворение в царстве кедрового стланика. Березки совсем пожелтели, ерник стал красным, а молодые топольки окрасились таким нежно-салатовым цветом, что просто глаз отдыхает. Я ем на ходу кедровые орехи вместе с кедровками, иногда по склону попадается перезревшая голубика, и я ем ее вместе с медведями. То, что медведи здесь, подтверждают раскопанные норы пищух и кучи переваренной стланиковой скорлупы пополам с голубикой. На фоне низкого, какого-то бесцветного неба, ослепительно сверкает заснеженная верхушка Громады. Это мои дни, мои золотые денёчки! Ноша моя легка, ноги идут сами собой, и нет никаких сомнений! И даже не верится, что где-то есть люди и сам я пришёл из мира людей. Жаль, что у меня нет такой шубы, как у медведя, а то ночевать у костра не слишком комфортно - вертишься всю ночь:
Дойдя до границы гольцов, я долго стою и смотрю на раскинувшееся под ногами осеннее разноцветье Восточно-Сибирского Редколесья. Выдел, посмотреть который я пришёл, внизу передо мной и чётко видно, что во всём насаждении всего десяток 'секвой', высотою больше тридцати метров: Деревья и впрямь исключительные, но хватит их, разве что на один сруб: Хорош бы я был, если бы Мурашкин пригнал сюда свои трактора. Спускаться смысла нет. Фотоаппарат, чтобы сфотографировать удивительный для Севера биотоп я не взял, а лишний крюк, я себе позволить не могу. Как и восхождение на Громаду: Без еды и спальника, без дров, на гольцах я скорее всего сдохну, на самый крайний случай - заработаю пневмонию. Это я хорошо осознаю своим от всего отрешенным мозгом. Поэтому, разворачиваю стопы в обратном направлении, предварительно заполнив, с помощью бинокля, карточки таксации. Время два часа, в восемь стемнеет, идти мне, правда, под гору, но: Там в самом конце марь, а силы будут на исходе. Ладно, не успею до своей заначки дойти, так хоть с дровами ночевать буду!
Гонки с самим собой и с солнечным светом - обычное занятие на Севере. Сам себя подгоняешь, а кому ещё!? Каждые два часа хода по-быстрому развожу костёр и чифирю, благо заварки в достатке у меня. Холодно. Внизу, в пойме Нижней, натыкаюсь на тракторную, бочки через каждые пятьсот метров, зимой, что ли пробивались? Из ерникового куста с треском и грохотом взрывается куропачий выводок, и я одним выстрелом выбиваю пару, а дальше у меня в магазине пули! Ага, живём! Но времени на приготовление пищи нет, как-то разом стемнело, а может просто облака к земле прижались. Взглянув на часы, превозмогаю себя в очередной раз и радостно топаю по хлюпающим кочкам. Я в заходе и на ужин у меня приглашены куропатки! Ага, вот и зимник! Еще немного и я перебредаю Нижнюю, на пределе, чуть не залив болотники, видимо, 'чёрная вода' пошла. Дальше всё совсем просто и неинтересно. Заначку мою медведь не раскурочил - не нашел? Что я там насчёт дальнейшей жизни загадывал? Быстро накачиваю лодку и выплываю на простор реки из сумрака пойменных зарослей:
Ярко пылает костер на косе, куропачий суп съеден, чай как голенище сапога чёрен и горек. Сахару нет. Нет палатки, сухарей. Я неожиданно ощущаю навалившееся на меня одиночество. И холод. В сгущающихся сумерках, внимательно исследовав снимок, сплываю на пару километров вниз (а помнишь, как поднимался!) и пристаю к правому берегу в том месте, где почти вплотную к Балыгычану подходит зимник. Теперь торопиться некуда - зимник сухой, хорошо накатанный, даже в темноте не собьёшься. Вот только Бриз надо будет как-то форсировать, будем надеяться, что брод не глубокий. Скатываю в рюкзак лодку, укладываю сверху остальной шмурдяк, вес килограммов двадцать - хорошо, быстрей пойду! Проверив пули в магазине браунинга и в газырях на жилетке, попрыгав, чтоб проверить, что ничто не трёт и не бренчит, взглянув на часы (половина девятого), я делаю первый шаг: А сделав первый шаг, самое трудное - суметь остановиться! Восемь километров до посёлка я прошел за один час сорок минут. Без рюкзака, конечно, шёл бы дольше. Спит посёлок, спят собаки, только бестолковый кобель лесника взбрехнул и затих. Подхожу к нашему балку - опа, дверь заперта! Ну, дядя Лёня, извини, придётся разбудить!
- Сова, открывай, медведь пришёл!
Покопавшись и пошуршав, сколь положено, напарник открывает дверь в жарко натопленный домик.
- Вызрел, таксатор? А я думал, ты раньше прибежишь!
- Оголодал я, дядя Лёня, на диких-то харчах, чем угощать будешь?
Покопавшись и побренчав посудой на пищеблоке, отчего все собаки наконец-то проснулись и устроили перелай, я притаскиваю в балок кастрюлю с вареной лосятиной и гречкой. На столе светит керосиновая лампа, стоят кружки и Лёня скептически разглядывает на просвет бутылку с коричневатой жидкостью.
- На калгане и кедровых орешках!
- Ну, с возвращением!

У Корнеича сушилка - куб с ребром три метра, обтянутый металлической сеткой, не марлей (где он такую раздобыл?). Он в нее залезает через дверцу. И почти все вешала уже заняты - а что еще делать, у него в Сучках внуки-спиногрызы, да собак зимой кормить надо. Вот и бегает он каждое утро с удочкой на Булур, да по Балыгычану. И приносит почти всегда целый рюкзак хариусов: Осень же уже наступила! Вот и я объявил выходной, взял Лёнькину удочку, рюкзак под хариусов, ружье: Еду и чайный припас брать не стал, только соли щепотку на всякий случай - хариуса присолить, если припрёт совсем, воды же из реки попить можно. Собаки Корнеича, как обычно, за мной увязались - привыкли, Корнеич пока с ними не ходит, соболя бить еще рано, а мои пробежки за глухарями им самый кайф. Быстро, шумно, молодежно! Опять же мясо вареное я с собой на день беру и с собаками делюсь поровну: Вверх по Булуру решил заходить по зимнику, до впадения Рябчика, там избушка лесника должна быть, заодно посмотрю: А потом спущусь вниз с рыбалкой. Солнечный ветреный день, золото с лиственниц летит густо, как снег, засыпая колеи зимника. Простор и синева неба, простор мари, что тянется аж на десять километров и уже вся расцветилась оттенками красного, а за марью горы начинаются, отроги пурпурно-золотистые от арктоуса с голубикой и лиственницы, а сами горы сине-фиолетовые с кипенно-белыми макушками, остатками последнего снегопада. Зимник петляет, поднимается на мерзлотные бугры и спускается в лощинки-мочажинки. Собаки шныряют где-то по ерникам, вроде взлаяли где-то, но нет, не слышно, да и отвлекаться на глухарей-куропаток не хочется, я ж за рыбой пошел: Вдруг, на одном из увалов, из кустов вываливается лосиха, метров двадцать всего, ветер от нее. Замираю, тащить ружье из чехла вроде как и можно, в поселке еще шестеро и солонины последний бачок подъедаем, но лосиха: Красивая. Развернулась и с топотом умчалась по колеям. Остроносые следы копыт заносит желтыми хвоинками. Примчались собаки, Белка - умная, покрутилась на следу и легла в лужу, остыть. А Огонёк с лаем умчался по лосиному следу: Дурачок. Разве ж лося в ерниках догонишь: Шагать до Рябчика еще километра три, мне становится безудержно лениво и рыбачить-то когда? А здесь зимник почти вплотную к Булуру подходит и он блестит за кустами так маняще: Я проламываюсь сквозь ивняки и первым делом осматриваю пойму вверх и вниз - вдруг кто интересный рыбачит или пьёт? А после, захожу в низ переката и разматываю удочку. Почти сплошной ковер опавших листьев и хвоинок обтекает мои сапоги и ниже, разбивается всплесками жирующих хариусов. Мушка у меня привязана самовязанная, 'по книжке', из петушиных перьев и ниток, как живая, с крылышками. Я запускаю ее в поток, поддергиваю и играю по-всякому, однако, хариус то ли не видит, то ли не нравится она ему, моя серая подёнка: Хотя сам кормится и всплески по всему потоку. Скрепя сердце, привязываю вместо мушки-красавицы лёгкую оройчанку и пару прошлогодних уродов, из собственного курчавого волоса на отводных поводках. Не успели приманки пробить плывущие листья, как всплеснуло, рвануло леску и первый хариус упруго заходил на леске. Удочка Лёнькина стеклопластиковая, ГДРовская, с безынерционной катушкой, рыбачить с такой - сплошное удовольствие! И я рыбачу, забыв о времени и обо всём, отвлекаясь лишь на укусы мошки, да медведей (их пока нет, но вдруг появятся). Спускаться вниз с рыбалкой не самый правильный вариант - муть от сапог и спугнутая-сорвавшаяся рыба уходят тоже вниз, но мне всё равно, среди этой осенней красоты, которую мой мозг даже зафиксировать не в состоянии, я весь сосредоточен на вываживаемом хариусе и хочется, чтобы эти мгновения длились вечно. Собаки давно убежали обратно в поселок, а зря, рыбы у меня уже полрюкзака! Ниже и ближе к поселку хариусы уже более сторожки, видать поднаколоты Корнеичевыми крючками, ну и ладно, тем интереснее! Однако, когда ловиться начала уже откровенная мелочь, я свернул рыбалку. Рюкзак уже округл и тяжел, солнце скатилось к сопкам, в тени лиственниц холодно и мошка меня уже не достаёт. Я голоден как волк и хочу чаю, поэтому, выбравшись на зимник, весело топаю к дому по прибитому дождями песку колей, засыпанному лиственничными хвоинками. Хорошо день провел, в одиночестве и на рыбалке, а то жизнь поселковая (много людей, много разговоров, много еды, работа камеральная) как-то плохо влияет на самочувствие, раздражительным становлюсь:

Цветы - весной,
Кукушка - летом,
А осенью - луна.
Холодный, чистый снег - зимой.

Играли с дедами в домино и выиграли! Они 'козлы' три раза, а мы только два! Корнеич даже обиделся, как так?! Они - профессионалы, мы - залётные любители и вот на тебе!

Раннее утро, золото хвои и серебро инея, каплями крови брусника по обочинам и собаки с мокрой шерстью в пурпурных ерниках скачут, ищут, ловят кожаными носами запахи. Мы уже километрах в шести от посёлка, уже поднимали куропаток, но куропатки так, баловство, мы ищем глухарей. Магазин браунинга забит 'тройкой' и 'нулёвкой' на дострел и собаки, видимо, это чувствуют - по куропаткам короткая угонка и всё:
Грохотом обвала поднимаются, одна за другой и все сразу, копалухи, и еще не перелинявшие петушки, бью первым в кучу, и одна вываливается, подлетевший на махах Огонёк, схватив её, треплет, рассыпая пёстрые перья, остальные четыре заряда вылетают в белый свет как в копейку. Белка скачет по ерникам вслед за улетевшим выводком, и, через мгновения, я слышу ее звонкий лай. Посадила: Дав пинка Огоньку, я отбираю птицу и, запихивая ее на ходу в рюкзак, перезаряжая магазин, бегу-крадусь к купе высоких лиственниц на редине возле которых крутится Белка и Огонёк туда скачет. Под белой собакой, что птица, что соболь, сидят крепко, подкравшись на дистанцию и выцелив среди уже редкой хвои глухариный силуэт, бью сидячего, и вдогонку по слетевшему - далеко всё-таки. Собаки срываются и метров через сто ловят подранка. Тут уж поспешай, задерутся, а после Белка в азарте и сожрать добычу может! Разогнал пинками, а после похвалил и угостил, отхватив ножом от своего обеда по кусочку вареной лосятины. Ну вот, мы с добычей!

То и дело встречаем соболей, но мех еще летний. А собакам что? Главное - соболь! Корнеич говорил, до сорока штук за сезон брал! Без 'бурана' я даже представить себе не могу, какая должна быть концентрация зверя или какие круги нарезать надо: Устав сгонять соболюшек и снимать собак, я плюнул на эту беготню и двинул прямо через марь к сопкам, благо уже рядом они. На склоне, на высоком отвале зимника, наслаждаясь видом на золотое море тайги, я варю чай и жду собак. Слышно, на грани слышимости, истерически захлёбываясь, Огонёк, видно под корягу соболя загнал, и Белка редко - устала уже. Котелок вскипел, заварка заправлена брусничным листом и багульником. Из-за поворота дороги, прихрамывая на все четыре лапы, появляется Белка, нюхает воздух, но я высоко сижу, и ветер относит дым костра в сторону, не видит меня. Остановилась и взлаяла с чувством, с обидой: 'Где ж ты, горе-охотник, для кого я соболей загоняю!?'
- Белочка, сученька, иди сюда!
О, собачья чистая душа, о, всепрощение! Когда ж мы люди так научимся?! Мы сидим рядом у костра, жуем вареную лосятину и ждём, когда ж Огонёк набегается-налается вдосталь:

Вы заметили, что в моих записках практически исчезли многоточия?.. И я заметил. Мать-тайга, спасибо!..

Осенью, в дождливый серый день,
Проскакал по городу олень,
Проскакал по городу тюлень,
А за ними проскакал пельмееень!..
Вот привязалось, хожу и пою по кругу, как чукча:
От нефиг делать я поставил сети километрах в трёх от посёлка по Балыгычану. Ну как от нефиг?.. Захотелось мне медведя в ловушку поймать - ага, рассказов Корнеича наслушался, он их по весне 'на жЁлчь' ловит. Подновил я ловушку, что в километре от посёлка, троса поправил, а на приманку что? Рыба! Подходящая яма под скалой, где мы табором стояли, бензина у нас - море разливанное, главное не ленись! В нитяные сети идут щуки-каталки, их на приманку или жарим себе под настроение, а в лесочные - сижки и хариусы, этих на засолку. Очень правильный моцион ежедневно получается: до пристани туда-обратно шесть километров, да по реке туда-обратно шесть, ружье верное со мной, мало ли кого по дороге увидишь: Перекаты обмелели, Корнеич с Афанасьичем на своих 'вихрях' их не проходят, только протаскиваться могут, а я на 'казанке' с 'ветерком' летаю с ветерком - было бы воды на две ладони:
Даже не позавтракав сегодня побежал, только чаю попил, поэтому ем чуть подмороженные ночными заморозками ягоды шиповника. На этих ягодах глухари по осени наедают сало толщиной чуть не в палец, надо и мне к зиме: Собаки со мной сегодня что-то не пошли. Солнце пробивается через уже редкую хвою и листья, иней на обочинах тает и я чуть сбавляю ход, уже не так холодно. Выхожу на пристань, здесь прибрежный тополёвник разбегается в стороны широким прогалом, лодки в широком заливе, за заливом галечная коса и основное русло и по этой косе, под синим-синим небом, на фоне воды и жёлтых лиственниц, освещенный особо выгодным светом восходящего всё выше светила, бежит огромный рогач-буюн: Бежит не спеша, почти идёт, сквозь шум реки я слышу, как цокают копыта по гальке и со шкуры его падают бриллиантами капли, видать только реку переплыл. Стрелять с места - далеко, переплыть протоку не успею, подшумлю, как взять-то его?! Но на самом деле на тот момент в голове мыслей не было вовсе, глаза и мозг видели картину мироздания всю и сразу и я лишь загнал патрон в патронник, а пятый в магазин досылать не стал, не знаю почему. А ноги меж тем уже несли меня левее, туда где протока чуть по уже, и как я ее перемахнул, не вымокнув - мне до сего дня неясно: А олень, меж тем, меня уже заметил или услышал и помчал по косе к основному руслу. А я наддал как спринтер, в болотных сапогах с ружьем наперевес. А он с шумом обрушился в поток и поплыл на ту сторону и вниз - уж больно течение в перекате сильное. А я уже стою у воды и сердце колотится где-то в горле и мозг включился тут, и я поправил дыхание, вздохнув глубоко несколько раз и вложил ружье в плечо: Над прицельной планкой я видел рога и косящий глаз и в этом глазе не было страха - он верил в себя, в свои ноги и в то, что ширина Балыгычана в этом месте метров пятьдесят иль более: Зацепил копытами дно и запорхал как бабочка, я даже не думал, что северный олень так может! И тут детище Джона Мозеса Браунинга показало, на что оно способно! Три пули, все по корпусу, я видел как летит шерсть и видел, что он умер после первого попадания, но остановиться смог только после третьего: Лежит серым бугорком, рогов коричневая коряжка и вокруг такой простор и столько света, что хочется кричать от восторга и от бессилия запечатлеть ВСЁ ЭТО хоть в словах, хоть на холсте или на фотоплёнке:
Я перейти залив так и не смог, пришлось ломиться по ивняку гораздо выше, потом бежал все три километра до посёлка. Собаки первые догадались, по выстрелам, и встретили меня на полпути. И Костя Афанасьич видать услышал - сидит у нас на пищеблоке и хитро щурится:
- Здорово, Антошка, ну что, заводим бульдозер?
- Заводи Афанасьич, я пока чайку попью.
- Кого грохнул, браконьЁр колымский?
- Оленя, вишь, пофартило мне, прямо на пристани положил, однако! - я стараюсь подделывать северный говор из озорства, но понимаю, что иной говор не подошёл бы к моменту.
Съев Лёнькину кашу и напившись чаю, мы трясёмся на оранжевом чудовище по дороге и пустая 'пена' громыхает сзади на тросе. Собаки уже давно умотали вперед и переплыли реку, 'сторожат' добычу, слизывая кровь. Поскольку олень, на нашей лодке переплываем перекат, и начинаем разделывать. В разгулявшемся дне бабьего лета свирепствует мошка. Олень очень жирный, с очень хорошей шкурой, вот только рога еще не дозрели, покрыты мехом (я тогда еще не знал, что его можно ободрать и высушить-выморить на солнце трофей). Поэтому, помимо мяса, забираю шкуру - буду выделывать себе на коврик-подстилку. Собаки остаются жрать бутор, а мы гордо шествуем обратно в посёлок. Делимся со всеми обитателями, Корнеичу - спину, Косте - грудину, Задарьке - лопатки, а у лесника своего мяса в достатке. Засолили бачки, шкуру я на раме растянул в библиотеке, чтоб мошка мездрить не мешала, а тут Люба позвала пельмени кушать: Ах Любушка-голубушка, мастерица-чудесница, каждый пельмень чуть не с кулак размером, бульоном и жиром сочится да с острой перечно-чесночно-томатной затиркой! Ах!.. . Лёнька бутылку выставил: После - домино: Я стою в морозной темноте и любуюсь полярным сиянием, в голове моей 'прохладно и пусто':
:.
Чёрт, сети-то я сегодня так и не проверил! И до ловушки не сходил: Впрочем, попадись медведь - собаки его за километр услышат:

Я брожу по этажам и квартирам, двери все нараспашку, местные 'мародёры' уже не единожды прошерстили брошенные за ненадобностью вещи, но то, что с их точки зрения бесполезно, может весьма пригодиться таксатору: Вот книги, например. Я мездрил оленью шкуру на полу в актовом зале, в перерывах перебирал разбросанные повсюду книги и удивлялся. Советское правительство ничего не жалело для своих граждан, особенно, для их культурного развития: Полное собрание Гомера с потрясающими цветными иллюстрациями, 'Песнь о нибелунгах', Исландские саги, Лонгфелло, Толстой, Тургенев, многие книги с неразрезанными страницами: Стащив полный мешок в наш балок, я пустился в рейд по квартирам, тем более Лёнька уже давно прошелся и набрал всяких хозяйственно-бытовых нужных и не нужных в тайге вещей. На улице дождь и ветер, по стёклам стекает вода, а я внутри чьего-то мира, правда брошенного в спешке, всматриваюсь, вслушиваюсь и представляю как тут жили, любили, рожали детей: Странные и непривычные мысли, странные ощущения, поневоле примеряешь ситуацию на себя. Вспоминаю, как Мурашкин в первый день бегал по посёлку (он не был тут с момента его закрытия), что-то искал, не нашёл: Хороших книг я тоже не нашёл. Нашёл и притащил на пищеблок штангу, килограмм на сорок, сваренную из колёс от дрезины и лома. Вот теперь можно расширить комплекс утренних физических упражнений.
Дед Костя Афанасьич нам уже как родной - даже харчуется с нами. Особенно сдружился с Лёнькой на почве бытового пьянства. А нынче, за завтраком, видимо засидевшись в своей бочке, пока дождь лил, Афанасьич предлагает сходить за брусникой. Лёнька ленится, а я завсегда готов. Собрались по-быстрому, перебрели Булур и шлёпаем по тракторной в гору. Дед в голос рассказывает что-то увлекательное, его неиссякаемый оптимизм и чувство юмора делают любое повествование эпичным, даже как Задарька на танцах бабу охмурял-охмурял, а она ему не дала: На чем зиждется оптимизм Афанасьича мне не ясно, семьи и детей у него нет, живёт в бочке в жопе мира, годы: Денёк сентябрьский серый, ветреный, сиверко ерники к земле гнёт, сшибает с них пурпурные листики, Белка где-то по кустам шарится: И тут на обочину лось выходит, метров пять всего: Встал за куст и смотрит, роги небольшие, отростков пять, сам жирный такой, шея толще тулова и ветер от него дует.
- Дед, смотри, сохатый!
- Где? - увлеченный разговором Афанасьич по привычке смотрит вдаль, то что лось может быть за ближайшим кустом ему и в голову не приходит.
Браунинг мой в брезентовом чехле, клапан на шлёвку застёгнут. Я чехол с плеча потянул, тут сохатый и ожил. Рюхнул утробно и, опустив голову, пошел на нас.
- Ах, епт! - дед его тоже увидел и, скаканув в сторону тоже ружье с плеча потащил. Как я клапан расстегнул, ружье выдернул, и затвор передёрнул - я не помню, а только сохатый за это время лишь пару шагов сделать успел. Вскинуться я не успел: Из кустов с визгом вылетела Белка и лось, ухнув, локомотивом попёр через кусты. Я за ним лишь стволом повёл - мяса то у нас полно, хотя лось хороший, молодой, жирный: Собака скоро отстала, вернулась - пена с языка каплет. Жирная она, у Афанасьича-то. Вся эта сцена заняла секунд пять, не больше, а только лось на нас страху нагнал. Хоть Бреннеки у меня тяжёлые и заряд усиленный, а только попал бы я по мозгам с первого выстрела навскидку - вопрос! А на второй выстрел на таком расстоянии времени не было бы:
А брусники мы в тот день набрали по два ведра, уродилась брусника в этом году. Крупная:
Снова дождь идёт, облака низкие-низкие, а за облаками гуси летят, кричат-прощаются. Это к снегу:
На связи Витаминовна сказала, что деньги есть и вертолёт за нами пришлют числа пятнадцатого:

День сегодня был пасмурный, серенький и березы вдоль реки были такого яростно-желтого цвета (иначе и не скажешь), что на фоне еще зеленых лиственниц, на них приходилось смотреть как на солнце, прищурив глаза. А листья с тополя падают с таким звуком, будто вырезаны из фанеры:
:
Золото с берез сбило на землю ветром:
:..
Странное, похожее на название дурной болезни, слово - 'дефолт': Лёнька целыми днями крутит ручку настройки приемника и матерно ругается: А чего крутить и чего ругаться, если отсюда ты никак, ну никак не можешь повлиять на то, что заработанные тобой деньги вдруг обесценились: Дед Костя, сочувственно кивая и поддакивая, таскал из теплицы огурцы и помидоры на закуску и 'два кислых друга - хрен да уксус' заливали горе традиционным русским способом. А я брал ружье и, свистнув собак, уходил в никуда. И состояние у меня было такое, что встав на тропу, готов был идти сколь угодно долго, всё прямо и прямо и всё равно куда. Собак заматывал до полусмерти, по двадцать пять километров на кардан наматывал: А только, всё равно возвращался: С глухарями, с куропатками - не важно, главное было, заглушая ноги, заглушить в себе тоску и ярость:
:
Мне хорошо здесь, как это не прискорбно: Получается, я врал, когда говорил ей, что:
:..
Ночью приходил медведь - все поселковые собаки до хрипоты лаяли в сторону ловушки, но ни одна не пошла в темноту ветреной ночи:
- А только, бздиловатые они все, - подвёл черту Корнеич, - может Огонёк пойдёт, как подрастёт: Пошли в домино доигрывать!
Медведь развалил бревенчатую стенку, скинул петли и сожрал всю тухлятину подчистую: Здоровый, видать был: Собаки, покрутившись возле ловушки, свалили, а я остался подновлять: Значит - есть надежда, ходит медведь-то:
:..

Живём по четкому распорядку. В восемь - подъем, приготовление пищи, зарядка и упражнения со штангой, водные процедуры и завтрак. Потом, до обеда, а обед у нас в четыре, камеральные работы - пишешь, пишешь, как заведённый! А после обеда - сети и рыба, брусника и охота, вязание туесов из бересты, короче, свободное время. Ужин после связи, в девять, ну а потом - домино! Режемся с дедами до полуночи, чаще проигрываем, но иногда выигрываем и Афанасьич с Корнеичем переживают жутко, ругаются друг на друга - шутка ли, они ведь профессионалы 'игры шофёрской'! Вот так: Витаминовна что-то менжуется - то ли пятнадцатого вывозить, то ли восемнадцатого, шеф её подгоняет, а погода тормозит, да и нам хочется всю эту лабуду в лесу дописать, а то в посёлке пьянки да гулянки, не до того и начальство над душой нависает:
:
Опять дождит:
:.
Облачность немного подняло, в тучах появились разрывы и 'пятая точка' опять зачесалась - перпетуум мобиле, привычка к движению:
- Ну что, пойду я сети проверю?
- Иди уж:
Сети - моя идея, Лёньке рыба не нужна, но на мои чудачества он смотрит снисходительно. Действительно, плавать за три километра на моторе, чтобы заполнять щукой медвежью ловушку, да присаливать ежедневно пяток сижков (а примерно такое соотношение пойманной рыбы было в сетях) - иначе как таксаторской блажью это не назовешь. Но бензина у нас много. Сезон заканчивается - чем бы дитя не тешилось, лишь бы водки не просило:
Навстречу мне ковыляет Задарько, мокрый до нитки, с удочкой на плече.
- Ну как, Иваныч, порыбачил сегодня?
- Да вот, не клюет что-то, - показывает мне пяток хариусов, переложенных травой (Корнеич еще до обеда притащил полный рукзак и покрупнее размером . Посмотрев на мой браунинг, достает пластмассовую коробочку с папиросами, чиркает спичкой, закуривает. - Послушай, охотник, какая со мной история приключилась: Ловлю я себе рыбу, никого не трогаю и вдруг, выходит на меня сохатый:
- Где? - перебиваю я его.
- Где? А под скалой, где ты сети ставишь, посмотрел на меня, раскланялся, да и ушел в остров, в ивняки:
- А давно ли, Иваныч, может ушел уж совсем?
- Не знаю, может и ушел, часа три как прошло:
Сохатый - это хорошо. В поселке кроме нас с Лёней еще пять человек, да конец сезона - вывезут, народ угостим, да в Москву колбасы неплохо бы отвезти: Махнув на прощанье Задарьке, спешу к пристани, чем чёрт не шутит:
'Казанка' и 'Ветерок-8' - это песня на такой реке. Воды в перекатах - сантиметров тридцать. Весь вытянувшись вперед, держу румпель кончиками пальцев, пытаясь максимально перенести вес на нос лодки, проскакиваю сливы по суху, аки по воде. Корнеич-то с Вихрем эти перекаты протаскивает, энтузиаст! Мельтешит высоко над сопками косяк гусей - осень, однако! А березы по берегам такие ярко-желтые на фоне облетевших лиственниц, что смотришь на них как на солнце, прищурившись. С низкого неба то и дело срывается мелкий дождь пополам со снегом и я прикрываю ружье вторым плащом. Вот и скала, на черной глади омута белеют поплавки сетей, но не до них, сперва посмотрим, не наврал ли Задарько.
Задарькины бахилы оставили на песке корявую цепочку косолапых отпечатков, метров тридцать до заросшего ивняком и чозенией острова, круглые сохатиные следы на прибитом дождем песке, мокрые кусты и низкие рваные тучи:
Тропить по ивняку бессмысленно, все равно подшумишь, поэтому я стараюсь идти чистыми прогалами, зорко поглядывая вокруг., надеясь первым увидеть: Мелкая протока, осенняя вода и гольяны улепетывают от моих сапог в перекат. Солнце выглянуло из-за снеговой тучи, греет почти по-летнему. Присев на корточки черпаю ладонью ледяную воду Балыгычана и пью, пью, а когда поднимаюсь - вижу его: Шильник, он только что вышел из кустов и, конечно же, заметил меня. Локаторы ушей повернуты в мою сторону, но понять кто он не может, солнце слепит. Метров семьдесят, многовато, но ближе не подойти. Медленно поднимаю браунинг, он, уловив мое движение, моментально разворачивается и идет рысью краем поляны, по дуге. КРАНГ! Гильза летит кувыркаясь, по ходу лося фонтанчик воды от удара пули. Спокойнее, спокойнее, ровнее дыхание, хотя какое к чёрту спокойствие, вот когда оно придет, это спокойствие, тогда точно брошу ходить на охоту! После второго выстрела лось споткнулся и через пару шагов шумно рухнул в протоку. Бегу по мелкой воде, кое-где выше колена, стараясь не замочить патроны. Сохатый силится подняться, из раны на шее фонтанчиком бьет кровь, и я обрываю его жизнь выстрелом в голову:
Суечусь, закинув ружье за спину, хватаю задние ноги сохатого и в азарте пытаюсь выволочь его на берег. Двухцентнеровая туша плохо поддается и я отступаюсь, почувствовав, как на руках трещат сухожилия. Однако, надо за подмогой ехать, одному не выволочь, а потрошить в воде - порнография получится. Шлепаю по протоке как слон, хорониться теперь незачем, и через пять минут выхожу к лодке.
Равнув стартер, запускаю ветерка и ходу, ходу! Поплавки сетей укоризненно кивают мне вслед, подпрыгивая на волнах, но не до рыбы теперь! Мотор поет, мы со зверем, мы со зверем! Уж и дождь не дождь и холод не берет, скорей, скорей моя лодка!
Когда я добежал от пристани до поселка от меня валил пар. Лёнька с Афанасьичем (вот пара - не разлей вода!) собирались пить чай.
- Вы чего, на, чай пить будете?
- А чего такого?
- Сохатого я грохнул!
- Ну!?
- Вот тебе и ну, собирайтесь, мясо одному не выволочь!
Засуетились, побежали натягивать сапоги, сливать бензин: А я, тем временем, чайку выпью: Крутой кипяток засыпаю ароматными закорючками крупнолистового чая. Теперь чайник надо 'взбодрить', вновь поставив на огонь и довести до кипения, а после - 'поженить', перелив несколько раз в кружку и обратно. Характерно, что здесь, подобная процедура не придает напитку горечи, а делает его лишь вкуснее и ароматнее.
Афанасьич быстро продергал Вихря, прыгнули в лодку с Лёнькой и собакой - пусть пропердится, ага, толстая она у Афанасьича, - и умчались за поворот с жутким рёвом. Колмачу за ними потихоньку и на первом же перекате обгоняю 'бурлаков'. Разрывы в тучах все шире, ветер крепнет - похоже, к ночи будет мороз:
Три пары рук, два ножа, 'лосёнок маленький, но жирный - не лосёнок, а поросёнок', однако часа полтора провозились. Стремительно темнеет. Моя лодка загружена почти вровень с бортами, даже вёселками не подгребешь. Спарщики, с гордо торчащей на носу Крыма рогатой башкой, стремительно уносятся вниз по течению в осеннюю мглу и морок. С мари на реку ползет туман, пусто, тихо и одиноко. Аккуратно выруливаю на струю и плыву, плыву, стараясь не поймать винтом корягу:
Справа в реку с рёвом вливается Булур. Здесь русло резко сужается, поворачивает и фарватер проходит по узкому и глубокому перекату между двух галечных островов. Но я ни черта не вижу, совсем стемнело, лишь на севере небо очистилось от туч и на нем сияют звезды, однако света от них немного. Эти обормоты, Афанасьич и Лёнька, конечно же, прошли перекат на вёслах и уже причалили к берегу, я же на вёслах идти не могу - вся лодка завалена мясом.
- Мать-перемать, хоть спичку зажгите, не видать же, куда править! - вопль мой глохнет в шуме воды.
Удар и скрежет металла о камни. Моментально выхватываю мотор из воды, и он глохнет. Только бы не срезало шпонку! Днище лодки грохочет по камням - я впилился в остров. Корму моментально разворачивает и меня тащит как севрюгу, боком, на завал. Опасности не видно, но я ее чувствую, она вокруг меня, спряталась за темнотой. Справа пролетают коряги в пенных бурунах и я стремительно несусь на торчащий горизонтально, в полутора метрах над водой, отполированный течением, балан. Не придумав ничего умнее, привстаю и хватаюсь за него руками. Лодку вырывает течением из-под меня, и я лишь успеваю зацепиться за банкетку носками сапог.
- АА! Ёклмн! - крик в темноту, вишу почти горизонтально над черным потоком. Подтянувшись на руках, перебираю по бревну, отодвигаясь подальше от торчащих лиственничных выворотней, подтягиваю ногами лодку и плюхаюсь в нее. Во, блин! Кажись, опять повезло. После завала идет почти полукилометровый плес, течение здесь чуть по тише, и лодка, медленно разворачиваясь, уплывает в никуда. Шарю у себя под ногами, ага, вот он, мотузок, опускаю мотор в воду, накручиваю шнур на маховик и, дождавшись, когда нос развернется против течения, дергаю. Ура! Завелся сразу, но цела ли шпонка? Сбавив обороты, включаю передачу и, о чудо!, за кормой появляется бурун, и лодка медленно ползет против течения. Вот вам и моторчик - восемь лошадей, а два центнера против течения прёт, 'пишшит, но лезет'. А эти засранцы на 'Вихре' налегке раскатывают, у, поубивал бы! То расстояние, что по течению пролетел за какие-то секунды, преодолеваю минут пятнадцать, стараясь держаться самой струи, чтобы не налететь на корягу. Ага, вот они, обормоты, зажгли огромный факел из бересты и дают отмашку. Осторожно вхожу в залив и причаливаю рядом с Крымом Афанасьича.
Злость прошла, ругаться неохота, да и на что собственно ругаться? Здорово захолодало и меня трясет, то ли от сырой одежды, то ли адреналин отходит. Накрываем мясо брезентом - завтра Афанасьич пригонит бульдозер. Забрав ружья и ведро с печенкой, идем в поселок. Белка светлым пятном маячит впереди на дороге, останавливается, чтобы подождать нас, яростно виляет тугой баранкой хвоста. Ах ты, сучня, рада, что мясо добыли? Над головой выпуклая чаша звёздного неба с переливами 'полярки':

Я выходился и вызверился - бегаю как сохатый, ем как медведь, сплю как евражка. Дед Костя, видя, как я посыпаю суп из лосятины брусникой, сказал: 'Ты, наверное, потому такой здоровый, что всюду эту бруснику сыплешь?' Ага:
:
Чёрт, чёрт, как же задолбала неопределенность!
Сначала планировали вывозку на 15-е. Потом на 18-е. Теперь Нина говорит, что вертолёт будет только 21-го: А 22-го она хочет отправить меня в командировку в Омсукчан, собирать материалы на будущий год. Собирать материалы - такая радость мне нужна, как зайцу триппер, но не отвертеться:
Зазимки начались конкретные, сопки в снегу, хвоя с листвянок почти облетела и гуси на юг косяками попёрли, а куропатки уже до половины перелиняли: Самое замечательное время - предзимье. А мы вещи собираем. Афанасьич приволок бульдозером нашу лодку в поселок, сети просушены и упакованы, остатки бензина по справедливости поделены между остающимися мотористами, большая часть имущества упакована - живем на чемоданах. А впрочем, это не мешает мне совершать ежедневные марш-броски в разных направлениях. Что с того, что в ловушку медведь не попался, авось встречу кого интересного, главное - не сидеть на месте:

Этот пес ходит за мной по пятам, улыбается и смотрит лукавыми карими глазами. Корнеич ревнует - говорит, сманил собаку. А я и не сманивал, просто сходил с ним на охоту пару раз да покормил, хотя кормежка не при чем, Корнеич собак 'от пуза' кормит: Пес молодой, хитрый и ласковый, лайка чистых кровей, Корнеич его из питомника выписывал. Белый, как снег, без единого пятнышка, а имени еще не заслужил, первый год ему, кличут пока 'огоньком':
Лежит сейчас в сторонке, смотрит то на меня, как я штангу верчу (40 кг, нашел в брошенном доме), то на Лёньку, он кашу ест, это интереснее. День у нас сегодня выходной, камералку писать не будем, вот счас искупаюсь, поем и будем ноги глушить! Сопки в снегу, зовут, хвоя с листвянок засыпала золотом всё, по реке плывет разводами, а листья с тополя падают с таким стуком, как будто вырезаны из фанеры. Тишина. Погода не самая охотничья, лучше бы ветер, но ладно, по глухарям пройдемся. Белка смотрит лениво, зевает с подвывом и снова растягивается на припеке - вчера умоталась, 25 километров я 'на кардан' накрутил, ей мои охотничьи забавы не интересны, ей соболь нужен, а их пока стрелять рано. Хоть и много их в этом году. Но рано.
Вниз по Балыгычану зимник хороший, по высоким гривам идет, можно и в тапках ходить, если бы не ручьи, брусники по бровкам - пропасть, нет-нет да присядешь пару горстей в рот кинуть. А Огонёк вопросительно смотрит, чего, мол, там интересного? Мелькает по кустам впереди, слева-справа, язык розовой тряпкой болтается и глаза безумно-счастливые. Загонит соболя на листвянку, а она метров восемь высотой всего. Скачет пёс, ствол царапает, кульбиты крутит, аж заходится от лая. Подойдешь - соболюшка щерится, ворчит. Пяткой по листвянке - дыщь! Соболь вниз кувырком и поскакал по ернику, Огонёк за ним, шум, гам, потеха! Набегается, налается, после меня по следу отыщет и с ходу в лужу пузом! Так лёжа и лакает: По глухарям, правда, бестолково работает - поднимет выводок и гонит за горизонт, если и посадит какого, то в редколесье здешнем близко не подойти, хоть собака и белая: Корнеич глухарей этих из мелкашки за сто метров щелкает, мне же только и остается, что на взлёте пуделять: А впрочем, пару к обеду мы с Огоньком замучали, правда все патроны дробовые у меня вышли.
Сели мы с ним на бровку, кусок мяса лосиного на двоих зажевали, из ручья попили - впору и домой возвращаться, а только зовёт дорога, манит: Дойдем до избушки на Бризе, посмотрим что и как, а там и возвращаться можно.
Топаю дальше по зимнику, на орланов любуюсь, гнездо на листвянке размером с дом, как только не падает? Отлетят уж скоро к морю:
Шишки стланиковой в этом году тоже море, наколотили и мы пару мешков, семечки всегда в кармане, веселей в дороге с ними, идёшь, щелкаешь, аж челюсти к вечеру болят! И медведи на шишку привалили, следов много, кучи из шелухи повсюду, опа, вот одна, аж теплая: Огонек подбежал, понюхал, покрутился, а потом нежно так зубами меня за руку взял и в сторону поселка тянет: Ты чего, не ссы, ружье у нас, медведь, небось, сытый:
Дошли до Бриза, солнце уже к сопке склонилось, тени длинные, тишина и прохлада и идти никуда неохота. Так бы и сидел, смотрел на воду, на горы синие вдали, облака над ними аж светятся, плотные, белые: Ветерок подул, золото с листвянок как снег полетело, густо: Дааа: Сделав над собой усилие, поднимаюсь и иду в сторону дома, пёс радостно скачет впереди, метрах в ста. Ноги сами идут, глухари в тороках болтаются, дышится-то как легко, так бы и шел всю жизнь! Видно в крови это. По наряд-заданию мне на сезон положено сто километров буссольного хода, да сто пятьдесят натурной таксации, да пеших переходов пятьдесят (чет мало, как они этот норматив рассчитывают?), а все равно, бегаешь все лето, а особенно осень, то на рыбалку, то вот как счас, в никуда, к горизонту, глянуть, а что там? То брусники поесть, то шиповника, ага: С ружьем правда:
Вдруг из кустов пулей вылетает Огонёк, уши прижаты, хвост между ног, а за ним чёрно-коричневым шаром, медведь, силится на скаку его лапой достать! Заломил на бегу листвянку, то ли почуял, то ли услышал, вздыбился, на меня смотрит. БАНГ! Браунинг у меня из-за спины как-то сам выскочил и вскинулся, позади медведя фонтанчик пыли пуля выбила, он назад запрокинулся и на съёбки! Вторым в бок по 'низколетящему, БАНГ! И тишина, слышно только как синички сисикают, да сучки в лесу трещат: И что тут делать? Собака сдрисьнула, патронов пулевых два осталось, я ж за глухарями шел: Осторожно иду, попутно шаги считая, привычка, через сто два шага взрыт песок, следы, следы и кровь полосой разбрызгана, попал, первым-то: И вторым похоже. Иду как по углям, листвянки чахлые, ерник невысокий, но это ж медведь! Сказать что страшно - ничего не сказать, адреналин бушует, иду: Зачем-то проверяю, как ходит нож в ножнах: Метрах в пятидесяти, замечаю его, идет медленно, шатаясь, стараясь не шуметь, спешу следом, поймать бы его в прогале каком, боком, да поближе: БАНГ! Вижу, из бочины, низко, черт, брызнуло красным, заваливается на бок, силится подняться, пригибая кусты и ломая сухостоины. Последним, четвертым, успокоив дыхание и уняв кое-как дрожь во всем теле, стреляю метров с пятнадцати, сам весь как пружина, лиственницы вокруг тонкие, куда мне если что?.. Ударом пули резко откинуло медведю голову, а он не умирает, возится, шебаршит, чёрт, что делать-то? Нож в руке, я как ополоумел, но, впрочем, не совсем, до дорезания не дошло: Огонёк подвалил, науськиваю его, он ссыт сперва, а после начинает наскакивать, треплет мишука, хорошая, хорошая собака! Все, вроде дошел:
Сколько я мечтал о медведе, сколько ходил: на еду с голодухи, а в основном - шкуру хотелось, на стену и ружье посверху, как у Завалишина, чтобы каждый сразу видел - это охотник, а не абы что: Но радости почему-то нет: И что теперь с этим делать: Стемнеет вот-вот. Ворочаю тушу, пристраиваю поудобнее, медведь, медведица небольшая, килограмм восемьдесят-девяносто, жирная как свинья, шкура хорошая, вылиняла к зиме, ага: Медведей раньше не шкурил, помню, ковром, особенно старательно голову и лапы. Ножик вострый, Южный крест, первый выпуск, мне за него Пушкин, пиздабол колымский СКС предлагал, правда по пьяни: Обснимать медведя - занятие не для слабонервных, кто не верит, пусть сам попробует. Раздетый он точь в точь как человек, особенно руки-ноги, но мне не до сантиментов, солнце уже за сопкой, холодает стремительно, на мне тельник и энцефалитка и я начинаю зябнуть. Нож реально можно поправить о медвежью пятку (это я в одной книжке прочитал). Первая пуля пробила грудь навылет, вышла через позвоночник, вторая - лёгкие, третьей - обнизил и обзадил, выбила на выходе большой кусок из брюха, оттуда торчат кишки и длинные круглые черви шевелятся: Четвертая - расколотила верхнюю челюсть с переносицей. Патроны у меня - ротвейл-бреннеке магнум, пуля сорок два грамма, лось от такой ложится сразу, а эта с разбитой башкой еще встать пыталась: Огонёк суетится рядом, помогает, слизывает кровь, небось будет Корнеичу хороший помощник, он правда, медведей больше петлями по весне: Вырезаю желчь, закидываю тушку ветками, шкура просто неподъемная, 'вытекает' из рук, а у меня только тороки с глухарями, ружейный погон, веревочка в кармане (что за таксатор без веревочки) да ремень в штанах: Но без ремня штаны свалятся. Увязываю тугим тючком, епт, желчь забыл! Так, вроде все. Перекидываю тюк за спину, килограмм двадцать точно,, ружье в руке, глухари в другой, до поселка километров семь и сумерки уже густые-густые. Выйдя на зимник, выкладываю поперек баррикаду, чтоб тушку потом найти. Топайте теперь мои ноги без остановки!
Небо затянуто тучами, холод собачий, ветер в лицо. Огонёк скачет по зимнику, в кусты не лезет - ученый теперь. Сырая от крови спина, ноют плечи, ноги и рука норовит пристынуть к ружейному стволу. Катаю в голове шары мыслей, очень хочется чаю. Лицо кольнула первая снежинка - удачный день сегодня!
На подходе к поселку я был облеплен снегом весь, на земле уже лежало по щиколотку. Вместо тишины и темени - шум, гам, фары светят. Приехали на Урале ребята из Дуката. Почти двести километров по марям и речным руслам, кузов забит бочками с солярой, шмурдяком, собаками. Двенадцать человек, в поселке им делать нечего, Корнеич рыбу вокруг выкосил, лосей мы разогнали: Объясняю им, как найти медведя, пускают стакан по кругу, по 'сто граммов чистого' на брата, хлопнули по рукам, завалились в кузов и с натужным рёвом Урал уполз в метель. Тишина.
- Извини Корнеич, я опять набраконьерил на твоей территории, - живописую Корнеичу события прошедшего дня - он в поселке за старшего, как-никак зарплату от леспромхоза получает, опять же собака его: Он слушает, хлопает себя руками по ляжкам в особенно интересных местах, хохочет. Человек, который ловит медведей петлями и достреливает их из мелкашки: Он ведет нас в жарко натопленный балок, Люба варит пельмени (как знала, налепила сегодня), спирту развели, разговоры, разговоры, Огонёк, как свидетель событий тут же, тянет нос из-под стола, хоть собаке в балке и не место: Далеко заполночь расходимся, дойти б до своего балка, ощущение, что снега уже по колено, круговерть какая-то адская:
:.
Как я вёз полусырую шкуру в Москву, как выделывал ее, дубил в ванне (хорошо, квартира съемная была) - это отдельная история. Потом шкура долго кочевала со мной по дачам-съемным квартирам и за все это время она ни дня не висела на стене, под ружьем: В прошлом году я продал ее, пока не съела моль. И мне до сих пор стыдно. Медведя я больше стрелять не буду.
:..

Трое суток подряд штормовой ветер. Снегу намело сантиметров сорок-пятьдесят. Печка топится целый день. Сидим на чемоданах и играем с дедами в домино. Опять мы козлы. Поспорил с Лёнькой на командировку в Сучки, что буран будет продолжаться четверо суток.
Спать хочется:
:

Снегу почти по колено, в тучах разрывы. Ветер уже не такой шквалистый и мы, после купания в стеклянно-прозрачных водах Булура, варим лосятину на пищеблоке - надоело в балке сидеть. Дед Костя, как всегда с нами, собаки тут же, все чувствуют, что мы скоро уедем: Вчера, прощальным аккордом, играли в домино до потери сознания, прежде, чем потерять, сознательно дали дедам выиграть с разгромным счетом - мы уезжаем, а они остаются с колымской зимой. Вчера же я роздал дедам остатки патронов (не магнум), и оставил Корнеичу свою телескопическую снасть с безынерционной катушкой и мушки. 'Великий рыболов' растрогался до слёз:
Состояние какое-то сумеречное, хочется подхватиться и бежать по этому снегу к горам, на восток, навстречу ветру.
:.
Только уселись хлебать суп, как из разрыва между тучами вываливается 'восьмёрка' и на крутом вираже, чуть ли не касаясь макушек лиственниц, плюхается прямо на дорогу между балками! Ох ты ж какой летун отчаянный, в такую погоду, да так лихо! Момент встречи с людьми после долгой разлуки всегда смазан, ты вроде здороваешься со всеми, всех узнаешь, понимаешь людскую речь, а общее впечатление - суета и сумбур. Нина. Одна, остальные - экипаж и какой-то делец из заготконторы, сразу начинает о чём-то шептаться с Корнеичем. Летуны не торопятся - пока мы спешно увязываем неувязанное, они доедают наш суп, пьют чай и ходят по колено в снегу по посёлку. Потом заталкиваем во чрево вертолёта 'казанку', кое как отряхнув с нее снег и намёрзшую наледь, мешки и ящики, бачки с мясом и рыбой, делаем контрольную пробежку 'по углам' - проверить, не забыли ли чего? И вот он наступил момент прощания: Блин, они мне все как родные, крепкие рукопожатия и объятия, Люба плачет, не скрывая слёз, я вот-вот сам заплачу, но винты свистят, и механик орёт что-то, злобно скривив рот. Тучи опять сплошной пеленой, сыплет снег. Вертушка, подпрыгнув, несётся по ветру, в обход Громады, низко-низко, чуть не задевая макушки тополей по пойме:
:
А Лёньке спор я проиграл - в Сучки ехать всё-таки мне:

Сутки в посёлке - слишком мало, чтобы увидеть всех, кого хочешь:
:..
Поскольку в Сучках у нас никого, из снаряжения не беру ничего, ни спальника, ни робы, ни бушлата - еду во всём цивильном с рюкзаком, большая часть которого занята медвежьей шкурой. Я очень боюсь, что во время транспортировки с грузом она подопреет и мех повылезет: Поэтому, везу с собой, обильно посолив, рюкзак буду держать на холоде, благо холод уже. Лечу попутным рейсом 'христаради', наш лётный друг, МТ, со своим экипажем, по окончание пожароопасного сезона перебазируется в Сучки на зимовку, поближе к приискам и к семье:

Где-то после обеда, мы в порту, провожают меня все, кто еще не уехал, традиционные тосты, традиционная вяленая оленина и лосятина, традиционные наставления Нины (ага, там прямо всё как в сказке, материалы ждут меня), командировочные, деньги на билет до Магадана и до Москвы: Всё, прощай Сеймчан и до свидания ребята, авось в еще увидимся! На прощание Мурашкин даёт мне корешок от лицензии, разрешающий везти медвежью шкуру на законных основаниях, спасибо тебе, Мурашкин! Солнышко светит, сосульки звенят капелью, МТ командует к посадке. Я пьян умеренно, в 'плепорцию', как быть - на месте разберемся! В салоне кроме меня и крохотного щенка лайки - никого, рейс не коммерческий, лететь чуть больше часа, ни протрезветь, ни выспаться! Заложило уши от резкого старта-прыжка, перевалив гребень сопки, опять мчимся низко над заснеженной равниной, солнце сквозь разрывы в тучах подсвечивает её причудливыми пятнами, добавляя к черно-белой основе синеву рек и ручьев, изумрудные пятна стланика и золото не до конца потерявших хвою лиственничников:
- Эй, давай сюда! - механик машет мне из дверного проема.
Разминувшись со вторым пилотом, втискиваюсь в кабину, - садись! - командует МТ.
- Куда? - сквозь шум винтов я толком не расслышал, да и алкоголь в голове шумит.
- Сюда садись! - механик чуть ли не заталкивает меня в кресло второго пилота, протягивает мне наушники:
Знаете, в каждом из нас до старости сидит ребёнок, в ком не сидит, тот и читать это не будет, и плевать, что МТ жестко контролирует моё 'пилотирование' - Я ВЕДУ ВЕРТОЛЁТ! Жаль, фотик в рюкзаке, впрочем, к чёрту, всё равно никто не поймёт, что я чувствую, даже с фотографиями! Десять минут или двадцать, мрачные, заснеженные горы стремительно приближаются, машину начинает трясти и подбрасывать в воздушных ямах. Второй пилот сгоняет меня с кресла и профи, переговариваясь на непонятном наречии летунов, пытаются укротить эту болтанку. Насколько силён ветер видно по низко несущимся тучам. Тучи скребут по голым макушкам гор, серые тучи, чёрно-серые гольцы, ни кустика стланика, ни одной, даже самой корявой лиственницы: После перевала МТ бросает машину в распадок, черные глыбы курумника несутся на встречу, лунный пейзаж, горные разработки, все склоны изрезаны профилями вдоль и поперёк, и, в серости приближающегося вечера появляется Дукат: Как тут могут жить люди?! Однако, живут. После Дуката, обгоняя ползущие по дороге грузовики, мы летим минут пять и, сделав приветственный облёт сопки с локатором на макушке, МТ с ходу сажает машину рядом с выпотрошенным остовом 'кукрузника': Сучки, Омсукчан, если Сеймчан - Сочи на Колыме, то Омсукчан - Колыма на Колыме: Приехали. Мы с МТ проходим в низкое здание порта 'на контроль', второй пилот с механиком, спешно перетаскивают в подъехавший 'уазик' какую-то контрабанду.
- Куда ты сейчас? - вопрос МТ звучит несколько по-дурацки, куда я, в сопки? - Если хочешь, можешь остановиться у меня - жена с детьми в Магадане, квартира свободна!
- Не помешаю я?
- Нет, будешь с собакой гулять! - МТ тащит на веревочке упирающегося щенка, - За ним через неделю только приедут.
Отлично, квартирный вопрос решен, на том же 'уазике' со всем экипажем мы мчимся в посёлок, по пути заехали в магазин и я, на правах гостя, закупаю ингредиенты для праздничного ужина - водку и замороженную оленину. А дальше - веселье завертелось само собой. Квартира МТ, видимо, пока нет супруги с детьми - проходной двор. 'На огонёк' к нам заглянуло человек двадцать, я всех и не упомнил, но с каждым выпил 'за знакомство', поздней ночью, под яркими звёздами и растянутой от сопки до сопки поляркой я выговариваю щенку лайки что-то сокровенное, а он слушает:
:.
Следующая неделя проходит под девизом: 'пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что'. С утра я в лесхозе, ловлю директора, лесничих, пытаюсь раскопать в бардаке кладовок нужные мне материалы предыдущего лесоустройства и свести границы кварталов.
- На хрена тебе это надо? - директор лесхоза худ, резок и ведет себя так, как будто я пытаюсь найти недостачу в бухгалтерии, - поехали лучше в тайгу, у нас три лицензии на лося, бушлат и валенки мы тебе дадим!
Я бы поехал, если б не:
:..
Молоденькая, шустрая как горностай, продавщица 'супермаркета' отпускает мне водку, тушенку, стреляет чёрными глазами, и попукивая от натуги, снимает с верхней полки мешок с крупой - короткая юбка, задравшись до невозможности, обнажает тугие бёдра:
:..
Я сижу за столом у окна и калькирую, калькирую, а после переписываю, переписываю: За окном сопки в снегу, мороз минус двадцать, а маленькая лаечка, лёжа на коврике у двери, печально вздыхает. Отроду ей не больше двух месяцев, однако, она ни разу не написала в квартире, всегда просится: Я разговариваю с ней, когда устают глаза и спина.
Вечером приходит МТ и мы едим ту еду, что я приготовил днём и пьём ту водку, что отпустила черноглазая продавщица 'супермаркета':
:.
Всё! Пороха я уже не изобрету! Всё, что было - откопировано и сведено по мере возможности. Зима в своих правах и если мороз завернёт сильнее, на улицу я в своей джинсе уже не выйду: Прощаюсь с директором лесхоза, он вручает мне посылку 'на материк', я должен найти человека в Москве и передать: Золото? Нет, стланиковый скипидар в аптечных пузырьках: И литровая банка красной икры в качестве платы за траффик:
На центральной площади, в темноте морозного утра, я влезаю со своим рюкзаком в пропахшее солярой нутро японского миниавтобуса, там уже сидят попутчики - пьяный парень и развязная девица и думаю о МТ, о маленькой лайке, о худом директоре и шустрой продавщице: Смог бы я стать для них 'своим', если бы остался?.. Машина трогается и я:
:
На Капрановском перевале, по традиции, шофёр останавливается, и мы все выходим посмотреть на ЭТО, несмотря на мороз и ветер:
:
Чем ближе к морю, тем теплее, сухой мороз сменяется мокрым снегом, короткий предзимний день кончается, во время остановок мы пьем водку и закусываем икрой из подаренной директором лесхоза банки. В Карамкене уже вусмерть пьяный парень спит, а его развязная девица лезет ко мне на заднее сиденье целоваться: А ну-ка шеф, тормозни, нам выпить надо! Дождь пополам со снегом, не видно ни черта, как он ведет машину?! По счастью, в Стекольном попутчики шатаясь сходят в темень и дождь и до Сокола я еду один, за окном на заснеженных склонах чёрные проталины:
:.
:..
:.

Открыв глаза, я всем своим существом ощущаю её присутствие: Темно, тихо, лишь дыхание и тепло тела: Ты ЭТОГО хотел? Да! Чтобы вместе, чтобы рядом: А за окном дождь и там, под дождём, в жёлтых камышах Шушмора неслышно бродят лисы, стряхивая с огненно-рыжего меха холодные капли и утки срываются с кряканьем в темноту:
:
Ступив на мокрую платформу Туголеса, я привычно поддёрнул лямки рюкзака и пошёл навстречу ветру. Горечи и сожаления о том, что все люди как люди, а я под моросящим дождём топаю, Бог знает, куда и зачем, нет. Я дома, я на полевых: А почему Туголес? Так, надоело по полям топать, а здесь, кружной дорогой до Карасова, всё карты торфяные да каналы вдоль идут, может повезёт и уток зазевавшихся подниму. Дождь перестал, ветер усилился. Еще не совсем облетевшие берёзы и осины дарят ощущение дежа-вю, второй раз за год встречаю предзимье на охотничьей тропе. После лосей, оленей, медведей, зачем мне нужны эти утки? А вот нужны, потому, что оправдание 'соскучился по свободе и вольному ветру' не материально, а утка с яблоками:
:..
Иду уже часа четыре, осенний день короток, пропуделял два раза по неудобно взлетевшему тетереву и всё: Никого, только снегири посвистывают, снег скоро: Последний участок перед вагончиком я проходил в сумерках. Тропа идёт по болоту, но поздней осенью болото почти пересохло, иду не спеша, знаю, что насобирать дров для печки смогу и в темноте. Метров за сто слышу шум и какую-то возню, дымком потянуло, ага, кто-то есть. Дымит костер, дымит печка в вагончике, у костра на груде валежника Сашка Рошальский жулькает ножокой, по всем правилам жулькает, лицом к главной тропе, чтоб подходящих гостей увидеть. А с той стороны, откуда я иду, к вагончику никто и не ходит. Скруглив и без того неспешный шаг, тихо-тихо я подошел и гаркнул: 'Бог помощь!' Молча, бросив ножовку и не оглядываясь, Рошальский рванул по тропе как сайгак:
- Саня, вернись, я всё прощу!
Остановив свой бег и присмотревшись, Сашка шаркает болотниками обратно.
- Сука, подловил, я чуть не сдох от страха! Ты откуда?
- Да с Туголеса, по картам прошелся для разнообразия.
- Ну, ты лось! С рюкзаком-то, это километров пятнадцать!.. А чего один?
Чего. Ничего, звал Йуррика, Лёху, однако, что-то как-то не захотели напарники:
Я угощаю Сашку вяленой олениной и копченой лосятиной, мы пьем принесенную мной водку в жарко натопленном вагончике и Сашкины глаза блестят восторженно, когда я рассказываю о сезоне, и он примеряет 'на себя' и лосей и оленей, видимо, представляя сколько денег мог бы выручить за мясо: Не только в мясе дело, Сашка:
Поздняя ночь, по стенам пляшут отблески света из печи, Сашка трясёт меня за плечо.
- Антоха, вставай, там, на озере, кто-то мои сети тырит!
Кое-как одевшись, ковыляем на пристань. В кромешной тьме и сырости, отчетливо слышна возня и плеск.
- Шарахни по ним картечью, чтоб знали!
Картечи мне жалко, а вот бекасинник пойдёт. Выцелив так примерно в горизонт, крикнув что-то зычное и грозное, даю залп. Стихло всё. Послушав для порядку, замерзнув, идём обратно в жарко натопленный вагон. Не спится что-то:
А наутро, на плесе, прямо напротив пристани, в серой мороси октябрьского утра огромно-несуразные в нашем болоте, белые-белые лебеди: Это они за мной прилетели чтоль? Вот кто ночью на Сашкиных сетях колобродил: Заплескались, забили крыльями и после долгого разбега через весь плес. Взлетели и ушли куда-то под низким серым небом:
Собираемся с Сашкой топтать карьеры - одному ему скучно и боязно, по весне он от егерей убегал и в самой чащобе нашел скелет человеческий. Где нашел - вспомнить не может, но с тех пор один ходить боится. На углу озера, где яма, мы синхронно стреляем по стае чернетей, сидевших под берегом, и валим двух. Но ветра нет. Трупики как впаянные в свинцовое зеркало, а тащиться назад за лодкой неохота. Чаек тоже вроде уже нет, отлетели, так что пусть лежат до вечера, на обратном пути заберем:
То лёгкий дождь. То просто туман. Никого и ничего. Но это мне и нужно для восстановления душевного равновесия. Мы разделяемся с Сашкой и прочесываем карьеры по параллельным бровкам. Я слышу, как он шуршит камышом и трещит валежником. И всё. Больше никаких звуков. И низкое небо:
:..

За узкоколейкой, на песчаной бровке мы варим чай и жуем хлеб с салом. Дождик. Неожиданно тишину разрезает на три части резкий голос кряковой 'кря-кря-кря!' Кажется, что где-то совсем рядом, но не понять - впереди километр карьеров, а за ним простор озера Долгого и где они сидят? Сворачиваем по-быстрому свой хабар и, опять разделившись, прочесываем, двигаясь по параллельным бровкам, карьеры. В абсолютной тишине осеннего дня ясно слышно всхлопывание крыльев, плеск, тихое кряканье и прочие звуки кормящейся стаи, а ещё слышно, как при каждом шаге побрякивает у Сашки в противогазной сумке кружка: На карьерах никого, начинаются камыши на берегу Долгого, старые березы, браконьерский полуразвалившийся балаган, мы выходим на топкий берег и замираем в изумлении. Весь плёс усеян утками - чернеть, гоголи, красноголовики, свиязь, чирки, кряквы плещутся, переговариваются, гоняются друг за другом. До них метров сто пятьдесят и прошли мы уже почти километр, как же мы их услышали от узкоколейки? Рефракция звука из-за дождя и тумана? Мы молча стоим и смотрим на эту шевелящуюся массу, сосчитать их, как? Как три года назад, на Колыме: Я хочу рассказать Сашке о невиданном пролёте, но тишину неожиданно взрывает дуплет. Сашка не пожалел картечи: Всплески от попавших в воду картечин лишь заставили чуть отодвинуться крайних. Не хотят взлетать:
- Сюда бы лодку од двумя 'Вихрями', подлететь на глиссере, да со всех стволов в кучу: Ладно, пошли назад, чего мокнуть!

А потом приехал Лёха: Вроде не собирался, но то ли его с работы отпустили, то ли просто соскучился. А только как нельзя кстати - Сашка домой собрался, а мне одному куковать? Отпросился-то я на десять дней:
:.
И пошло у нас дело - перед самыми морозами вдруг повсюду полезли грибы-подберезовики и мы с Лёхой стали их собирать и варить, а излишки сушить в вагончике, благо места много и печка топится. Уходили каждый день, несмотря на дожди, то за Удебное, то на Долгое, один раз заблудились и укуролесили чуть не на Рязанщину - замучались возвращаться против северного ветра и снега: Через день к нам приплывал Деревяга, проверить сети, пополнял нам запас 'горючего' - в ту декаду попробовали всё, от аптечного спирта, до подозрительно горящего зеленым пламенем самогона. Ну, и как водится, ко дню милиции вморозило на ночь так, что озеро встало в одночасье - осталась только полынья на глубоком плесе. Однако, утром, по морозу, мы пошли шататься. Ну не уезжать же, когда вокруг такое великолепие! Правда, далеко не пошли, прошерстили близлежащие глубокие карьеры - там лёд не так быстро встаёт. Тяжелые, готовые к отлёту кряквы, почему-то в тот день сидели до последнего и я стрелял легко и непринуждённо, понимая, что на этот раз похоже всё:
:..
Возвращаясь назад к вагончику, уже в сумерках, я шикнул на Лёху, чтоб не трещал валежником как медведь. На ртутном зеркале полыньи, среди отражений первых звёзд, густо-густо сидели чернети: Лёха, вложив в стволы 'нулёвку', стал подползать по промороженной до хрустального звона траве, а я, памятуя навыки прошедшего полевого сезона, стал просто подходить, как к зверю, неслышно и неспешно: Грохнула дуплетом Лёхина 'тозочка', я выпустил 'в кучу' весь магазин, что творилось на полынье - не разобрать, шум, плеск, кырканье! Часть стаи заходит на круг, на фоне еще светлеющего неба успеваю дважды или трижды выстрелить по ним и пара тушек шлёпается в воду. Лёжа, матерясь, пытается вытащить раздутые гильзы: И что нам теперь делать? До полыньи метров тридцать припай, лодка надувная у нас в вагончике, Сашкина, дырявая, стемнело уже, звёзды сияют, и тонкий месяц рогами кверху: Морозит так, что сопли в носу стынут, по тонкому льду под противоположным берегом бежит лиса. Так, ладно! Оставив Лёху караулить, бегу за лодкой - авось выдержит заплыв!
Борта травят, поэтому я гребу и проталкиваюсь, а Лёха колотит по припаю жердью, пробивая дорогу, с лопастей вода стекает медленными, тягучими каплями, разбитые льдины тут же снова смерзаются. Наконец, вываливаемся на открытую воду, Лёха светит фонариком и указывает куда грести. Утки, хохлатая чернеть, общим счетом ровно восемь, по четыре на брата, напарник мой просто счастлив! А я задумался, а почему я здесь, а не ТАМ? И каков эквивалент? Ради чего? Ради пяти килограммов мяса и перьев я рискую жизнью? Ведь пробей мы сейчас борт, в нашей полузимней одежде и сапогах не выплыть и помочь будет некому - ближайшие люди в восьми километрах: Видимо, очень мне надо, находиться здесь и сейчас под звёздным небом, а потом в пропахшем дымом и портянками вагончике, пить водку и говорить о бабах:
:.
- Чё, заснул, греби скорее! - Лёха прервал мои раздумья весьма бесцеремонно, но полынья начала смерзаться, тоненькие льдинки звенят под бортами, образуя 'сало'. Кое-как пробились с помощью кола, лодку не скатать - сломается, Лёха тащит добычу и ружья, я с лодкой на голове ломлюсь наугад за ним следом, при свете звёзд и месяца видно плохо. И дальше, всё как надо - жаркий огонь в прогоревшей до дыр печке, немудрящая снедь (подъели уже всё почти) и водка в самую меру, так, чтобы зарумяниться. Обожженные морозом и ветром, наши лица горят в полутьме красным (а может пламя из печки?), мы несём синхронно какую-то веселую пургу, и нам обоим хорошо, и Лёха еще не выпил достаточно, чтобы начать охоту на 'духов': Если ты охотник, если ты пропащий, если ты в состоянии прогнать из головы образ 'подушки Пришвина', так будь на охоте, радуйся охотничьей удаче и не тужи!..
:.
Подкидывал я в печку перед сном часа в два ночи, небо было ясное, звёзды сияли: А утром проснулись под снегом. Сантиметров десять намело за ночь, ветер штормовой, озеро во льду, желтые камыши по снежным заносам: Однако, надо выбираться! Залабазили, как было оговорено с Сашкой, высушенную у печки лодку. Собрали мешки, поделив добычу 'по-братски', подъели последний харч, оставив на дорогу немного хлеба с салом, и всё: Дальше только ты, твои ноги, северный ветер в лицо и дорога среди белых полей: Лёхе хорошо, у него бушлат, хотя не очень хорошо, видать вспотел под рюкзаком, морда красная, а у меня под штормовкой - свитер и греюсь только тем, что увеличиваю скорость. Добежав до станции, понимаем, что попали конкретно, ближайшая электричка через час с небольшим, а на открытой всем ветрам платформе укрыться негде - сдохнем мы тут!
- Погоди, тут где-то дом, где 'гонят', Деревяга говорил, вроде тот, кирпичный, - Лёха тычет перстом в сторону пристанционных домишек, - иди ты, у тебя морда посимпатишнее!..
Ага, 'посимпатишнее', десять дней не брился, нонче снегом умылся: Ковыляю к указанному строению, кудлатая собачка испуганно лает на меня из-под крыльца.
- Хозяева, ау, есть кто живой! - на мой стук на крыльцо вылезла корявая бабка.
- Тебе чего, родимец?- голос сиплый, пропитой.
- Бабушка, здравствуй! Не у вас ли самогоном торгуют? - меня трясёт крупной дрожью, зубы стучат.
- Проходи, - бабка пропускает меня в сени, - Арина! Слышь?!
Я аж подскочил, так за спиной рявкнула, вот тебе и бабка!
Грудастая молодка с русой косой (после сезона, после десятидневного сидения на озере мне всё бабы - Василисы Прекрасные) вынесла мне поллитру с чуть желтоватой жидкостью и я с трудом удержался, чтоб не хлебнуть так сразу, из горла: Приняв деньги, скользнув по мне блядским, зеленым взглядом, девица протянула мне огромное антоновское яблоко - на заешь:
:
За порогом - шторм и метель, по платформе вокруг наших рюкзаков вышагивает Лёха, как одинокий пингвин. Я вдруг понимаю, что вот оно, счастье - иметь возможность убежать в 'царство рыб и куликов', и Лёха сейчас олицетворяет это царство.
- Лёхаа!!! Эгэлгэ!!! - я размахиваю над головой добытой бутылкой.
И нахохленная фигурка на платформе машет руками и подпрыгивает в снежных вихрях, закрученных проходящим товарняком:

Думаю тема будет интересной

решил свалить все в кучу для удобства

Про щучку тоже подумал, но это все-таки большой тесак, а не нож 🏿

Посмотрим.. . когда точить большой повезу Сам боюсь не осилю...

Originally posted by вулливорм:

решил свалить все в кучу для удобства

Теперь хоть нормально почитать можно будет.

Генадьич:
16715196

Генадьич - креативно .

решил свалить все в кучу для удобства

Предлагаю всем негативистам стереть утром свой пост и не портить замечательную тему Антону указивками и разборкой.
И потру свой тогда.

Извини за все детство и юношество не было ни одного фотоаппарата, только два велосипеда((

Читаю дальше.. . 👍

------
С Уважением.

------
С Уважением.

Я пишу отчеты

готов был бы поделиться.

Нахрен ты нужен? Тролль, вали в свои темы и не засерай осередную!

Самоделка:

У меня на поясе во такой

А четвёртый, какой-то безымянный нож, хз из какой стали. В кадр пока не попадал)))

Originally posted by Даг:

Я пишу отчеты...

Вот и пиши. А указывать и навязывать свои "понятия" участникам форума в чужих темах не стоит.
А то интересно у тебя получается, когда что-то пишут другие, так это сразу:

Originally posted by Даг:

гавнецо от "Дружной Команды"... ,