Джозеф Уэмбо. Новые центурионы

В.Высоцкий.
Жил я с матерью и батей
На Арбате-здесь-бы так
А теперь я в Медсанбате,
На кровати весь в бинтах

Что нам слава,что нам Клава-медсестра
И белый свет
Помер мой сосед,что справа
Тот,что слева-еще нет.

И,однажды,как в угаре
Тот сосед,что слева мне
Вдруг сказал-"Послушай,парень-
У тебя ноги-то нет."

Как-же так,неправда,братцы!
Он,наверно пошутил
"Мы отрежем только пальцы"-
Так мне доктор говорил...

Но сосед,который слева
Все смеялся,ве шутил
Даже если ночью бредил
Все про ногу говорил.

Говорил,что,мол не встанешь
Не увидишь,мол,жены.
Поглядел-бы ТЫ!ТОВАРИЩ!!!
На себя со стороны...

Если-б был я не калека
И слезал с кровати вниз
Я-б тому,который слева
Просто-б глотку перегрыз!

Умолял сестричку-Клаву,
Показать,какой я стал...
Был-бы жив сосед,что справа-
Он-бы правду мне сказал.. .

А.Розенбаум.

Снятся мне перелетные птицы
Из далекой и правильной песни.
И казенные стены больницы
Вдруг становятся узки и тесны.

И луна над моим изголовьем
Манит светом меня из постели
И бинты,проржавевшие кровью
Превращаются в алые перья...

И не телом-душой обожженный
О последнем мечтая патроне
Ту звезду,под которой рожден я
На горящем ищу небосклоне.

А дружок,не помянутый лихом
Деликатный,как есть городской он
Потянулся к звезде своей тихо
Медсестричку не побеспокоив...

И от этой великой утраты
Я подумал слабеющим мозгом
Видно в чем-то мы все виноваты
Слишком рано летим к своим звездам...

Отыскал наконец-то свою я,
И кровать сжал покрепче руками
До свидания,все,кто воюет
И прощайте все те,кто не с нами...

А мы с тобой , брат из пехоты
А летом лучше, чем зимой
С войной покончили мы счеты
Бери шинель, пошли домой.

Война нас гнула и косила
Пришел конец и ей самой
Четыре года мать без сына
Бери шинель, пошли домой.

К золе и пеплу наших улиц
Опять, опять товарищь мой
Скворцыпропавшие вернулись
Бери шинель, пошли домой.

А ты с закрытыми очами
Спишь под фанерною звездой
Вставай, вставай однополчанин
Бери шинель, пошли домой.

Мы все войны шальные дети
И генерал и рядовой
Опять весна на белом свете
Бери шинель, пошли домой.

Б. Окуджава

Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки,--
Точно в пропасть с обрыва --
И ни дна ни покрышки.
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
Я - где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я - где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
Я - где крик петушиный
На заре по росе;
Я - где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;
Где травинку к травинке
Речка травы прядет, --
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.

Расул Гамзатов
Журавли.(песенный вариант)

Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.

Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса,
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса.

Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня

Настанет день и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.

Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.

Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса,
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса

Вечная память павшим за Родину.

---

перемещено из Для свободного общения

3. ИНТЕЛЛЕКТУАЛ

Рой Фелер был вынужден признать: когда во время перекура в шепоте
одноклассников он уловил свое имя, это доставило ему удовольствие. Он
услышал, как один из курсантов пробормотал: "Интеллектуал", и ему
показалось, что это было сказано с уважением. Впрочем, чему тут
удивляться? Разве не он, Рой Фелер, только что получил высший балл за
составление отчета на уроке Уиллиса? Теория давалась ему легко, и, если бы
все шло так же гладко на стрельбище да хватало выносливости на
спортплощадке, он бы наверняка стал первым среди курсантов этого набора и
получил бы "смит-вессон", которым по традиции награждается лучший
выпускник. Будет ужасно, подумал он, если этот приз достанется
какому-нибудь Плибсли, лишь за то, что тот быстрее бегает и более метко
стреляет.
Томясь нетерпением, он ждал, когда же наконец в классе появится сержант
Харрис и начнется трехчасовое занятие по уголовному праву. Преподавателем
Харрис был вполне заурядным, но сам предмет оказался жутко интересным.
Пожалуй, самым интересным во всей учебной программе. Рой даже купил и за
последние пару недель дважды перечел книгу Фрика по уголовному праву штата
Калифорния. Несколько раз он вступал с Харрисом в полемику, расходясь с
ним в трактовке того или иного параграфа закона, и ставил себе в заслугу,
что сержант, опасаясь подвоха со стороны чересчур дотошного и
осведомленного новичка, в последнее время сделался бдительнее,
добросовестнее и аккуратнее.
Внезапно класс затих. Сержант Харрис встал перед ними, разложил на
кафедре свои конспекты и зажег первую сигарету из тех, что он выкурит в
течение лекции. Физиономия его походила на ноздреватый бетон, однако форма
была ему к лицу. Сшитый на заказ синий шерстяной мундир как-то особенно
ладно сидел на высокой и стройной фигуре. Любопытно, подумал Рой, а как я
буду смотреться в синей форме, подпоясанной черным Сэмом Брауном?
- Продолжим разговор об обысках и сборе улик, - сказал Харрис, почесав
плешь на рыжей макушке. - Кстати, Фелер, вчера вы не ошиблись, заявляя,
что для доказательства наличия состава преступления достаточно
неподтвержденного свидетельства соучастника. Но для вынесения приговора
этого мало.
- Совершенно верно, - Рой кивком выразил сержанту благодарность за это
признание. Однако в том, что тот действительно приветствовал удачно
поставленные вопросы-головоломки, он сомневался. Рой умел завести класс.
Он научился этому от профессора Рэймонда, который заинтересовал его
криминологией в тот самый момент, когда он бесцельно кидался в поисках
призвания с одних общественных дисциплин на другие, не в состоянии
окончательно определиться. И не кто иной, как профессор Рэймонд,
уговаривал его не бросать колледж. За три года учебы под руководством
этого добродушного толстяка с горящими карими глазами он многого добился.
Но колледж ему опостылел, и даже занятия с профессором Рэймондом стали ему
докучать. Как-то бессонной ночью, когда уже от одного присутствия рядом
беременной Дороти на душе делалось невыносимо тягостно, он вдруг отчетливо
осознал: лучший выход - уйти из колледжа и на год-другой (покуда он не
узнает о преступниках и преступности нечто такое, чего никогда не постичь,
корпя над книжками, криминологу) записаться в полицейские.
На следующий день он уже был в здании муниципалитета и мучился
вопросом, звонить отцу немедленно или же переждать до присяги, которую он
примет месяца через три, если, разумеется, достойно пройдет полное
тестирование и благополучно переживет - а он переживет, с этим проблем не
будет - проверку на личные качества. Отец расстроился ужасно, а старший
брат Роя Карл не преминул напомнить, что обучение младшего Фелера уже
обошлось семейному бюджету более чем в девять тысяч долларов; что он, Рой,
не удосужился хотя бы дотерпеть до окончания колледжа - ему приспичило
жениться; да и вообще, какая польза их делу, связанному с ресторанными
поставками, от криминолога? Рой заверил Карла, что вернет им все до
последнего гроша. Так он и собирался поступить, однако прожить на
начальное жалованье полицейского оказалось совсем не просто: на руки он
мог получить куда меньше обещанных четырехсот восьмидесяти девяти долларов
в месяц. Из этой суммы нужно было вычесть пенсионный налог, отчисления для
оплаты пособий по безработице, в Лигу социальной защиты полиции, в
Полицейский кредитный союз, из фондов которого оплачивались обмундирование
и подоходный налог, финансировались медицинские программы. Но он вернет
отцу с Карлом все до последнего гроша. Он дал клятву. И всем назло окончит
колледж и станет криминологом. И пусть никогда ему не сделаться богатеем,
зато счастлив он будет несказанно больше Карла.
- Вчера мы говорили с вами о знаменитых процессах - делах Кэхана,
Рошена и других, - сказал сержант Харрис. - Заходила речь и о процессе
"Мэпп против штата Огайо", о котором каждому новичку следует помнить как о
деле, где были допущены ошибки и применены незаконные методы при обыске и
задержании. Я также упоминал о том, что порой полицейским кажется, будто
суд только и ждет такого рода дел, дабы еще сильнее ограничить возможности
полиции. И поскольку вы стали - или почти стали - сотрудниками нашего
управления, придется вам проявлять интерес к определениям суда, выносимым
по произведенным полицией обыскам, предварительному расследованию,
задержанию и сбору улик. По большей части вам суждено огорчаться,
конфузиться и делать в штаны, вам придется выслушивать жалобы коллег, что
самые эпохальные судебные решения принимались с перевесом в один голос,
что глупо ожидать от рядового полицейского, чтобы он в пылу борьбы
действовал нестандартно, да еще при этом сумел угодить весталкам с
Потомака. Нытья и чуши вы наслушаетесь вдоволь. Но, коли хотите знать мое
мнение, подобная болтовня - это добровольная капитуляция. Мы имеем
касательство только к Верховному суду США, к Верховному суду штата
Калифорния да к паре апелляционных судов. И совершенно излишне переживать
да биться головой об стенку, если какой-то крючкотвор выносит идиотский
приговор. Даже если это приговор по делу, которое вы самолично вели и
которое так желали выиграть. Очень скоро кто-то попадется с поличным,
тогда-то и появится шанс расквитаться. Судья - царь и бог только у себя, в
зале заседаний, а за стенами здания Правосудия вам уже никто не запретит
завести новое дельце.. . Вчера, когда мы затронули вопросы, связанные с
обыском, приводящим к законному аресту, вы испытали большую неловкость.
Итак, право на обыск мы имеем.. . когда?
Горящая сигарета сержанта Харриса описала ленивую траекторию и
нацелилась в класс.
- Когда на руках есть соответствующий ордер или разрешение, когда вы
заручились согласием подозреваемого лица и когда характер происшествия
подразумевает возможность законного ареста.
Оглядываться, чтобы увидеть, кто дал ответ, Рою не понадобилось: голос
принадлежал Сэмюэлу Айзенбергу, единственному из курсантов, кто мог
составить ему конкуренцию в учебе.
- Верно, - сказал Харрис, выпуская из ноздрей облачко дыма. - Да только
доброй половине из вас за всю свою карьеру так и не доведется получить
ордер на обыск. Львиная доля из двухсот тысяч арестов в год производится
или на основании чисто умозрительных заключений о том, что совершено
преступление, или по той причине, что совершено оно прямо на глазах у
должностного юридического лица, то есть полицейского. Да-да! О
преступления спотыкаешься, в преступников утыкаешься носом и глохнешь от
пальбы над собственным ухом!.. Вам это еще предстоит. Как предстоит
шевелить задом, а не просиживать его по шесть часов, чтобы получить ордер
на обыск. По этой самой причине мы и не станем отвлекаться на разговоры об
обыске по ордеру. На сегодня я припас кое-что другое и, на мой вкус, куда
более занятное - спонтанный обыск, приводящий к законному аресту. Если
когда-нибудь суду вздумается лишить нас полномочий на проведение подобной
разновидности обысков, мы попросту окажемся не у дел.
Айзенберг поднял руку, и сержант Харрис кивнул, сделав могучую затяжку.
Едва начатая сигарета превратилась на глазах в жалкий окурок и обожгла ему
пальцы. Он загасил ее, и Айзенберг сказал:
- Не могли бы вы, сэр, заново рассказать об обыске помещений,
находящихся на расстоянии в девяносто пять футов от жилища обвиняемого?
- Чего я и боялся. - Харрис улыбнулся, пожал плечами и прикурил новую
сигарету. - Зря я касался этих вопросов. Я сделал то, за что сам
критиковал некоторых полицейских. Я стал жаловаться на спорные процессы,
поддерживать расхожие представления о нашей службе, предрекать
оправдательные приговоры. Итак, я сказал, что до сих пор точно не
определено, что означает выражение "под контролем обвиняемого"
применительно к обыску помещений при аресте. Премудрый суд, руководствуясь
собственными предположениями на сей счет, установил, что арест обвиняемого
в девяносто пяти футах от его жилища не дает права входить к нему в дом с
тем, чтобы произвести там обыск. Я также сослался на другой аналогичный
случай, когда расстояние в шестьдесят футов не помешало признать, что
автомобиль находился "под контролем" субъекта. И, наконец, я упомянул
третий случай, когда полиция арестовала нескольких букмекеров в их
собственной машине в полуквартале от конторы и суд счел, что обыск
автомобиля и помещения был правомочен.
Но беспокоиться из-за всей этой муры нет никакой нужды. Так или иначе,
мне не следовало касаться данной темы хотя бы потому, что в душе я
оптимист. Всегда приму полупустой стакан за наполненный на целую половину.
Встречаются полицейские, пророчествующие, что в итоге суды вообще лишат
нас права на предварительный обыск, но такое решение нас бы попросту
парализовало. Не думаю, что это произойдет. Скорее, в один прекрасный день
Главный Вашингтонский Чародей соберет к себе восьмерку своих маленьких
колдунят, и они будут заседать вместе до тех пор, пока не доведут закон до
ума.
Класс прыснул со смеху, и Рой почувствовал раздражение. Харрис не может
не пройтись по адресу Верховного суда, с неудовольствием подумал он. Ни
один инструктор, обсуждая закон, еще не обошелся без того, чтобы не
выпустить нескольких стрел в Верховный суд. В том, что говорил Харрис,
конечно, был резон, но Рой не мог избавиться от чувства, что тот еще и
играл роль. Все процессы, о которых читал Рой и которые вызывали столь
острое неприятие в стане инструкторов, казались Фелеру проведенными четко
и разумно. Главенствующим принципом суды считали признание гражданских
прав и свобод, так разве справедливо утверждать, что выносимые ими
приговоры бестолковы и оторваны от требований реальности?
- Ну хватит, ребята, нечего меня отвлекать да сбивать с толку. Мы как
будто собирались говорить о спонтанных обысках, способствующих
последующему законному аресту. Что вы скажете по поводу такой вот истории:
парочка полицейских наблюдает, как такси останавливается перед отелем,
нарушив при этом правила парковки. Пассажир - мужчина, сидевший рядом с
водителем, - покидает автомобиль. Из отеля выходит женщина и располагается
в такси на заднем сиденье. К машине подходит еще один мужчина и
подсаживается к женщине. За этой сценкой следят двое полицейских и решают
выяснить, в чем тут дело, шагают к автомобилю и приказывают пассажирам
выйти из такси. Они замечают, что мужчина вытаскивает руку из щели между
подушкой и спинкой сиденья. Тогда они снимают заднее сиденье и
обнаруживают три сигареты с марихуаной. Мужчина осужден. Вопрос: утвержден
приговор или обжалован апелляционным судом? Есть желающие поделиться
своими мыслями на сей счет?
- Обжалован, - сказал Гумински, худой тип лет тридцати с жесткими, как
проволока, волосами, самый старший, по мнению Роя, курсант во всем классе.
- Понятно. Вы, ребята, рассуждаете уже как заправские полицейские, -
усмехнулся Харрис. - Вас даже не надо убеждать, что суды то и дело
выкручивают нам руки. Только в данном случае догадка неверна. Приговор
утвердили. Но было там нечто такое, что повлияло на принятое решение и
чего я не упомянул. Как по-вашему, что же это может быть?
Рой поднял руку и, поймав кивок Харриса, спросил:
- А в какое время это случилось?
- Неплохо, - сказал сержант. - Как и следовало ожидать, время было
необычным. Что-то около трех ночи. Ну и на каком же основании они
обыскивали такси?
- Происшествие, требующее незамедлительного ареста, - ответил Рой, не
дожидаясь кивка Харриса.
- И кого они арестовывали? - поинтересовался Харрис.
Рой пожалел о своем поспешном ответе. Он понял, что угодил в ловушку.
- Не обвиняемого и не женщину, - произнес он, растягивая слова. Мысль
его напряженно работала. - Водителя такси!
Класс взорвался смехом, но Харрис, взмахнув пожелтевшей от никотина
кистью, успокоил курсантов. Затем обнажил, ухмыляясь, прокуренные зубы и
сказал:
- Продолжайте, Фелер, на чем основано ваше заявление?
- Они могли задержать таксиста за неправильную парковку, - ответил Рой.
- Это нарушение, а потому возможен и обыск с последующим арестом.
- Неплохо, - сказал Харрис. - Приятно, когда вы, ребята, шевелите
мозгами. Даже когда ошибаетесь.
Рою показалось, что Хью Фрэнклин, широкоплечий новобранец, сидевший с
ним рядом (столы были расставлены в алфавитном порядке), рассмеялся
громче, чем требовалось. Рой был уверен: Фрэнклин не любит его. Этот
заядлый спортсмен, каких полно по всей Америке, судя по их беседам в
первые дни пребывания в академии, еще со школы стал обрастать дипломами да
грамотами. Потом - три года во флоте, где он, вполне собой довольный,
играл в бейсбол и мотался по странам Востока. А теперь, когда он остался
за бортом профессионального спорта, не попав в низшую бейсбольную лигу, -
полицейское ведомство...
- Где допустил ошибку Фелер? - спросил Харрис у класса, и Рою сделалось
не по себе при мысли, что этим вопросом сержант провоцирует всех скопом
накинуться на его ответ. "Почему Харрис, вместо того чтобы выслушивать,
как все курсанты по очереди будут громить мою версию, сам не объяснит, в
чем моя оплошность? Неужто старается меня смутить?" - размышлял Рой. А
может, его совсем не радует присутствие новичка, не гнушающегося
самостоятельно изучать уголовное право и отказывающегося слепо принимать
то толкование закона, что выгодно полиции?
- Пожалуйста, Айзенберг, - произнес Харрис, и на этот раз Рой все-таки
обернулся, дабы вновь убедиться в том, до чего же раздражает его
айзенберговская манера отвечать на вопросы.
- Сомневаюсь, что обыск такси и последовавший арест правомерно
объяснять тем, что водитель не там припарковал машину, - осторожно начал
тот. Черные глаза из-под темных век забегали от Харриса к Рою и обратно. -
Да, водитель нарушил правила уличного движения и, конечно, заслуживал
повестки в суд, что с чисто технической стороны вполне может пониматься
как арест, но разве дает это полномочия обыскивать такси на предмет
контрабанды? С нарушением правил уличного движения это не имеет ничего
общего. Не так ли?
- Вы что, меня спрашиваете? - вскинул брови Харрис.
- Никак нет, сэр. То был мой ответ.
Айзенберг застенчиво улыбнулся, и Роя чуть не стошнило от его
притворной скромности. Такое же отвращение вызывала в нем показная робость
Плибсли, в которую тот впадал всякий раз, стоило кому-либо восхититься его
выносливостью и физической удалью. В тщеславности их обоих Рой нисколько
не сомневался. Вот вам еще один экспонат, демобилизовавшийся из армии, -
Айзенберг. Хотелось бы знать, сколько их - тех, кто идет в полицию лишь
оттого, что просто ищет работу, - и как много (а может, скорее, мало?)
таких, как он сам, у кого на то имеются причины посерьезнее?
- Так было все же основание для проведения обыска или нет? - спросил
Харрис.
- Нет, не думаю, - сказал Айзенберг, нервно прочистив горло. - Не
думаю, что кто-то был под арестом в тот момент, когда полицейский
обнаружил контрабанду. Принимая во внимание необычные обстоятельства и
ночное время, он мог, как было в деле Гиске против Сэндерса, задержать и
опросить водителя и пассажиров, и я не думаю, что приказ всем покинуть
машину был ничем не обоснован. У полицейских возникло совершенно
естественное подозрение, что там творится нечто странное. А когда
обвиняемый стал шарить за сиденьем, то это могло быть истолковано как
поступок, направленный на сокрытие улик.
Голос изменил Айзенбергу, и несколько курсантов, включая Роя, вскинули
руки.
Харрис не замечал никого, кроме Роя.
- Продолжайте, Фелер, - сказал он.
- По-моему, полицейские не имели права приказывать им выйти из такси. И
вообще, когда же их арестовали? Когда нашли наркотики? А что, если б те,
покинув машину, попросту сбежали? Имели бы полицейские право их
останавливать?
- Что скажет на это Айзенберг? - спросил Харрис, щелкнув потертой
серебряной зажигалкой и прикуривая новую сигарету. - Могли полицейские
запретить им бежать, прежде чем обнаружили контрабанду?
- Хм-м, пожалуй, да, - ответил Айзенберг, следя за Роем. Тот перебил
его:
- Выходит, к тому времени они уже находились под арестом? Ведь они
_должны_ были находиться под арестом, если уж полицейские могли
воспрепятствовать их побегу. А коли так, коли под арестом они уже
находились, в чем же их преступление? На поиски марихуаны ушло никак не
меньше нескольких секунд, и все это время они уже находились под арестом.
Желая показать Айзенбергу и Харрису, что он вскрыл ошибку без всякой
задней мысли, Рой снисходительно улыбнулся.
- Загвоздка только в том, Фелер, что под арестом они не были, - сказал
Айзенберг, впервые обратившись к Рою напрямик. - У нас есть полное право
останавливать людей и допрашивать их. Каждый обязан назваться и объяснить,
что он тут делает. Чтобы заставить его повиноваться, мы имеем право
прибегнуть к любому средству. Несмотря на то, что не успели арестовать его
за какое-либо преступление. А отпустим мы его, только когда он
вразумительно ответит на наши вопросы. По-моему, так и надо понимать дело
Гиске против Сэндерса. Тут то же самое: полиция останавливает
подозреваемых, допрашивает и находит во время расследования марихуану. И
вот тогда - и лишь тогда - их берут под арест.
По довольному виду Харриса Рой понял, что Айзенберг прав. Не в силах
совладать с резкими нотками в голосе, он все же спросил:
- А как доказать, что марихуану под сиденье не подбросил кто-то другой?
- Моя вина. Нужно было предупредить вас. Таксист показал, что незадолго
перед тем наводил на заднем сиденье порядок: вечером там рвало какого-то
пассажира, - сказал сержант. - И после, покуда не появились женщина и
обвиняемый, там никто не сидел.
- Это, конечно, меняет дело, - сказал Рой, взывая к Харрисовой
уступчивости.
- Ну, я бы не придавал этому обстоятельству такого значения, - сказал
Харрис. - Я лишь хотел, чтобы на примере данного дела вы выяснили, что
предшествовало аресту. Айзенберг со своей задачей справился превосходно.
Теперь всем все понятно, не так ли?
- Так точно, сэр, - ответил Рой, - но ведь дело могло обернуться совсем
иначе, если бы таксист не показал, что чистил заднее сиденье тем же
вечером. Очень важная деталь, сэр.
- Будь по-вашему, Фелер, - вздохнул сержант Харрис. - Отчасти вы были
правы. Мне следовало упомянуть и эту деталь, Фелер.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АВГУСТ, 1960

4. CHICANO

Серж смахнул пыль с ботинок, кинул сапожную щетку в шкафчик и захлопнул
металлическую дверцу. К перекличке он опоздал. Часы показывали две минуты
пятого. Долбаное движение, подумал он. Неужели мне удастся терпеть целых
двадцать лет и это уличное движение, и этот смог? Он был один в раздевалке
и задержался у зеркала, оглядев себя во весь рост. Медные пуговицы и бляха
на ремне нуждались в полировке. Синий шерстяной мундир так изворсился,
что, казалось, оброс волосами. От мысли, что сегодня может случиться
проверка, Серж грубо выругался.
Он взял свой блокнот, стопку повесток в суд за дорожно-транспортные
нарушения и книжечку со схемами городских улиц. В глубокий карман
форменных брюк сунул блестящий новенький фонарик на пять батарей, схватил
дубинку и, поскольку руки были заняты, нацепил ею фуражку на голову. Войдя
в комнату для перекличек, он увидел, что остальные уже в сборе и оживленно
о чем-то болтают, но за конторкой дежурного офицера все еще пусто. Когда
Серж понял, что начальство задерживается похлеще его самого, ему
полегчало. Он тут же принялся за дело и через пять минут почти успел
избавиться от окатышей на форме - при помощи куска двухдюймового пластыря,
который держал обычно для таких вот экстренных случаев в своем блокноте.
- Несколько чисток - и у тебя больше не будет этих забот, - сказал
дежурный полицейский. Звали его Перкинс, в полиции он служил уже
девятнадцать лет, но после серьезного сердечного приступа на время
окончательной поправки ему поручали работу полегче.
- Угу, - кивнул Серж, стыдясь того, что новая, с иголочки, форма выдает
его с головой, словно объявляя всему свету, что он только на прошлой
неделе выпустился из академии. Вместе с парой других однокашников его
распределили сюда, в Холленбек. Проще простого понять, по какому принципу
их отбирали, подумал он. Двух его приятелей звали Чакон и Медина. В
академии ему приходилось слышать, что большинство полицейских с испанскими
фамилиями так и заканчивают свою службу в Холленбекском округе, но сам он
надеялся избежать этой участи. Далеко не каждый догадывался, что Дуран -
испанское имя. Нередко его принимали за немца, случалось - даже за
ирландца, в особенности те, кто и представить себе не мог мексиканца со
светлой кожей и веснушками, без малейшего испанского акцента и вполне
благообразной наружности. Черных полицейских - тех совсем не обязательно
направляют в негритянские кварталы; отчего же все чиканос без разбору
должны прозябать в Холленбеке? Его брала досада. Понятно, есть нужда в
испаноязычных сотрудниках, но ведь никто и не удосужился проверить,
говорит Серж по-испански или нет! "Дуран - в Холленбек" - вот и весь
разговор. Еще одна жертва сложившейся системы.
- Рамирес, - произнес лейтенант Джетро, усаживая свое длинное сутулое
тело на стул перед конторкой и раскрывая книгу учета.
- Я.
- Андерсон.
- Я.
- Работаете на Четыре-А-Пять. Брэдбери.
- Я.
- Гонсалвес.
- Я.
- Четыре-А-Одиннадцать.
Сержа назвали в паре с Гэллоуэем, прежде им еще не доводилось дежурить
вместе. По расписанию назавтра, в воскресенье, после шести рабочих дней,
Серж был выходной, но это его отнюдь не радовало. Каждая ночь на службе
являла собой новое приключение. Ничего, скоро он будет мечтать об отгулах,
подумал Серж и усмехнулся. Слишком быстро ему все приедается. И тем не
менее эта работа поинтересней большинства других. Он и впрямь не мог бы
сказать, на что бы решился ее променять. Конечно, закончив университет,
можно подыскать себе и кое-что получше. Тут он снова усмехнулся сам над
собой. Он записался на два вечерних курса в колледже с укороченной
программой обучения в восточном Лос-Анджелесе. Шесть зачетов. Всего сто
восемнадцать долларов за поступление, а я сижу здесь и уже мечтаю о
стопроцентном дипломе об окончании университета, подумал он.
- О'кей, теперь о происшествиях, - сказал лейтенант, завершив
перекличку. Перкинс взял планшет со списком и отправился вниз в
телетайпную, откуда все данные будут переданы в Центральную службу
информации, так что начальство будет иметь полное представление о том,
какие машины выйдут сегодня на линию в Холленбеке. Полицейские перевернули
странички в своих блокнотах и приготовились записывать.
Внешне лейтенанта Джетро нельзя было принять за благодушного добряка:
сухощав, изжелта-бледен, упрямая складка у губ, суровые, холодные как лед
глаза. Однако Серж успел уже узнать, что из всех инспекторов дивизиона
этого любили больше других. Джетро почитали за его порядочность и
справедливость.
- На Бруклин-авеню двадцать девять двадцать два произошла кража, -
монотонно зачитывал он. - В ресторане Большого Джи. Сегодня, в девять
тридцать утра. Подозреваемый: мужчина, мексиканец, возраст двадцать три -
двадцать пять, рост - пять футов пять-шесть дюймов, вес от ста шестидесяти
до ста семидесяти фунтов, волосы черные, глаза карие, среднего
телосложения, одет в темную рубашку и темные штаны, вооружен пистолетом,
похитил восемьдесят пять долларов из кассового аппарата, бумажник и
документы жертвы.. . Проклятье! Ну и дерьмовое же описание! - внезапно
произнес лейтенант. - Об этом мы и говорили вчера с вами на пятиминутке.
Ну какой толк от подобного описания?
- Может, большего выведать о парне не удалось, лейтенант, - сказал
Мильтон, толстяк, занимавший неизменно в комнате для перекличек крайнее
место за крайним столом. Мильтон славился своим умением "доставать"
начальство, а четыре полоски на его кителе не только означали двадцать лет
выслуги, но и давали ему полное право вести мощный заградительный огонь
сарказма по сержантскому составу. Но в отношении лейтенанта обычно он
довольно сдержан, подумал Серж.
- Ерунда, Мильт, - ответил Джетро. - В этом году на бедолагу Гектора
Лопеса нападали как минимум раз шесть. Мне постоянно попадается его имя в
сообщениях об ограблениях, кражах или налетах на кассу. Став
профессиональной жертвой, он научился прекрасно описывать преступников.
Его описания можно назвать выдающимися, так что дело не в нем, а в
полицейском - в данном случае дежурном полицейском, - который куда-то
ужасно спешил и особо не старался заполучить приличное описание. Вот вам
отличный пример ничего не стоящей бумажки, совершенно бесполезной для
сыщиков. Каждый пятый болван на улице полностью отвечает перечисленным тут
приметам.
Всего-то и нужно, что несколько лишних минут, и вы раздобудете
добротнейшее описание, по которому уже ясно, за кем пускаться по следу, -
продолжал Джетро. - Как были зачесаны волосы? Были ли усы? Очки?
Татуировка? Не была ли странной походка? А какие у него зубы? Во что одет?
Множество мелочей в одежде только кажутся мелочами. А как он говорил?
Что-что? Сиплый голос? Чувствовался ли испанский акцент? А что его
пистолет? В рапорте сказано: пистолет. Но что это, черт возьми, может нам
дать? Мне абсолютно точно известно, что Лопесу не нужно объяснять разницу
между автоматическим пистолетом и револьвером. Был он хромирован или
сработан из вороненой стали? - Джетро с отвращением выронил листки бумаги
в папку. - За прошлую ночь преступлений хоть отбавляй, но ни одно описание
подозреваемых не стоит и их дерьма, а потому - увольте меня от
бессмысленного чтения.
Он захлопнул папки, снова уселся на стул, стоявший на десятидюймовой
платформе, и оглядел сверху вниз заступающих на ночное дежурство
полицейских.
- Может, кто-то желает задать какой-нибудь вопрос, прежде чем мы
приступим к осмотру? - спросил он.
При слове "осмотр" в комнате поднялся стон, а Серж торопливо потер
носками ботинок о брючины, в очередной раз проклиная лос-анджелесскую
кутерьму на улицах, из-за которой не смог вовремя прибыть в участок и
надраить обувь до блеска.
Бесцветные глаза Джетро на мгновение весело вспыхнули.
- Если никто так и не придумал, о чем бы спросить, нам лучше сразу, не
откладывая, заняться осмотром. Будем считать, что выкроили время для более
тщательной проверки.
- Минутку, лейтенант, - сказал Мильтон, держа в мелких зубах влажный
сигарный окурок. - Хотя бы лишнюю секунду дайте, и я найду о чем спросить.
- Что ж, Мильт, я не стану тебя винить в затяжке времени, - сказал
Джетро. - Тем более что лоск на свои ботинки ты, как видно, наводил
одуванчиками.
Послышались смешки, а Мильтон лучезарно улыбнулся и довольно запыхтел
сигарой, не покидая своего места в углу последнего ряда. В первый же вечер
он просветил Сержа насчет того, что этот ряд является собственностью los
veteranos [ветераны (исп.)], а новобранцы располагаются поближе к двери и
начальству. Поработать в паре с Мильтоном Серж пока что не успел и с
нетерпением ждал, когда ему представится такая возможность. Пусть тот был
шумным и чересчур любил повелевать, поговаривали, у него есть чему
поучиться, если, конечно, он будет в настроении учить.
- Да, чтобы не забыть, - сказал Джетро, - кто сегодня работает на сорок
третьей? Ты, Гэллоуэй?
Напарник Сержа утвердительно кивнул.
- А кто с тобой? Один из новичков? Дуран, не так ли? Перед выходом
хорошенько изучите карты и отметки на них. Сегодня около полуночи на
Бруклин-авеню ожидается работенки по горло. На этой неделе там трижды били
витрины и дважды - на прошлой. Всякий раз примерно в один и тот же час;
ребятки умеют неплохо поживиться.
Серж взглянул на стены, испещренные точными схемами холленбекских улиц.
Булавки, в зависимости от своего цвета, обозначали на каждой карте
совершенные кражи со взломом и время, когда они произошли: утром, днем или
в ночное дежурство. Специальные карты рассказывали о том, где имели место
ограбления, или информировали об угонах машин и кражах в транспорте,
указывая адреса этих преступлений.
- Ну а теперь займемся осмотром, - сказал лейтенант.
Это был первый для Сержа осмотр с момента окончания им академии. Хотел
бы я знать, как умудрятся выстроиться в переполненной комнате четырнадцать
человек, подумал он. Но тут же увидел, что шеренга растет у боковой стены,
прямо перед картами. Те, кто повыше, устремились в сторону выхода, Серж
тоже двинулся туда и пристроился вслед за Бресслером, единственным из
полицейских, кто мог соперничать с ним в росте.
- Вот и ладно, только надо бы встать по стойке "смирно", - тихо
произнес Джетро, обращаясь к что-то бурчащему себе под нос полицейскому в
середине шеренги. - Сомкнись! Равнение направо! Равняйсь!
Прижав кисти рук к правому бедру, касаясь локтями правостоящего,
полицейские небрежно сомкнули ряд, но Джетро и не подумал проверить
правильность линии.
- Смирно! Равнение на середину!
Когда очередь дошла до него, Серж уставился на лейтенантскую маковку -
так учили его шесть лет назад в морской пехоте. Тогда ему было
восемнадцать, и он, вчерашний школьник, был убит горем оттого, что
Корейская война закончилась раньше, чем он успел принять в ней участие и
обзавестись несколькими фунтами медалей, которые на великолепной форме
морского пехотинца смотрелись бы просто чудесно. Формы этой он так в свою
собственность и не получил и так и не сподобился купить ее за наличные,
быстро повзрослев, ошеломленный буднями учебки.
Остановившись перед темнокожим мексиканцем Рубеном Гонсалвесом,
ветераном-весельчаком с десятилетним стажем службы в полиции, Джетро
выждал паузу и произнес монотонным голосом, в котором не слышалось и
намека на улыбку:
- С каждым днем ты делаешься все круглее, Рубен.
- Так точно, лейтенант, - отозвался Гонсалвес, но у Сержа не хватило
отваги взглянуть в его сторону.
- Я вижу, ты опять обедал у Мануэля, - сказал Джетро, и краем глаза
Серж заметил, что лейтенант коснулся галстука Гонсалвеса.
- Так точно, сэр, - ответил тот. - Те пятна, что над булавкой, - это от
chile verde, а остальное - от menudo.
На сей раз Серж не выдержал и повернулся на целый сантиметр, но лица
Джетро и Гонсалвеса были абсолютно бесстрастны.
- А ты что скажешь, Мильт? Когда сменишь масло на своем галстуке? -
спросил Джетро, переходя к седовласому ветерану, вытянувшемуся так, что
издали он мог показаться даже высоким, хотя стоявший рядом Дуран мысленно
прикинул: пять футов десять дюймов, не больше.
- Сразу после осмотра, лейтенант, - ответил Мильтон, и Серж украдкой
перевел взгляд на Джетро. Тот печально покачал головой и двинулся к концу
шеренги.
- Ночная смена, шаг вперед.. . Отставить. - И Джетро зашаркал ногами к
центру комнаты. - Как подумаю, что нужно осматривать вас с тылу, так
заранее поджилки трясутся. Не удивлюсь, если из задних карманов у вас
торчат бананы да журналы с голыми девчонками. Разой-дись!
Вот как это здесь бывает, только и всего, подумал Серж, собирая свое
снаряжение и разыскивая глазами Гэллоуэя, с кем еще даже не был знаком.
Его опасения, что в дивизионе будут те же порядки, что и в армии (он
совсем не был уверен, что способен бесконечно выдерживать военную
дисциплину), оказались напрасны. Так-то лучше. А такую дисциплину можно
терпеть хоть целую вечность, подумал он.
К нему подошел Гэллоуэй и протянул руку:
- Дуран?
- Он самый, - ответил Серж, пожимая руку веснушчатому парню.
- А как тебя зовут твои приятели? - спросил Гэллоуэй, и Серж улыбнулся,
узнав избитую фразу, используемую полицейскими для выяснения кличек
преступников, говорящих, как правило, куда больше, чем сами имена.
- Серж. А тебя?
- Пит.
- О'кей, Пит, чем ты предпочитаешь заняться нынче вечером? - спросил
Серж, искренне надеясь, что Гэллоуэй позволит ему сесть за баранку.
Сегодня было уже его шестое дежурство, но прежде всякий раз машину вел
напарник.
- Только с учебы, так? - спросил Гэллоуэй.
- Да, - ответил, расстроившись, Серж.
- Город хорошо знаешь?
- Нет, до того я жил в Китайском квартале.
- В таком случае тебе лучше взять на себя писанину, а я пошоферю. Не
возражаешь?
- Как скажешь, босс, - бодро ответил Серж.
- Не угадал, тут мы на равных, - сказал Гэллоуэй. - Напарники.
Было приятно, что можно вот так запросто усесться в дежурную машину,
обойдясь без десятка пустых вопросов и бессмысленного ощупывания своего
снаряжения. Серж чувствовал, что уже может довольно сносно исполнять
рутинные обязанности полицейского-пассажира. Он положил фонарик и фуражку
на заднее кресло, рядом с дубинкой, которую для удобства сунул под подушку
сиденья. И был удивлен, когда увидел, что Гэллоуэй свою дубинку прячет под
подушку переднего, рядом с собой, и оставляет ее в пазу стоять торчком,
словно пика.
- Люблю, когда палка под рукой, - сказал он. - Это мой святой жезл.
- Четыре-А-Сорок три, ночная смена дежурство приняла, прием, - произнес
Серж в ручной микрофон. Гэллоуэй завел мотор их "плимута", снялся с
парковки и выехал на Первую улицу. Закатное солнце принудило Сержа надеть
очки, чтобы вписать имена в вахтенный журнал.
- Раньше чем промышлял? - спросил Гэллоуэй.
- Четыре года в морской пехоте, - ответил Серж, записывая в журнал свой
личный номер.
- Ну и как тебе работа в полиции?
- Работа что надо, - сказал Серж, стараясь не измазать страницы, когда
машину подбросило на дорожной выбоине.
- Славная работенка, - согласился Гэллоуэй. - В следующем месяце пойдет
четвертый год, как я здесь. Пока не жалуюсь.
Коли так, ему, стало быть, не меньше двадцати пяти, подумал Серж. Но
из-за песочного цвета волос да веснушек его запросто можно принять за
старшеклассника.
- Твое первое субботнее дежурство?
- Ага.
- Выходные - дни особые. Не исключено, что нам придется поразвлечься.
- Надеюсь.
- Еще не бывал в переделках?
- Нет, - ответил Серж. - Принял несколько сообщений о кражах. Выписал
десяток повесток и штрафных талонов за нарушение правил уличного движения.
Оформил пару алкашей. И ни единого ареста по уголовке.
- Что ж, постараемся где-нибудь раздобыть для тебя уголовку.
Гэллоуэй предложил Сержу сигарету, и тот не отказался.
- Спасибо. Как раз собирался просить тебя притормозить, чтобы купить
курево, - сказал Серж, давая Гэллоуэю прикурить от своей самодельной
"свистульки" - гильзы, к которой раньше был приделан медный шарик с
якорем, а теперь на том самом месте осталось лишь голое металлическое
кольцо. Эмблему морских пехотинцев он отодрал в Окинаве, после того как
его высмеял насквозь просоленный "дед", отслуживший к тому времени полтора
года. Он заявил, что одни лишь чокнутые и бредящие армией салаги таскают в
карманах "свистульки" из гарнизонной лавки, с огромными эмблемами.
Вспомнив, как страстно желали юные морячки-пехотинцы поскорее отведать
соли, Серж улыбнулся. Вспомнил он и про то, как они терли щетками и
обесцвечивали свои новые рабочие брюки, как загребали бескозырками морскую
воду. Видно, я еще не до конца избавился от этого мальчишества, подумал
он. Взять хоть сегодняшнее смущение, когда Перкинс заговорил о ворсинках
на его мундире.
Беспрерывная болтовня на полицейской волне все еще доставляла Сержу
немало хлопот. Он знал, что понадобится какое-то время, прежде чем он
научится сквозь мешанину звуков на их частоте без труда распознавать номер
своей машины - Четыре-А-Сорок три. Некоторые голоса операторов из
Центральной службы связи он уже различал. Один был похож на голос старой
девы-учительницы, другой - на голос юной Мэрилин Монро, а третий говорил с
явным южным акцентом.
- Нас вызывают, - сказал Гэллоуэй.
- Что?
- Попроси ее повторить.
- Четыре-А-Сорок три, повторите, пожалуйста, - сказал Серж. Карандаш
его завис над блокнотом с отрывными листами, закрепленными на
металлической панели перед "горячей простыней" - экраном для срочных
записей.
- Четыре-А-Сорок три, - заскрипела глоткой "старая дева-учительница", -
Южная Чикагская, один-два-семь, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять.
- Четыре-А-Сорок три, вас понял, - ответил Серж и повернулся к
Гэллоуэю: - Прости, я пока не умею различать в этом бедламе наши позывные.
- Ничего, скоро научишься - и сам не заметишь, - сказал тот,
разворачивая машину на стоянке перед автозаправкой и направляясь на
восток, к Чикагской улице. - Где живешь? - спросил он, пока Серж делал
глубокую затяжку, пытаясь прикончить сигарету до того, как они прибудут на
место.
- В Альхамбре. Снимаю там квартирку.
- Далековато добираться на службу из Китайского квартала, а? Потому и
переехал?
- Точно.
- Женат?
- Нет, - ответил Серж.
- А родители где? В Китайском квартале?
- Нет, умерли. Оба. Там у меня старший брат. Есть еще сестра в Помоне.
- Вот как, - сказал Гэллоуэй и поглядел на него так, словно тот был
круглый сирота.
- Квартирка у меня хоть и маленькая, да славная, к тому же в доме полно
бабья, - сказал Серж, чтобы с детского лица напарника исчезло наконец
смущение и он не переживал, будто лезет не в свое дело.
- Да ну? - усмехнулся Гэллоуэй. - Должно быть, приятно вести
холостяцкую жизнь. Сам-то я попался на крючок еще в девятнадцать, так что
судить не могу.
Свернув на север и выбравшись на Чикагскую улицу, он заметил, что Серж
тянет шею, пытаясь рассмотреть номера домов с восточной стороны. Гэллоуэй
бросил на него озадаченный взгляд.
- Сто двадцать седьмой будет на западной, - сказал он. - А четные
номера всегда на восточной и южной стороне.
- И что, так по всему городу?
- По всему, - рассмеялся Гэллоуэй. - Разве тебе никто о том не говорил?
- Нет. А я всякий раз искал номера по обе стороны. Ну и тупица!
- Иногда начальство забывает упомянуть об очевидном. Но коли у тебя
хватает духу признать, что ты ничего не знаешь, - учиться будешь быстро.
Кое для кого хуже нету, чем выказать, что им что-то невдомек.
Гэллоуэй не снял еще ноги с тормоза, а Серж уже выскочил из машины. Он
взял с заднего сиденья свою дубинку и просунул ее в специальную петлю
слева на поясе. Он обратил внимание, что напарник оставил дубинку в
машине, но интуиция подсказывала Сержу, что лучше уж ему пока строго
придерживаться инструкций, а инструкция гласила: дубинку носи с собой.
Дом представлял собой одноэтажное поблекшее розовое строение.
Создавалось впечатление, будто в восточной, и старой, части Лос-Анджелеса
поблекнуть успели чуть ли не все дома. На узких улочках Серж заметил много
пожилых людей.
- Входите, входите, джентльмены, - сказала, гнусавя, морщинистая
старушенция с перевязанными ногами и в платье тусклого оливкового цвета.
Они взошли один за другим на крошечное крылечко и продрались сквозь
заросли из комнатных папоротников и цветов. - Сюда, сюда, - улыбнулась
она, и Серж с удивлением обнаружил, что у нее полон рот зубов. В том, что
они у нее свои, не возникало сомнения. В ее возрасте совсем не грех
остаться и вовсе без зубов. Шея ее обвисла под тяжестью толстого зоба. -
Не так уж и часто по нынешним временам приходится нам встречаться с
полицией. - Она опять улыбнулась. - Раньше мы знали любого полицейского из
участка, что на Бойл-хайтс. Когда-то я даже помнила кое-кого из них по
именам, только они, пожалуй, уже свое отслужили.
Акцент ее напомнил Сержу Молли Гольдберг, и он осклабился, но тут же
заметил, что Гэллоуэй, усевшись в дряхлое кресло-качалку перед аляповатым
и давно потухшим камином, кивает старушке с серьезным и рассудительным
видом. Серж учуял запах рыбы и цветов, духов и плесени, к ним примешался
запах печеного хлеба. Он снял фуражку и присел на бугорчатый потертый
диван, поверх которого накинут был дешевый "восточный" гобелен. Чтобы
меньше кололи сломанные пружины, догадался Серж, ощутив их собственной
спиной.
- Меня зовут миссис Уоксман, - сказала старушка. - В этом доме я уже
тридцать восемь лет.
- В самом деле? - сказал Гэллоуэй.
- Могу я вас чем-нибудь угостить? Может, выпьете по чашечке кофе? Или
отведаете кекса?
- Нет, благодарю, - ответил Гэллоуэй.
Серж покачал головой и улыбнулся.
- Когда-то летними вечерами я любила прогуляться до полицейского
участка и поболтать с дежурным. Работал там один еврей, звали его сержант
Мелстайн. Слыхали о таком?
- Не приходилось, - сказал Гэллоуэй.
- В то время Бруклин-авеню была великолепна. Посмотрели бы вы тогда на
Бойл-хайтс! Здесь жили лучшие семьи Лос-Анджелеса. А потом сюда начали
переезжать мексиканцы, и люди ударились в бегство и двинулись на запад. Ну
а теперь здесь с мексиканцами остались лишь старые евреи вроде меня. Что
вы думаете о той церкви, что вниз по улице?
- О церкви? - переспросил Гэллоуэй.
- Ах! Вы вовсе не обязаны отвечать. Я знаю, вы ведь на работе.
Старушка понимающе улыбнулась Гэллоуэю и подмигнула Сержу.
- Они осмеливаются называть это синагогой, - сказала она ворчливо. -
Нет, как вам это понравится? Надо же!
Серж мельком взглянул через окно на залитую светом Звезду Давида над
Первой еврейско-христианской синагогой на углу Чикагской улицы и
Мичиган-авеню.
- А видите, что там вон, напротив? - спросила старушка.
- И что же там? - поинтересовался Серж.
- Объединенная мексиканско-баптистская церковь, - ответила та, победно
кивнув белой как мел головой. - Я знала, что так случится. Я твердила им
про это еще в сороковые годы, когда они кинулись переезжать.
- Кому говорили? - спросил Серж, весь внимание.
- Мы сумели бы жить вместе с мексиканцами. Иудей-ортодокс все равно что
мексиканец-католик. Мы могли бы жить бок о бок. А теперь взгляните, что мы
имеем. Крещеные евреи - это ужасно. Иудеи-христиане? Не смешите меня. Или
мексиканцы-баптисты! Видите, как все перемешалось и перепуталось? Теперь
нас осталась лишь жалкая горстка стариков. Я и за ограду уже не выхожу.
- Я было подумал, что вы вызвали нас по поводу миссис Хорвиц, - сказал
Гэллоуэй, повергнув Сержа в еще большее замешательство.
- Да, все та же история. На свете нет человека, который поладил бы с
этой особой, - сказала миссис Уоксман. - Она болтает всем подряд, что ее
муж держал мастерскую лучше, чем была у моего Морриса. Ха! Мой Моррис -
это же часовых дел мастер. Понимаете ли вы, что это значит? Часовщик -
золотые руки! Творец, а не какой-то там жалкий халтурщик!
Старушка встала и принялась сердито жестикулировать посреди комнаты.
Тонкая струйка слюны незаметно для нее скатилась с угла изборожденных
морщинами губ.
- Ну, ну, будет, будет вам, миссис Уоксман, - говорил Гэллоуэй, помогая
ей вернуться на стул. - Я сейчас же отправлюсь к миссис Хорвиц и потребую
от нее прекратить эти вздорные сплетни. А если она заупрямится, что ж, я
пригрожу ей тюрьмой.
- Правда? Вы так и сделаете? - спросила старушка. - Только не
арестовывайте ее, заклинаю вас. Просто хорошенько ее припугните.
- Мы займемся этим немедленно, - заверил Гэллоуэй, надевая фуражку и
поднимаясь на ноги.
- Ну и поделом ей! Сама напросилась, - сказала миссис Уоксман, одарив
их лучезарной улыбкой.
- До свидания, миссис Уоксман, - сказал Гэллоуэй.
- До свидания, - пробормотал Серж, надеясь, что напарник не обратил
внимания на то, как долго он не мог понять, сколь дряхла оказалась
хозяйка. Это и называется, должно быть, старческим маразмом.
- Наш постоянный клиент, - объяснил Гэллоуэй, трогая с места и зажигая
сигарету. - Я здесь бывал уже раз двенадцать. Старички-евреи всегда
говорят "Бойл-хайтс" и никогда - "Холленбек" или "Восточный Лос-Анджелес".
До наезда сюда чиканос тут была еврейская община.
- У нее есть родные? - спросил Серж, отмечая вызов в журнале.
- Ни души. Еще одна всеми покинутая, - ответил Гэллоуэй. - Уж лучше
пусть меня сегодня же пристрелит на улице какая-нибудь задница, чем так
вот заканчивать жизнь - убогим, дряхлым и одиноким, как перст.
- А где живет эта миссис Хорвиц?
- Почем я знаю! Где-нибудь в Вест-Сайде, куда перебрались все евреи с
деньжатами. А может, давно померла.
Серж позаимствовал у напарника еще одну сигарету и позволил себе
расслабиться, пока тот медленно вел машину по городу, словно стараясь не
растревожить сумерки. Сумерки позднего лета. Гэллоуэй притормозил перед
винным магазином и спросил у Сержа, какую марку сигарет тот предпочитает,
затем, даже не заикнувшись о деньгах, вошел внутрь. Сержу было уже
известно, что это означает: этот магазинчик - "сигаретная остановка"
Гэллоуэя или же "закреплен" за их машиной - Четыре-А-Сорок три. Подобные
незначительные знаки внимания он принимал от любого напарника без зазрения
совести: таковы обычаи; пока что только один не в меру серьезный и
бдительный молодой полицейский по имени Килтон остановил машину перед
заведением, где Сержу пришлось раскошеливаться за табак.
Поболтав вместо оплаты с хозяином магазина несколько минут, Гэллоуэй
вернулся и бросил сигареты Сержу на колени.
- Как насчет кофе? - спросил Гэллоуэй.
- Удачная мысль.
Напарник развернулся и вырулил к маленькому ресторанчику на Четвертой
улице. Припарковав автомобиль на пустой стоянке, он сделал погромче звук
приемника и вышел из машины, оставив дверцу открытой, чтобы слышать радио.
- Привет, детская мордашка, - сказала из-за стойки искусственная
блондинка с обесцвеченными волосами и смешно нахмурилась, что явно не шло
ее глазам.
Если чем-то и славятся мексиканцы, так это своими шевелюрами, подумал
Серж. Какого дьявола понадобилось ей портить волосы химией?
- Добрый день, Сильвия, - сказал Гэллоуэй. - Познакомься вот, мой
напарник, Серж Дуран.
- Que tal, chicano [привет, чикано (исп.)], - сказала Сильвия, разливая
по чашкам дымящийся кофе, за который Гэллоуэй и не подумал заплатить.
- Привет, - сказал Серж, отхлебывая маленькими глотками обжигающий кофе
и надеясь, что опасный риф им обойден.
- Чикано? - повторил Гэллоуэй. - Разве ты чикано, Серж?
- А ты как думал, pendejo? [негодяй (исп.)] - И Сильвия хрипло
рассмеялась, обнажив золотую коронку на верхнем клыке. - С таким-то именем
- Дуран!
- Будь я проклят, - сказал Гэллоуэй, - будь я проклят, если не принял
тебя за ирландца! Ну прямо вылитый пэдди...
- Малыш, он самый настоящий huero [тухлый, испорченный (исп.)], -
сказала Сильвия, наградив Сержа кокетливой улыбкой. - И почти такой же
беленький, как ты сам.
- Может, поговорим о чем-нибудь другом? - спросил Серж, больше злясь на
себя из-за своего смущения, чем на этих двух ухмыляющихся идиотов. Он
твердил себе, что вовсе и не стыдится того, что родился мексиканцем,
просто быть англос - или таковым прикидываться - куда как удобнее. Вот он
и был им последние пять лет. После смерти матери он наезжал в Китайский
квартал всего несколько раз, причем один из них тогда, когда, получив
двухнедельный отпуск, прибыл туда, чтобы вместе с братом ее похоронить. Но
уже через пять дней, окончательно одурев со скуки, возвратился на базу,
продав впоследствии свой неиспользованный отпуск военно-морскому флоту.
- Иметь напарника, умеющего говорить по-испански, - в том есть своя
выгода, - сказал Гэллоуэй. - Здесь ты можешь нам очень пригодиться.
- С чего ты взял, что я говорю по-испански? - спросил Серж, изо всех
сил стараясь не злиться и казаться веселым.
Сильвия как-то странно посмотрела на него, убрала с лица улыбку и
вернулась к мойке, где ее поджидала горка грязных чашек и стаканов.
- Выходит, ты один из тех чиканос, что ни бум-бум в испанском? -
рассмеялся Гэллоуэй. - У нас уже есть один такой - Монтес. Его перевели в
Холленбек, а по-испански он болтает ничуть не лучше моего.
- А к чему он мне? Я достаточно хорошо управляюсь и на английском, -
ответил Серж.
- Надеюсь, успешней меня, - улыбнулся тот. - Но если буквы для тебя
такая же морока, то с составлением рапортов нам придется туго.
Серж залпом допил свой кофе и с беспокойством ждал, пока Гэллоуэй
тщетно пытался заново разговорить Сильвию. Шуткам его она улыбалась, но не
отходила от мойки ни на шаг, бросая на Сержа холодные взгляды.
- Будь здоров, детская мордашка, - только и произнесла она, когда они,
прощаясь, благодарили ее за бесплатный кофе.
- Хреново, что ты не силен в испанском, - сказал Гэллоуэй. Солнце на
западе продиралось сквозь мутное душное зарево, приближая вечер. - С твоей
ирландской физиономией мы бы подслушали здешние секреты. Те типы, что
попадают к нам в лапы, ни за что бы не догадались, что ты понимаешь их не
хуже самого себя. Мы могли бы узнать всю их подноготную.
- А наркош частенько ловите? - спросил Серж, чтобы сменить тему, сверяя
номерной знак с цифрами на "горячей простыне".
- Наркош? Кто как. На мою долю выпадает где-то по одному в неделю. А
вот угнанных автомобилей по всему Холленбеку - тьма-тьмущая.
- А как насчет угонщиков? - спросил Серж. - Сколько машин остается
невозвращенными?
- Непойманные угонщики? Что ж, случается и такое. В среднем - раз в
месяц. Обычно ведь то всего лишь мальчишки, пожелавшие прокатиться с
ветерком. Так ты мексиканец только наполовину?
Проклятье, подумал Серж, делая огромную затяжку. Нет, от Гэллоуэя ему
не отделаться.
- Нет, мексиканец я чистый. Только дома мы по-испански не говорили.
- Даже твои родители?
- Отец умер, когда я был еще совсем маленький. Мать в разговоре путала
английскую речь с испанской, а отвечали мы ей всегда по-английски. Из дому
я уехал, едва окончив школу, после - четыре года в армии. А дембельнулся
оттуда восемь месяцев назад. Давно уж я не слышал испанского, успел его
позабыть. Оно и не мудрено: я никогда и не знал его особенно хорошо.
- Хреново, - буркнул Гэллоуэй. Похоже, объяснение его вполне
удовлетворило.
Серж развалился на сиденье, вяло гладя на ветхие домишки Бойл-хайтса,
борясь с подступившей волной уныния. Из всех полицейских, с кем он
работал, только двое вынудили его в подробностях растолковать им, откуда
это у него вдруг испанское имя. Черт бы побрал любопытных людей, подумал
он. Ему ничего ни от кого не нужно, ничего, и даже от собственного брата,
Ангела, пытавшегося после возвращения Сержа из армии всеми мыслимыми и
немыслимыми способами уговорить его поселиться в Китайском квартале и
устроиться вместе с ним работать на бензоколонке. Серж ответил ему, что не
намерен надрывать себе пуп где бы то ни было, брат же его по тринадцать
часов в сутки гнет спину на грязной заправочной станции в Китайском
квартале. Да, он тоже мог выбрать такую жизнь. А потом жениться на
плодовитой мексиканской девчонке, и прижить с нею девять детей, и
приноровиться к тому, чтобы перебиваться с маисовых лепешек на бобы - на
что еще рассчитывать, когда вокруг одно убожество и нищета? Что ж, подумал
он с кривой усмешкой, вот ты и работаешь, только в другом чиканском
barrio, променял шило на мыло. Но едва окончится годовая стажировка, он
обязательно отсюда переберется. Голливудский округ или Западный
Лос-Анджелес - вот его цель. Он мог бы снять квартирку где-нибудь на
океанском побережье. Конечно, это обойдется недешево, но ведь можно
разделить расходы с каким-нибудь другим полицейским. Или даже с двумя.
Рассказывают, на любой вест-сайдской улице тебя стерегут домогающиеся
мужиков, изнывающие от желания актриски...
- В Вест-Сайде работал? - спросил он вдруг Гэллоуэя.
- Нет, только на Ньютон-стрит и здесь, в Холленбеке, - ответил тот.
- Поговаривают, в Голливуде и Западном Лос-Анджелесе девчонки бродят
толпами, - сказал Серж.
- Надо думать, - сказал Гэллоуэй и плотоядно ухмыльнулся, что на фоне
его веснушек выглядело довольно глупо.
- Полицейские любят потравить соленые байки. Хотел бы я знать,
насколько им можно верить.
- Многие истории - чистая правда, - ответил Гэллоуэй. - По-моему, быть
полицейским чертовски выгодно. Начать с того, что бабье к тебе вмиг
проникается доверием. Другими словами, девчонке не нужно опасаться парня
после работы, если во время работы она видит его в черно-белой полицейской
машине, одетым в синюю форму. Это внушает уважение. Она уже знает, что ты
не насильник и не какой-то там маньяк. Уж за это она может ручаться. А в
нашем городе это кое-что да значит. И еще она может быть совершенно
уверена в том, что если у кого рыльце в пушку, так только не у тебя. К
тому же встречаются девчонки, которых привлекает сама наша профессия. И
дело тут не только в твоем мундире, скорее, в твоей власти, авторитете и
так далее. В каждом округе без труда насчитаешь не меньше полудюжины
охотниц за нашим братом. Тебе еще предстоит кое с кем из них
познакомиться. Нет такого полицейского, чтобы их не знал. Они расшибиться
готовы, лишь бы перетрахать весь полицейский участок, вплоть до последнего
плюгавенького замухрышки. Кстати, встречаются среди них и очень
хорошенькие малышки. С Люп еще не знаком?
- Кто такая? - спросил Серж.
- Одна из холленбекских охотниц. У нее свой "линкольн" с откидным
верхом. Долго разыскивать ее не придется. Сама тебя из-под земли достанет.
Я слышал, в своем деле она мастерица. - Гэллоуэй снова с вожделением
зажмурился, и Серж, глядя на его веснушки, на этот раз не смог сдержать
громкого смеха.
- Ты меня заинтриговал, мне уже не терпится с ней познакомиться, -
сказал он.
- В Голливуде, пожалуй, этого добра навалом. Конечно, наверняка
утверждать не берусь, потому как работать в районах, где носят
исключительно фасонистые шелковые чулочки, мне не доводилось. Но по мне,
так наш Ист-Сайд в этом отношении всем даст фору.
- Ты не против, если мы прошвырнемся по округу?
- Нет, и куда же мы поедем?
- Давай устроим объезд по всему Бойл-хайтсу.
- Полуторадолларовая экскурсия за счет Холленбекского дивизиона! -
объявил Гэллоуэй.
Серж перестал озираться в поисках нарушителей уличного движения и
изучать "горячую простыню". Он курил и разглядывал дома и людей. Здания
все сплошь были старыми, большинство прохожих - мексиканцы, а большинство
улочек были тесны и узки. Видно, их проектировали за несколько десятилетий
до того, как впервые кому-то пригрезилось, что Лос-Анджелес станет со
временем "городом на колесах". Ну а когда они себе это уяснили, было уже
поздно: Ист-Сайд оказался слишком стар и слишком беден для новой эпохи, и
улицы с тех пор шире так и не сделались, а дома еще больше обветшали. Серж
увидел задрипанные магазинчики и лавчонки и почувствовал, как у него
екнуло внутри и кровь прилила к лицу. Вот на вывеске выведено "Ropa usada"
[подержанная одежда (исп.)]. А вот panaderia [булочная (исп.)] - сласти,
булочки, пирожные, в которых масла, на его, Сержа, вкус, больше, чем
следовало бы. Многочисленные ресторанчики, зазывающие на menudo [похлебка
из потрохов (исп.)] по выходным. Неужто, размышлял Серж, и впрямь так
много желающих отведать эту жидкую красную похлебку? Ему казалось
невероятным, что и сам он в детстве это ел. Хотя с голодухи особенно
выбирать не приходилось. Он вспомнил брата Ангела и сестру Аврору - они,
бывало, выжимали в menudo половинку лимона, посыпали пряностями и окунали
в похлебку кукурузные лепешки, едва мать успевала вытащить их из духовки.
Страдавшего туберкулезом отца Серж запомнил как человека с костлявыми
запястьями, лежавшего целыми днями в постели. Он беспрерывно кашлял, и от
него дурно пахло болезнью. На этом свете он успел породить лишь троих
детей. На их улице, кроме Дуранов, не было семьи, где имелось лишь трое
детей, не считая Кульвинских, да ведь тех считали англос, для чиканос они
вполне сходили за англос, хотя теперь это кажется ему смешным: Кульвинские
были самыми чистокровными поляками. В детстве Серж думал, правда ли, что у
мексиканцев прекрасные зубы оттого, что три раза в день они едят
кукурузные лепешки. По мексиканским народным поверьям, так оно и было. По
крайней мере его зубы, как и у большинства его мальчишек-приятелей, по
крепости и остроте ничуть не уступали клыкам аллигаторов. Впервые Серж
попал на прием к дантисту в армии, да и то отделался лишь двумя пломбами.
Теперь, когда лето близилось к концу, ночь спускалась быстрее прежнего.
Пока он глядел по сторонам да прислушивался, какое-то странное, но
удивительно знакомое чувство охватило его. Сперва трепетно засосало под
ложечкой, потом дрожь подобралась выше и захлестнула грудь, а по лицу
разлилось тепло; его заполонила беспокойная тоска, а может, это и есть
ностальгия? Мысленно произнеся это слово, он едва не расхохотался: откуда
ей взяться? По большому счету Холленбек - тот же Китайский квартал. Он
видел здесь тех же самых людей, занятых теми же делами, что и такие же
точно люди в Китайском квартале, и размышлял о том, как странно устроен
человек, коли может тосковать по местам своей юности тогда даже, когда сам
же презирает эти места, и о том, откуда эта тайна берет начало, и о том,
чему она дает начало. Но что бы там ни было, это были самые безмятежные
годы в его жизни. И еще мать!.. Он подумал, что тоскует в действительности
по ней и тому уюту, покою и надежности, что она собой олицетворяла. Должно
быть, все мы об этом тоскуем, думал он.
Гэллоуэй вел машину на юг по Сото, возвращаясь обратно в Бойл-хайтс и
предоставив Сержу наблюдать за беснующимися по Сан-Бернардинской
автостраде слепящими огнями. Ниже по шоссе случилась небольшая авария.
Ярко сверкавшая табличка стопорила движение, и вереница машин растянулась
по дороге насколько хватал глаз. Какой-то мужчина, приложив к лицу
окровавленный носовой платок, объяснялся с полицейским дорожной службы в
белом шлеме. Сунув фонарик под мышку, тот что-то записывал в блокнот. И
зачем в действительности взрослеть, чтобы окунуться потом во всю эту
гадость, думал Серж, глядя на ползущее впереди море назойливых точек
автомобильных фар и приземистый белый тягач, растаскивающий на обочину
обломки. Выходит, ты тоскуешь по детству, а не по людям или дому. Уж эти
мне несчастные чиканос, подумал Серж. Жалкие, никчемные...
- Проголодался, напарник? - спросил Гэллоуэй.
- Я никогда не бываю сыт, - ответил Серж и решил про себя: Китайский
квартал для меня уже пять лет как в прошлом; вот пусть там же, в прошлом,
и остается.
- Не так-то и много у нас, в Холленбеке, кормушек, - сказал Гэллоуэй. -
Да и в тех, что имеются, не разгуляешься.
Серж достаточно долго уже носил полицейскую форму, чтобы знать:
"кормушка" - это не просто ресторан или буфет, это ресторан или буфет, где
полицейских обслуживают бесплатно. Принимая даровые обеды, он по-прежнему
чувствовал себя словно не в своей тарелке, тем более что в академии на сей
счет их строжайше предупредили: не принимать никаких бесплатных услуг и
"благодарностей", никаких угощений! Похоже, однако, что, когда дело
касалось дармовых сигарет, закуски, кофе или газет, сержанты смотрели на
это сквозь пальцы.
- Я не прочь расплатиться за обед, - сказал Серж.
- А значит, не прочь и заплатить половину? Есть тут одно местечко, где
кормят за полцены.
- Совсем даже не прочь, - улыбнулся Серж.
- Здесь есть и в самом деле местечко высший сорт. "Эль Соберано"
называется, стало быть "суверен" по-ихнему, а еще - "монарх",
"повелитель". А мы зовем его "Эль Собако". Ты ведь знаешь, что это в
переводе?
- Нет, - солгал Серж.
- Подмышка. Притончик еще тот! Вообще-то это пивная, но можно там и
закусить. Настоящая таверна, где тебя так и норовят опоить трупным ядом.
- Держу пари, там подают жирные-прежирные tacos [кукурузные лепешки с
мясной начинкой (исп.)], - криво усмехнулся Серж, отлично себе представив,
как выглядит эта забегаловка. - Все поголовно пьют и почти все поголовно
танцуют, и всякий вечер какому-нибудь парню вздумается приревновать свою
подружку, а потом к вам звонят и просят вмешаться.
- Все именно так, как ты сказал, - согласился Гэллоуэй. - Только вот
насчет жратвы я не уверен. Насколько мне известно, там готовы свалить с
ног бешеного быка, чтобы тут же общими усилиями разделать его на бифштекс.
- В таком случае да здравствует притон за полцены, - сказал Серж.
- Попроси ее повторить! - приказал Гэллоуэй.
- Что?
- Нас только что вызывали по радио.
- Ну и сукин я сын! Прости, напарник, придется мне настроить ухо на эту
шумовую кашу. - Он нажал на красную кнопку микрофона: - Четыре-А-Сорок
три, просим повторить.
- Четыре-А-Сорок три, Четыре-А-Сорок три, - послышался пронзительный
голос, сменивший "деву-учительницу", - Саут Мотт, три-три-семь, ищите
женщину, подозреваемый четыре-пять-девять. Код номер два.
- Четыре-А-Сорок три, вас понял, - ответил Серж.
Гэллоуэй резко надавил на педаль акселератора, и Сержа швырнуло на
спинку сиденья.
- Виноват, - осклабился Гэллоуэй. - Иногда просто не поспеваю за своей
ногой. И, как рысак, бью копытом, стоит только принять вызов по
четыре-пять-девять. Обожаю ловить воришек.
Увидев счастливый блеск в глазах напарника, Серж и сам обрадовался. Он
очень надеялся, что охватывавшее его на работе приятное возбуждение будет
сопутствовать ему как можно дольше. У Гэллоуэя явно задора не поубавилось.
Что ж, это хороший знак, ведь в этом мире нет ничего, что бы тебе не
наскучило слишком быстро.
Перед светофором Гэллоуэй сбавил газ и секунду пережидал красный свет,
небрежно оглядываясь по сторонам, потом вдруг с шумом ринулся вперед,
пересекая Первую улицу. Спешащий на запад многоместный лимузин завизжал
тормозными колодками, и тут же загудел клаксон.
- О Боже, - прошептал Серж.
- Виноват, - робко отозвался Гэллоуэй, немного сбавляя скорость.
Проскочив пару кварталов, он помчался прямиком на стоп-сигнал над
перекрестком с односторонним движением. Серж закрыл глаза, но на сей раз
не услышал визга шин. - Я полагаю, нет нужды объяснять тебе, что так
ездить нельзя? - спросил Гэллоуэй. - По крайней мере пока не кончился срок
твоей стажировки. До той поры ты не можешь себе позволить получать нагоняи
от сержантов.
С этими словами Гэллоуэй лихо свернул направо, а на следующем углу так
крутнул руль влево, что казалось, он участвует в скачках с препятствиями.
- Если, как они требуют, подчиняться всем проклятым дорожным правилам,
нам никогда не поспеть туда вовремя и не поймать вора. Я так думаю:
попадем в аварию - только моя задница и пострадает, невелика потеря!
Но при чем здесь мой собственный зад, ты, тупица, лихорадочно думал
Серж, уперевшись одной рукой в приборный щиток, а другой вцепившись в
спинку сиденья. Ему никогда и в голову не приходило, что по оживленным
улицам можно носиться на такой скорости. Водителем Гэллоуэй был абсолютно
бесстрашным и к тому же до глупого удачливым.
Серж понимал, что заслужить репутацию зануды и смутьяна легче легкого,
а потому предпочитал помалкивать. У новобранцев нет языка, есть только
уши, да только ведь всему имеется предел!.. Еще немного, и он бы точно
потребовал от напарника ехать помедленнее, и, когда его потная рука
соскользнула с сиденья, он было решил уже, что так и поступит.
- А вот и наша улица, - произнес Гэллоуэй. - Должно быть, это где-то
здесь, посреди квартала.
Он загасил фары и бесшумно подкатил к тротуару. От нужного адреса их
отделяло теперь несколько домов.
- Дверцу оставь открытой, - распорядился Гэллоуэй и, пока Серж возился
с ремнем, юркнул из машины и неслышно затрусил вдоль обочины.
Выбравшись из машины, Серж последовал за ним. Туфли у Гэллоуэя были на
рифленой подошве, а кольцо с ключами он перепрятал в задний карман. Серж
по достоинству оценил предусмотрительность напарника: его собственные
ботинки на кожаной подметке на тротуаре скользили и громко скрипели. Он
тоже переложил, чтобы не позвякивали, ключи в задний карман брюк и
двинулся дальше так тихо, как только умел.
Во мгле темной жилой улицы он упустил Гэллоуэя из виду и теперь ругался
почем зря, потому что позабыл адрес, куда их направили. Он перешел на
легкий бег, но вдруг услышал голос стоявшего на подъездной дорожке
Гэллоуэя и замер от неожиданности:
- Да будет тебе, его уж и след простыл, - сказал тот.
- Раздобыл приметы? - спросил Серж и тут только заметил, что боковая
дверь покосившегося оштукатуренного домишка распахнута, а рядом с
Гэллоуэем стоит щуплая и маленькая смуглая женщина в незатейливом
хлопчатобумажном платьице.
- Ушел минут десять назад, - сказал Гэллоуэй. - У нее нет телефона, а
соседа дома не оказалось. Она звонила из аптеки.
- Она его видела?
- Пришла домой, а квартирка обчищена. Должно быть, она застала вора
врасплох, потому что слышала, как кто-то пробежал через заднюю спальню и
вылез в окно. А еще через секунду по переулку рванул автомобиль. Она не
видела ни преступника, ни автомобиля, ни чего-то еще.
С двух разных сторон на дороге появились полицейские машины и,
крадучись, приблизились друг к другу.
- Иди передай по радио код номер четыре, - сказал Гэллоуэй. - Просто
объясни, что преступление четыре-пять-девять произошло десять минут назад
и что преступник скрылся на автомобиле, марка которого осталась
невыясненной, сам он никем замечен не был. А как закончишь, входи в дом,
будем составлять рапорт.
Полицейским в подъехавших машинах Серж показал четыре пальца - условный
знак кода номер четыре: "Помощь не требуется". Сделав радиосообщение и
возвращаясь в здание, он решил, что на первую же получку купит себе
ботинки на рифленой подошве или сменит свои кожаные подметки на резиновые.
Подойдя к боковой двери, он услышал рыдания, а со стороны фасада дома
доносился голос Гэллоуэя.
У входа в гостиную Серж на мгновение задержался. Он постоял, озираясь,
на кухне, вдыхая запах чилантро и лука и глядя на красные стручки перца в
выложенном плиткой водостоке. Завидев пакет с кукурузными лепешками, он
вспомнил о том, что мать его никогда покупных лепешек в дом не приносила.
На холодильнике он заметил статуэтку мадонны в восемь дюймов высотой и
школьные фотографии пяти улыбчивых детишек. Рассматривать статуэтку ему
было ни к чему. Он знал и так, что мадонна обязательно окажется
Богоматерью из Гваделупы. И одета будет непременно в розовую мантию и
голубое покрывало. А где же припрятан другой любимый святой мексиканцев?
Но в кухне Мартина де Порреса он не нашел и ступил в маленькую, скудно
обставленную ветхой светлой мебелью гостиную.
- Этот телевизор мы только-только купили, - сказала женщина, перестав
плакать, но не отрывая глаз от слепящей белой стены. Под ней в углу,
свившись кольцом, валялось фута два свежесрезанного антенного провода.
- Больше ничего не пропало? - спросил Гэллоуэй.
- Сейчас взгляну, - вздохнула она. - Всего-то и успели за него сделать
шесть взносов. А теперь небось заставят платить за него, как если бы он
еще у нас.
- На вашем месте я бы не стал этого делать, - сказал Гэллоуэй. -
Позвоните в магазин. Скажите, что его украли.
- Мы купили его в "Бытовых товарах Фрэнка". Он человек небогатый. Он не
может себе позволить оплачивать наши убытки.
- Страховка на случай кражи у вас имеется? - спросил Гэллоуэй.
- Только на случай пожара. От кражи мы тоже собирались застраховаться.
Недавно как раз о том речь заводили: мол, многовато что-то краж в наших
краях...
Вслед за ней они прошли в спальню, и тут Серж увидел его - Блаженного
Мартина де Порреса, черного святого в белой мантии. Рукава черного плаща
ниспадали на черные кисти рук. Он будто говорил чикано: "Взгляни на мое
лицо. Оно не смуглое, а черное, но даже это не мешает Всевышнему дарить
мне свои чудеса". Интересно, подумал Серж, неужели и сейчас в Мексике
снимают фильмы про Мартина де Порреса, Панчо Вилью и других народных
героев? Мексиканцы все сплошь верующие, подумал он. Завшивевшие католики,
точнее и не скажешь. Не такие, конечно, благочестивые и аккуратные
прихожане, как итальянцы или ирландцы. Ацтекская кровь разбавила
ортодоксальный испанский католицизм. Он размышлял о том, что у мексиканцев
существует своя особая версия божественности Христа. Различные
свидетельства тому он видел в свое время, наблюдая в Китайском квартале,
как стоят они, коленопреклоненные, в церквушке с осыпающейся со стен
штукатуркой. Одни крестились в традиционной мексиканской манере, не
забывая в заключение приникнуть губами к ногтю большого пальца. Другие
проделывали все это трижды, кто-то - шесть раз и более. Одни совершали
малое крестное знамение большим пальцем у себя на лбу, потом касались
груди и плеч, затем, для совершения нового знамения, возвращались к своим
губам и снова - к груди и плечам, а после - еще одно крестное знамение у
губ, за которым следовал десяток других - у лба, груди и плеч. Тогда он
любил наблюдать за ними, особенно во время Сорокачасия, когда свершалось
Святое Причастие, а сам он, будучи служкой, обязан был сидеть или стоять
по четыре часа на коленях у подножия алтаря, покуда его не сменял на посту
Мандо Рентерия, тощий хмырь двумя годами моложе его самого. Он вечно
опаздывал к мессе, как и ко всем другим подобным делам. Серж часто
наблюдал за ними, и теперь память подсказывала ему: пусть тот странный
идол, кому они поклонялись, и не был тем Христом, которого знала традиция,
но только их колена, когда они падали ниц, всегда касались пола, обмана
тут не было, не в пример англос, преклоняющим колена в куда более
прекрасных храмах; он убедился в этом за тот короткий срок, когда после
смерти матери давал себе труд посещать мессу. И на безмолвные каменные
изваяния на алтаре они, мексиканцы, умели глядеть с искренним и
неподдельным благоговением. А посещают они каждую субботу мессу или нет,
неважно: молясь, они причащаются всею душой.
Он вспомнил, как подслушал однажды слова своего приходского священника
отца Маккарти, обращенные к школьной директрисе Пречистой сестре Марии:
"Пусть они и не самые прилежные католики, зато почтительны и веруют
по-настоящему". Серж, тогда еще маленький послушник, стоял в ризнице, где
оставил, позабыв отнести домой, свой белый стихарь. Мать послала его
обратно, считая непреложным правилом после каждой мессы, на которой он
прислуживал, стирать и крахмалить стихарь, даже если в том не было
необходимости и даже если от такого ухода он быстрее изнашивался и тогда
ей приходилось шить новый. Серж знал, кого под этим "они" имел в виду отец
Маккарти в разговоре с долговязой ирландской монахиней. Лицо ее казалось
твердым, как утес, и первые пять лет в школе, стоило Сержу открыть не
вовремя рот или замечтаться на уроке, она безжалостно хлестала его
линейкой по рукам. Но позже, на последующее трехлетие, отношение ее к
Дурану резко изменилось: ведь он, нескладный и путающийся в сутане
(укороченной сутане отца Маккарти, слишком длинной для мексиканского
мальчишки), прислуживал у алтаря. Она стала даже благоволить к нему, ибо в
латыни он преуспевал, а что касается произношения, так оно и вовсе было у
него "удивительно замечательным". Особой его заслуги в том не было: тогда
он еще болтал немного по-испански, и латынь не казалась ему совсем чуднОй
и чуждой, и уж вовсе не была такой чуднОй, каким поначалу ему в школе
показался английский. Сейчас, когда он почти забыл испанский, трудно
поверить, что в свое время он не знал по-английски ни слова.
- Ай-яй-яй-яй-яй, - запричитала внезапно женщина, открыв стенной шкаф в
разграбленной спальне. - Деньги! Их нет!
- А они были? - спросил Гэллоуэй, и она, угловатая, смуглая, маленькая,
уставилась в неверии сперва на Гэллоуэя, потом на шкаф.
- Там было больше шестидесяти долларов, - воскликнула она. - Dios mio!
[Боже мой! (исп.)] Я положила их внутрь. Они лежали вот здесь. - И тут она
принялась обыскивать спальню, которую и до нее уже обыскали достаточно
добросовестно. - Может, вор их выронил, - пояснила она, и, хотя Серж знал,
что ей ничего не стоит смазать отпечатки пальцев с комнатной мебели, он
уже был достаточно сведущ в своем деле, чтобы знать и другое: скорее
всего, отпечатков нет вовсе. Опытные грабители надевают на руки носки или
перчатки или самолично стирают свои следы. Он знал, что она может лишить
их важных улик, и знал, что об этом знает Гэллоуэй, но Гэллоуэй жестом
показал ему на гостиную.
- Пусть выпустит пар, - шепнул он. - Как ни крути, а есть лишь одно
удобное местечко для отпечатков и следов - оконный выступ. А его она
трогать не собирается.
Серж кивнул, снял фуражку и сел. Несколько минут спустя неистовый шорох
из спальни утих, и ему на смену пришла мертвая тишина, заставившая Сержа
от всей души пожелать женщине поторопиться и рассказать, что там пропало
еще, чтобы они могли наконец составить рапорт и убраться.
- Очень скоро ты поймешь, что мы единственные люди, кто видит жертв, -
сказал Гэллоуэй. - Судьи, должностные лица, осуществляющие надзор за
условно осужденными, агенты социальных служб да и все остальные главным
образом заботятся о преступнике и ломают головы над тем, чем бы его
ублажить, чтобы он прекратил досаждать своим жертвам освоенной им
"профессией", но только мы с тобой видим, как он своим жертвам досаждает,
- и видим сразу после того, как дело сделано. А ведь это всего лишь мелкое
ограбление...
Ей самое время помолиться Богоматери из Гваделупы или Блаженному
Мартину, подумал Серж. А может, и Панно Вилье. По крайней мере пользы от
него будет не меньше. О, они великие верующие, эти чиканос, подумал он.

5. ЦЕНТУРИОНЫ

- А вот и Лафитт, - сказал высокий полицейский. - До переклички всего
три минуты, но готов он будет вовремя. Следите за ним.
Гус проследил, как Лафитт осклабился, кинув взгляд на Длинного, и одной
рукой открыл свой шкафчик, высвобождая другой из петель пуговицы на желтой
спортивной рубашке. Когда же Гус, наведя бархоткой на ботинки последний
глянец, снова поднял глаза, Лафитт уже был одет по всей форме и как раз
застегивал ремень.
- Бьюсь об заклад, вечером тебе нужно куда больше времени, чтобы
напялить пижаму, чем чтобы накинуть сейчас на себя этот синий костюмчик,
а, Лафитт, что скажешь? - спросил высокий полицейский.
- Платить тебе начинают ровно с пятнадцати ноль-ноль, - ответил Лафитт.
- Нет никакого смысла дарить управлению несколько лишних минут. Так ведь
может и год набежать.
Украдкой бросив взгляд на погоны и медные пуговицы на клапанах
Лафиттовой рубашки, Гус увидел в центре пуговичных звездочек крохотные
отверстия. Что и требовалось доказать, подумал он, пуговицам пришлось
выдержать изрядную чистку. В самой середке отверстие было размыто. Он
посмотрел на свои медные пуговицы и пришел к выводу, что отливают они
золотом далеко не так, как у Лафитта. Служи я в армии, я бы тоже выучился
там множеству подобных штучек, подумал Гус.
Помещение для перекличек находилось напротив металлических шкафов. А
сами шкафы, ряды скамеек, столы и конторка дежурного офицера перед ними -
все это было втиснуто в одну комнату в тридцать футов на пятьдесят. Из
разговоров Гус узнал, что через несколько лет участок переедет в новое
здание, но и старое, такое как есть, вызывало у него трепет. Сегодня его
первая ночная смена в Университетском дивизионе. Теперь он уже не курсант,
академия окончена, а он все не может поверить, что в этой сшитой на заказ
синей шерстяной рубашке с поблескивающим на ней овальным полицейским
значком стоит не кто-нибудь, а он, Гус Плибсли. Он присмотрел себе место
за столом во втором заднем ряду. Позиция эта казалась достаточно
безопасной. За последним столом почти все места были заняты полицейскими
постарше, за первый стол не садился никто. Второй ряд сзади - как раз то,
что нужно, подумал он.
На предвечерней перекличке присутствовало двадцать два полицейских;
углядев среди них Григгса и Патцлоффа, однокашников по академии, также
получивших распределение в Университетский дивизион, он несколько
успокоился.
Григгс и Патцлофф о чем-то тихо переговаривались, и некоторое время Гус
раздумывал, не перейти ли ему через всю комнату к их столу, но после
решил, что такой поступок может привлечь к нему слишком много внимания, да
и потом - до переклички оставалась минута. Двери в тыльной части комнаты
распахнулись, и в комнату вошел одетый в штатское мужчина. Дородный лысый
полицейский за последним столом встретил его криком:
- Сэлоун, что за гнусный наряд? Ты почему не в форме?
- Легкое дежурство, - отозвался тот. - Сегодня я сижу за конторкой. И
никаких тебе перекличек.
- Ах ты, сукин сын, - сказал здоровяк, - выходит, ты слишком слаб,
чтобы кататься со мной в машине да слушать радио? Что там с твоим чертовым
здоровьем?
- Какая-то инфекция в десне.
- То, на чем ты сидишь, вроде иначе называется, Сэлоун, - сказал
дородный полицейский. - Сукин ты сын. Теперь вот из-за тебя сунут мне
кого-нибудь из этого пополнения, а у меня от одного вида рукавов их
костюмов в глазах рябит.
Все рассмеялись, и Гусу опалило жаром лицо. Он притворился, что не
расслышал этого замечания, и тут только понял, почему здоровяк заговорил о
рукавах. Через плечо он увидел рядки белых послужных полос, бегущих вниз
от локтя по рукавам тех полицейских, что сидели за последним столом.
Каждая из полос означала пять лет пройденной службы. Лишь теперь до него
дошел смысл сказанного.
Двери распахнулись, и в комнату шагнули два сержанта, неся с собой
картонные папки и большую квадратную доску. С нее будет считываться график
дежурства машин.
- Три-А-Пять, Хилл и Мэттьюз, - произнес тот сержант, что курил трубку
и чей лоб уже начала проедать плешь.
- Есть.
- Есть.
- Три-А-Девять, Карсон и Лафитт.
- Есть.
- Есть, - отозвался Лафитт. Гус узнал его по голосу.
- Три-А-Одиннадцать, Болл и Глэдстоун.
- Есть, - сказал один из двух находившихся в комнате
негров-полицейских.
- Есть, - ответил и второй.
Гус опасался, как бы его не прикрепили в пару к здоровяку, и испытал
облегчение, когда услышал его "есть!" и понял, что разделить это общество
придется кому-то другому.
Наконец сержант произнес:
- Три-А-Девяносто девять, Кильвинский и Плибсли.
- Есть, - отозвался Кильвинский, и Гус, нервно улыбаясь, обернулся
лицом к высокому серебристоволосому полицейскому в заднем ряду, тот не
остался в долгу и тоже ответил улыбкой.
- Есть, сэр, - сказал Гус и тут же отругал себя за "сэра". Он ведь не в
академии. "Сэры" предназначены для лейтенантов и старших офицеров.
- У нас появилось три новых сотрудника, - сказал сержант, куривший
трубку. - Рады приветствовать вас, ребята. Я - сержант Бриджет, а этого
розовощекого ирландца справа от меня зовут сержант О'Тул. Точная копия
надутого ирландского "фараона" из какой-нибудь старой пустяковой киношки,
разве нет?
Сержант О'Тул широко ухмыльнулся и кивнул новичкам.
- Прежде чем зачитать сводки, хочу сказать несколько слов о сегодняшнем
собрании инспекторов, - сказал сержант Бриджет, листая бумаги в одной из
папок.
Гус внимательно оглядел развешанные по всей комнате карты
Университетского округа, исколотые многоцветьем иголок, которые - он был в
том почти уверен - обозначали те или иные виды преступлений или арестов по
ним. Скоро он будет разбираться в каждой мелочи и непременно станет таким
же, как все. Станет одним из них. Или нет, не станет? На лбу у него
выступила испарина, взмокли подмышки, в мозгу пронеслось: не буду и думать
об этом. Ломать над этим голову - значит уже признать свое поражение и
понапрасну взвинчивать себе нервы. Я ничуть не хуже кого-то из них. Я был
лучшим в классе по физподготовке. У меня нет никакого права недооценивать
себя. И я обещал, что больше этого не допущу.
- Первое, о чем говорил капитан на собрании инспекторов, - это контроль
за временем и километражем, - сказал Бриджет. - Он пожелал, чтобы мы
напомнили вам, ребята: _всякий_ раз, когда в вашей полицейской машине
оказывается женщина, _независимо_ от причины, по которой она там
оказалась, оповещайте по радио о точном времени, _когда_ она там
оказалась, и километраже. Какая-то стерва в Ньютонском округе на прошлой
неделе накапала на полицейского. Мол, завез он ее в парк и пытался
трахнуть. То, что она врет, доказать было легче легкого: в десять минут
двенадцатого, едва покинув ее квартирку, полицейский сообщил в
диспетчерскую свой километраж, а уже в одиннадцать двадцать три, подъехав
к окружной тюрьме, оповестил о нем снова. Сверка километража со временем
показала, что он никак не мог подвезти ее к Елисейскому парку, хоть она то
и утверждала.
- Сержант! - откуда-то спереди подал голос тощий смуглый полицейский. -
Не удивлюсь, что она говорит чистую правду, если тем полицейским на
Ньютон-стрит был Гарри Ферндэйл. Этот грубиян может прополоть и дохлого
аллигатора, а коли найдется доброволец и подержит за хвост - тогда он и
живого ухайдокает.
- Черт бы тебя побрал, Леони, - ухмыльнулся сержант Бриджет (остальные
посмеивались), - к нам ведь сегодня пришло пополнение. По крайней мере в
первый вечер мог бы обойтись без своих выходок, лучше постарался бы подать
им пример. То, что я сейчас читаю, - это вполне серьезно. Следующее, что
по желанию капитана мы обязаны довести до вашего сведения, - это судебное
разбирательство по делу о нарушении правил уличного движения, в ходе
которого адвокат ответчика поинтересовался у какого-то полицейского с
Семьдесят седьмой улицы, что заставило его обратить внимание на автомобиль
ответчика и привлечь к суду за поворот в неположенном месте, на что офицер
сказал: сидя за рулем, ответчик обнимался с небезызвестной
шлюхой-негритянкой.
Комната взорвалась хохотом. Чтобы навести порядок, Бриджету пришлось
поднять руку.
- Знаю, это смешно и все такое, но, во-первых, вы можете крепко
испортить все дело, если дадите повод предполагать, что пытались не
столько следить за соблюдением правил уличного движения, сколько поприжать
проституцию. И, во-вторых, то небольшое разъяснение дошло до ушей старухи
того парня, и вот он подает жалобу на полицейского. Расследование уже
началось.
- Неужто правда? - спросил Мэттьюз.
- Да. Полагаю, что шлюха там все-таки была.
- Что ж, тогда пусть эта задница жалуется, - сказал Мэттьюз, и Гус
понял, что здесь, в дивизионах, "задницу" вспоминают ничуть не реже, чем
инструктора в академии, и что, похоже, такова любимая присказка
полицейских, по крайней мере полицейских Лос-Анджелеса.
- Как бы то ни было, а капитан больше на эту тему не распространялся, -
продолжал Бриджет, - зато старик утверждает, что вы, ребята, вовсе не
обязаны пихаться полицейскими машинами. Во время дневного дежурства
Снайдер слегка подтолкнул какого-то полунищего автомобилиста, а машина
возьми да и вскочи на бампер, на задних фарах у парня живого места не
оставила, сделала вмятину на крышке багажника, и теперь этот хрен угрожает
подать на город в суд, если его колымагу не приведут в полный порядок. Так
что отныне - никаких столкновений.
- А как насчет автострады или тех же заторов? - спросил Леони.
- О'кей, мы-то с тобой знаем, что в нашем деле всегда найдутся
исключения, но уж коли это не по крайней нужде - пихаться не сметь, о'кей?
- А капитан когда-нибудь примерял шкуру полицейского, вкалывающего на
улице? - спросил Мэттьюз. - Бьюсь об заклад, что не успел он объявиться у
нас в департаменте, как его уже ждал тепленький уютный кабинетик.
- Не будем, Майк, переходить на личности, - улыбнулся Бриджет. -
Следующий вопрос - предварительное расследование краж и ограблений.
Конечно, вы не детективы, ребята, но ведь и не простые сочинители
рапортов. Задача ваша - вести следствие прямо на месте, а не только марать
там кипы бланков. - Бриджет выдержал паузу и, перестав вертеть в руках,
раскурил свою трубку с длинным черенком. - Всем нам прекрасно известно,
что заполучить четкие латентные отпечатки с оружия из-за рифленой
поверхности редко удается, но - Боже правый! - пару недель назад один из
сотрудников нашего дивизиона даже не побеспокоился о следах на оружии,
которое подозреваемый выронил прямо на месте ограбления винного магазина!
А уже назавтра у сыщиков под стражей сидел чертовски подходящий тип, да
только вот хозяин винного магазина, эта безмозглая задница, оказался сущим
идиотом и заявил, что лишь недавно открыл свой бизнес в этой части города,
а потому любой негр для него - все равно что черная клякса. И ничего бы из
этого дела не вышло - пушку полицейский держал в руках ровно столько,
сколько понадобилось, чтобы испортить на ней все возможные отпечатки, -
ничего бы не вышло, если бы не одно обстоятельство: оружие было
автоматическим. К великой, должно быть, радости сотрудника, два дня
находившегося в состоянии подвешенности за одно место. Еще бы! Едва не
превратил в дерьмо такое дело!
- Отпечатки были на обойме? - спросил Лафитт.
- Нет, те полицейский смазал, когда ее вытаскивал. Зато на самих
патронах отпечатки уцелели. На нескольких гильзах в тех местах, где
преступник их касался, загоняя патроны в обойму, удалось разглядеть
фрагмент полустертых бороздок с середины большого пальца правой руки.
Полицейский утверждал, что первым пушку взял в руки хозяин винного
магазина, а потому, мол, сам он решил, что снять отпечатки уже нет никакой
возможности. Хотел бы я знать, откуда у него появилась такая уверенность.
То, _кто_ держит оружие, не имеет никакого значения. Вы обязаны ухаживать
за ним так, словно на нем еще горят следы чьих-то пальчиков, и не забывать
ставить в известность криминалистов.
- Расскажи им про тряпки, - сказал сержант О'Тул, не поднимая головы.
- Ах да.. . Совсем недавно какому-то сержанту, оказавшемуся на месте
преступления, пришлось напомнить полицейскому, что следует
зарегистрировать и тряпье, которым преступник связал жертву. Надо сказать,
что тот принес туда тряпки с собой! Господи, да ведь на них могли быть
метки из прачечной. Или через какое-то время сыщикам удалось бы найти
другие такие же тряпки, будь то на квартире подозреваемого или же в ином
месте. Знаю-знаю, вам, ребята, все эти дерьмовые инструкции порядком
осточертели, но кое-кто из вас тоже становится порой до ужаса небрежным.
Вот, пожалуй, и все занудство на сегодня. Вопросы имеются?
- Да вроде того.. . А случается, что вы упоминаете и то хорошее, что
нами делается? - поинтересовался Мэттьюз.
- Рад, что ты, Майк, задал этот вопрос, - сказал сержант Бриджет,
вонзая зубы в черенок трубки. - Собственно говоря, лейтенант черкнул в
приказе объявить тебе благодарность за задержанного на днях угонщика. Иди
сюда и подпиши вот тут.
- Через восемнадцать лет у меня наберется сотня подобных штуковин, -
проворчал Мэттьюз, большими и тяжелыми шагами двинувшись вперед, - только
что-то каждые две недели к тощей моей зарплате веса не прибавляется.
- Почти шесть хрустящих бумаг в месяц, Майк, - не так уж это мало,
кончай жаловаться, - ответил Бриджет и обратился к остальным: - Наш Майк
пустился в преследование и накрыл украденную машину, а за рулем сидел один
ворище, мастер своего дела. Ну а Майк, хоть и выражает недовольство,
любит, как все мы, хотя бы изредка услышать похвалу. Вам, новеньким, еще
предстоит уяснить, что, если вы пришли сюда утолять жажду благодарности и
восхваления, вы выбрали не ту профессию. Уильям, мой мальчик, не желаешь
зачитать сводки? - последние слова относились уже к сержанту О'Тулу.
- За прошлую ночь происшествий хоть отбавляй, но вот приятных новостей
куда как меньше, - произнес О'Тул с легким нью-йоркским акцентом. - В
перечне преступлений есть, правда, и один радостный пунктик. Корнелиус
Арпс, сводник с Западной авеню, был пришит одной из своих шлюшек и в три
ноль-ноль пополуночи покончил счеты с жизнью в больнице общего типа.
Раздались бурные аплодисменты. Гусу от них стало не по себе.
- А которая из шлюх так поработала? - выкрикнул Леони.
- Назвалась Тэмми Рендольф. Кто-нибудь ее знает?
- Она крутилась обычно между Двадцать первой и Западной, - сказал
Кильвинский, и Гус вновь оглядел оценивающе своего партнера. Тот походил
скорее на доктора, чем на полицейского. Прежде Гус замечал, что у
полицейских со стажем образуются суровые складки у рта, а глаза - глаза их
не столько смотрят, сколько следят, наблюдают, словно заранее ждут
какой-нибудь пакости. Должно быть, мне это только пригрезилось, решил он.
- И как она его прикончила? - спросил Лафитт.
- Вы никогда не поверите, - сказал О'Тул, - но старый живодер на
сегодняшнем вскрытии утверждал, что она умудрилась сделать пробоину в
аорте лезвием в три с половиной дюйма! Так крепко ткнула его в бок своим
карманным ножичком, что сломала ему ребро и продырявила аорту. Как только
чертовой бабе это удалось?
- Ты просто не видал Тэмми Рендольф, - тихо сказал Кильвинский. - Сто
девяносто фунтов драчливости и похоти. Одна из тех, что прошлым летом едва
не вышибли дух из сотрудника полиции нравов, помните?
- О, неужто та самая сучка? - спросил Бриджет. - Что ж, пришив
Корнелиуса Арпса, ту свою вину она загладила.
- Что же ты не намекнул лейтенанту заодно со мной объявить
благодарность и ей? - спросил Мэттьюз, вызвав всеобщий смех.
- Разыскивается подозреваемый, покушение на убийство, статья
два-одиннадцать, - сказал О'Тул. - Кэлвин Таббс, мужчина, негр, родился
шестого двенадцатого тридцать пятого, рост пять футов десять дюймов, вес
сто восемьдесят пять фунтов, брюнет, глаза карие, среднего телосложения,
завивает волосы, пышные усы, имеет "форд" с откидным верхом образца
пятьдесят девятого года, цвет белый с темно-бордовым, номер JVD-173.
Болтается обычно здесь, в Университетском округе, на углу Нормандии и
Адаме, а также Адаме и Западной. Ограбил водителя хлебовозки да еще и от
нечего делать стрелял в него, чтоб поразвлечься. Проходил по шести другим
делам - все хлебовозки. Теперь, ребята, у вас появился шанс оплатить этой
ослиной заднице долг сполна.
- Ну прямо-таки спасу нет от этих грабителей хлебовозок да автобусов,
верно? - сказал Мэттьюз.
- Вот именно, - сказал О'Тул, глядя поверх очков. - Ради вашей же
пользы, новички, хорошо бы вас предупредить: в этой части города ездить в
автобусе совсем не безопасно. Чуть ли не каждый день вооруженные бандиты
какой-то из них угоняют, а иногда грабят и пассажиров. Так что, если у вас
по дороге на работу лопнет шина, пользуйтесь услугами такси. Здесь сильно
достается и водителям хлебовозок, и уличным торговцам. Я знаю шофера такой
хлебовозки, которого за один только год ограбили более двадцати раз.
- Этот парень, видать, профессиональная жертва, - сказал Леони.
- Пожалуй, теперь ему их искать сподручнее, чем самим сыщикам по
кражам, - сказал Мэттьюз.
Гус мельком взглянул на обоих чернокожих полицейских, сидевших рядышком
впереди, но увидел, что смеются они наравне с остальными, не испытывая,
похоже, никакой неловкости. Гус знал, что все эти "в наших краях" да "в
этой части города" обозначают негритянские кварталы, а потому ему было
любопытно, задевают ли их лично такого рода шутки и остроты, сказанные по
поводу совершенных преступлений. Ему пришлось сделать вывод, что, должно
быть, они уже свыклись с этим.
- Недавно произошло занятнейшее убийство, - так же монотонно продолжал
О'Тул. - Семейная ссора. Какой-то пижон назвал свою старуху нищей
толстозадой подстилкой, а она взяла да и пальнула в него пару раз, а он
сорвался с балкона и сломал себе ногу, а она вбежала в дом, схватила
кухонный нож, вернулась и принялась пилить в том самом месте, откуда
торчала искромсанная кость. К моменту, когда подоспела туда первая
дежурная машина, нога уже была почти отрезана. Мне рассказывали, что
невозможно было сделать обычный анализ крови. В жилах парня ее попросту не
осталось. Пришлось брать из селезенки.
- Интересно, она и впрямь была _толстозадой_ подстилкой? - спросил
Леони.
- Кстати, - вспомнил сержант Бриджет, - кому из вас знакома старушка по
имени Элис Хоккингтон? Проживает на Двадцать восьмой улице недалеко от
Хуверовской фирмы по производству пылесосов?
Никто не отозвался, и Бриджет пояснил:
- Она позвонила прошлой ночью и сказала, что на той неделе к ней
приезжала машина, вызов касался какого-то проходимца. Так чья же это была
машина?
- А зачем тебе? - раздался бас с последнего стола.
- Черт бы побрал этих подозрительных "легашей", - сказал Бриджет, качая
головой. - Ну и крепкая же у вас резьба, парни! Я только собирался
сообщить, что старая дева скончалась, отписав десять тысяч долларов
распрекрасному полицейскому, спровадившему какого-то бродягу. И теперь
никто не желает колоться?
- То был я, сержант, - сказал Леони.
- Брехня, - сказал Мэттьюз, - то были мы с Кавано.
Остальные рассмеялись, а Бриджет сказал:
- Короче, старая дева и впрямь звонила прошлой ночью. Правда, она не
умерла, но уже подумывает об этом. Она сказала: ей хотелось бы, чтобы тот
красивый, высокий и молодой полицейский с черными усами (по описанию очень
похож на тебя, Лафитт) заезжал к ней каждый раз после обеда и проверял, не
лежит ли на пороге вечерняя газета. Если к пяти часам она все еще там,
значит, старушка мертва, и тебе нужно взломать дверь. Она сказала, что
переживает за свою собаку.
- Боится, что та сдохнет с голоду, или боится, что та с голоду не
сдохнет? - спросил Лафитт.
- Отзывчивость этих ребят в самом деле трогательна, - сказал Бриджет.
- Могу я продолжать перечень происшествий, или я вам уже порядком
поднадоел? - подал голос О'Тул. - Попытка изнасилования, одиннадцать
ноль-ноль, прошлой ночью, Тридцать седьмой западный микрорайон, дом триста
шестьдесят девять. Преступник разбудил потерпевшую, зажав ей рот рукой, и
сказал: не двигайся. Я люблю тебя и хочу тебе это доказать. И держа на
весу, так, чтобы ей было видно, револьвер с двухдюймовым стволом, ласкал
ее прелести. Преступник был одет в костюм синего цвета...
- Синий костюм? - переспросил Лафитт. - Ну прямо как полицейский.
- ... был одет в костюм синего цвета и светлую рубашку, - продолжал
О'Тул. - Мужчина, негр, возраст двадцать восемь - тридцать, рост шесть
футов два дюйма, вес сто девяносто фунтов, брюнет, глаза карие,
телосложение среднее.
- По приметам - точная копия Глэдстоуна. Думаю, с этим мы быстро
разберемся, - сказал Лафитт.
- Потерпевшая заорала во всю глотку, и преступник выпрыгнул в окно.
Замечено, как он садился в желтый автомобиль одной из последних моделей.
Тот был припаркован где-то в районе Хувера.
- Какая у тебя машина, Глэдстоун? - поинтересовался Лафитт, и огромный
негр-полицейский обернулся к нему с ухмылкой:
- Будь то я, она б не кричала.
- Будь я проклят, коли это не так, - вмешался Мэттьюз. - Однажды, еще в
академии, я видел Глэда в душевой. Там была бы уже иная статья: атака с
использованием смертоносного оружия.
- Атака с использованием дружественного оружия, - уточнил Глэдстоун.
- А теперь - за работу, - сказал сержант Бриджет.
Гуса радовало, что обошлось без инспекций, он отнюдь не был уверен, что
его пуговицы выдержат проверку. Теперь оставалось гадать, как часто вообще
здесь, в дивизионах, случаются инспекции. Судя по окружавшим его мундирам,
обнаруживавшим явное свое несоответствие академическим стандартам, тут с
этим не слишком усердствуют. Он подумал, что за этими стенами все будет
куда проще. А скоро куда проще сделается и ему самому. Все это станет его
жизнью.
С блокнотом в руках Гус встал в нескольких шагах от Кильвинского и,
когда тот обернулся, улыбнулся ему, представился:
- Гус Плибсли, - и пожал широкую и гладкую ладонь Кильвинского.
- Можешь звать меня Энди, - сказал Кильвинский, глядя на Гуса сверху
вниз с легкой усмешкой. Шесть футов четыре дюйма, никак не меньше, решил
тот про себя.
- Кажется, на сегодняшний вечер вам сунули меня в напарники, - сказал
Гус.
- На целый месяц, да я не против.
- Готов следовать любому вашему слову.
- Это и так ясно.
- Да-да, конечно, сэр.
- Вовсе не обязательно величать меня сэром, - засмеялся Кильвинский. -
Седина в моих волосах означает лишь, что я уже порядочно поизносился на
этой работе. А так мы - напарники, партнеры. Блокнот у тебя с собой?
- Да.
- Вот и ладно. Первую неделю, или сколько там подучится, ты отвечаешь
за всю писанину. Когда научишься принимать вызовы и перестанешь путаться в
улицах, дам тебе поводить машину. Все начинающие полицейские обожают
сидеть за рулем.
- Как скажете. Любая работа мне будет в радость.
- Вроде бы я готов, Гус. Давай спускаться вниз, - сказал Кильвинский, и
они вышли бок о бок через двойные двери и дальше, вниз по ступенькам
винтовой лестницы старого здания Университетского полицейского участка.
- Видишь вон те картинки? - спросил Кильвинский и указал на спрятанные
под стекло портреты убитых на дежурстве полицейских дивизиона. - Они не
герои, эти парни. В чем-то просчитались, потому и мертвы. Ты и оглянуться
не успеешь, как почувствуешь себя там, на улице, словно рыба в воде, такое
происходит с нами со всеми. Только рыбка не должна забывать о крючке.
Помни всегда о парнях на картинках.
- Сейчас мне и представить трудно, что я когда-нибудь стану той рыбкой,
- признался Гус.
- Станешь, обязательно станешь, напарник, - заверил Кильвинский. -
Давай-ка теперь отыщем нашу черно-белую тачку и примемся за работу.
В 3:45 в час пересменки чересчур маленькая стоянка буквально кишела
людьми в синей форме. Солнце еще палило, так что надевать галстуки прежде,
чем наступит вечер, не имело смысла. Тяжелый мундир с длинными рукавами не
давал Гусу покоя. Под грубой жесткой шерстью руки страшно потели.
- Не привык носить в жару такую теплую одежду, - улыбнулся он
Кильвинскому, вытирая лоб носовым платком.
- Привыкнешь еще, - ответил Кильвинский, аккуратно усаживаясь на
горячее от солнца виниловое сиденье и сдвигая его назад, чтобы уместить
внизу свои длинные ноги.
Гус закрепил в держателе свежую "горячую простыню" и, чтобы не забыть,
написал на обложке блокнота свои позывные, "З-А-99". Странно, подумал он.
Странно и непривычно. Теперь я - "З-А-99". Сплошной нечет. Он слышал, как
бешено стучит его сердце, и знал, что волнуется больше, чем следует.
Оставалось надеяться, что дело лишь в волнении. Бояться пока было нечего.
- Тебе, Гус, придется поработать с радио, так уж заведено.
- О'кей.
- Поначалу ты не сможешь различить наши позывные. Какое-то время будешь
слышать по радио одну бессвязную белиберду. Но где-то через неделю ухо
само собой настроится на нашу волну.
- Ясно.
- Ну как, готов к вечеру, полному романтики, интриг и приключений на
улицах асфальтовых джунглей? - театрально спросил Кильвинский.
- Готов, - улыбнулся Гус.
- Вот и хорошо, малыш, - засмеялся Кильвинский. - Малость поджилки
трясутся?
- Да.
- Отлично. Так тебе и полагается.
Кильвинский вырулил со стоянки и свернул на запад к Джефферсонскому
бульвару. Гус опустил козырек фуражки и прищурился, прячась от солнца. В
машине попахивало блевотиной.
- Хочешь, устроим экскурсию по всему округу? - спросил Кильвинский.
- Еще бы.
- Почти все здешние жители - негры. Встречаются, правда, и белые, и
мексиканцы. Но главным образом - негры. Много негров - много преступлений.
Мы работаем по Девяносто девятой. В нашем районе черные _все_. Рядом -
Ньютон-стрит. Наши негры - негры восточной сторонки. Если они обзаводятся
деньжатами, переезжают на запад, западнее Фигуэроа и Вермонт-стрит, иногда
даже западнее самой Западной улицы. Тогда они называют себя западными
неграми и требуют к себе соответствующего отношения. Только я ко всем,
будь то белый или черный, отношусь одинаково. Со всеми корректен, но не
слишком-то учтив. Учтивость, по-моему, предполагает услужливость и
раболепие. Но полицейским незачем раболепствовать или рассыпаться перед
кем-то в извинениях только за то, что они делают свое дело. Вот тебе урок
философии, которым я бесплатно одариваю всех салаг, вынужденных у меня
учиться. Ветераны вроде меня любят слушать собственную болтовню. К
философам в дежурной машине тебе еще тоже предстоит привыкать.
- А сколько времени вы в полиции? - спросил Гус, поглядев на три
полоски на рукаве у Кильвинского, означавшие по меньшей мере пятнадцать
лет выслуги. Но лицо его по-прежнему моложаво, особенно кажется таковым в
обрамлении седых волос и в очках. И, пожалуй, форму он еще тоже не
потерял, подумал Гус, фигура у него что надо.
- В декабре двадцать лет будет, - ответил Кильвинский.
- Собираетесь увольняться?
- Еще не решил.
Несколько минут они ехали молча, и Гус разглядывал город, сознавая, как
мало он знает о неграх. Ему нравились названия церквей. На углу он увидел
одноэтажное беленое каркасное здание, надпись от руки на нем гласила:
"Иудейский Лев и Царство Христианской церкви". В том же квартале
находилась и "Баптистская церковь Святого Спасителя", а через минуту
глазам предстала "Сердечно приветствующая проходящего Миссионерская
баптистская церковь". Снова и снова читая надписи на бесчисленных церквах,
Гус надеялся запомнить их, чтобы ночью, придя домой, рассказать о них
Вики. Эти церквушки ему казались просто замечательными.
- Ну и жарища, - сказал он, отирая ладонью пот со лба.
- Носить этот колпак в машине совсем не обязательно, - сказал
Кильвинский. - Вот когда выйдешь из нее - другое дело.
- Ох, - только и вымолвил Гус и быстро снял фуражку. - Я и забыл, что
она у меня на голове.
Кильвинский улыбнулся и стал что-то мурлыкать себе под нос, разъезжая
по улицам и давая Гусу возможность осмотреться. Тот видел, как медленно и
осторожно ведет машину напарник. Это надо учесть. Кильвинский патрулировал
со скоростью пятнадцать миль в час.
- К этой толстенной форме мне тоже придется привыкнуть, - произнес Гус,
оттянув рукава с липких рук.
- Наш шеф Паркер не особо любит короткие рукава, - сказал Кильвинский.
- Почему?
- Терпеть не может волосатые лапы и татуировки. Длинные рукава как-то
солидней.
- Он держал речь перед нашим выпуском, - сказал Гус, вспоминая
прекрасный английский своего теперешнего начальника и его блестящие
ораторские данные, так поразившие Вики, гордо сидевшую в тот день среди
публики.
- Таких, как он, нынче не так-то просто сыскать, - сказал Кильвинский.
- Говорят, он очень строг.
- Кальвинист. Знаешь, что это такое?
- Пуританин?
- Он называет себя католиком, но я говорю, что он кальвинист. Он не
станет поступаться своими принципами. Многие его презирают.
- Правда? - спросил Гус, читая надписи на окнах магазинов.
- Зло от него не спрячешь. Безошибочно распознает людские недостатки. У
него страсть к порядку и букве закона. Умеет быть непреклонным, - сказал
Кильвинский.
- Вы так это говорите, словно восхищаетесь им.
- Я его люблю. Когда он уйдет, все переменится.
Странный тип этот Кильвинский, подумал Гус. Говорит рассеянно, будто
тебя здесь и нет, если б не эта детская усмешка, мне в его обществе было
бы не по себе.
Страшно важничая, какой-то юноша-негр пересекал Джефферсонский бульвар,
и Гус стал следить за ним, изучая, как тот гибко поводит плечами, как
свободно размахивает согнутыми в локте руками, как широк и упруг его шаг.
Кильвинский заметил:
- Здорово идет. Настоящий щеголь.
И Гус ощутил полное свое невежество в негритянском вопросе, ему страшно
захотелось узнать о неграх побольше, узнать побольше обо всех людях. На
этой работе уже через несколько лет он мог бы научиться неплохо в них
разбираться.
Они отъехали от того юноши уже на несколько кварталов, но из головы у
Гуса не выходили коричневые руки с играющими мышцами. Интересно, как бы
ему пришлось, доведись им встретиться лицом к лицу, случись ему вступить в
схватку с таким вот преступником, да еще и без напарника? И без висящего
сбоку револьвера? И если бы блестящий золотой значок и синий мундир не
произвели на негра никакого впечатления? Вновь отругав себя за то, что
поддается коварству страха, он поклялся, что одолеет его. Беда была в том,
что клятву эту он давал не впервые, однако страх, или, скорее,
предчувствие страха, не отпускал, нервно урчал желудок, влажнели руки,
сохли губы. Ну хватит, довольно подозрений. Да и с чего он взял, что в
нужный момент не сможет вести себя, как подобает полицейскому?
А что, если окажет сопротивление при аресте какой-нибудь бугай, вроде
Кильвинского? Гус задумался. Как же я смогу его задержать? Ему было о чем
порасспросить напарника, но расспрашивать Кильвинского он постеснялся. С
кем помельче было бы куда проще. А теперь и вовсе сомнительно, что
настоящего приятеля он найдет себе среди этих людей в униформе. В их
обществе он чувствовал себя мальчишкой. Возможно, он допустил ошибку.
Возможно, подумал он, ему никогда не стать одним из них. Они кажутся
такими сильными и уверенными в себе. И повидали немало. Но, может, это
лишь бравада? Может, и так.
Но что, если от того, сумеет ли он преодолеть свой страх, чего до сих
пор ему так и не удавалось, будет зависеть чья-то жизнь, хотя бы того же
Кильвинского? Четыре года семейной жизни да работа в банке оказались тут
неважным подспорьем. И почему ему не хватает смелости поговорить
откровенно с Вики? Он вспомнил, как часто, особенно после занятий любовью,
лежал в темноте рядом с ней, но наедине со своими мыслями, и молился,
чтобы у него достало отваги на честный разговор, но отваги всякий раз
недоставало, и про то, что он трус и _сам_ знает об этом, не знал, кроме
него, никто, даже Вики. Остался бы он в банке - и кому какое дело, трус он
или нет? Он был хорош и в борьбе, и в физподготовке, но стоило кому-то на
тренировке в паре с ним действовать всерьез, как его тут же мутило и уже
можно было из него веревки вить. В чем причина? Однажды, когда его
поставили бороться с Уомсли, он слишком жестко провел захват - именно так,
как и показывал им Рэндольф. Уомсли рассвирепел. Стоило Гусу глянуть ему в
глаза, как страх вернулся, сила ушла, и Уомсли легко уложил его наземь. Он
сделал это с такой злобой и яростью, что Гус даже не сопротивлялся, хотя
знал, что он сильней Уомсли и куда проворнее. Ничего не попишешь:
неспособность подчинять себе свое тело была следствием его трусости.
Неужели ненависть - это именно то, чего я так боюсь? Неужели ее? Лица,
искаженного ненавистью?
- Эй, квочка, кончай высиживать цыплят, отжимай сцепление! - крикнул
Кильвинский, не имея возможности помешать какой-то дамочке за рулем ползти
на своей машине к светофору. Она преградила им путь и вынудила затормозить
на желтый свет.
- Пятьдесят четвертая улица, западная сторона, номер сто семьдесят три,
- проговорил Кильвинский, царапая в блокноте.
- Что? - спросил Гус.
- Наш вызов. Пятьдесят четвертая улица, западная сторона, номер сто
семьдесят три. Записывай.
- О, простите меня, пожалуйста. Никак не освоюсь с этим радио.
- Ответь им, - сказал Кильвинский.
- Три-А-Девяносто девять, вас понял, - произнес Гус в ручной микрофон.
- Ты и сам не заметишь, как начнешь без труда различать сквозь это
щебетание свои позывные, - сказал Кильвинский. - Просто требуется какое-то
время. У тебя получится.
- А что это за вызов?
- Вызов по невыясненным обстоятельствам. Это значит, что человек,
позвонивший в полицию, и сам толком не понимает, что там стряслось, или не
смог этого связно объяснить, или его не понял оператор, - такой вызов
может означать все что угодно. Потому-то они мне и не по душе, такие
вызовы. Пока не попадешь на место, понятия не имеешь, какая переделка тебя
ожидает.
Гус нервно взглянул на фасады магазинов и увидел двух негров с высокими
лоснящимися прическами и в цветных комбинезонах. Их красный "кадиллак" с
откидным верхом остановился перед витриной, надпись на которой гласила:
"Ателье Большого Индейца", ниже желтыми буквами было приписано: "Самые
модные прически. Процесс".
- Как вы называете такие прически, как вон на тех двух? - спросил Гус.
- На тех сводниках? Это как раз "процесс" и есть, хотя кое-кто называет
его "марсель". У пожилых полицейских имеется на этот счет свое словечко -
"газировка", но для рапортов большинство из нас ограничивается
"процессом". На то, чтобы ухаживать за чудесным "процессом", наподобие вон
того, уходит уйма денег, но ведь у сводников их куры не клюют. А иметь
"процесс" на голове для них так же важно, как иметь "кадиллак". Без этих
двух вещей не обходится ни один уважающий себя сводник.
Хорошо бы солнце наконец село и стало чуть прохладней, думал Гус. Он
любил летние вечера, сменяющие такие вот жаркие и сухие, как бумага, дни.
Над белым двухэтажным оштукатуренным домом на углу показался полумесяц,
рядом с ним загорелась какая-то звездочка. У широких дверей стояли двое
коротко остриженных мужчин в черных костюмах и бордовых галстуках. Заложив
руки за спины, они провожали полицейский автомобиль сердитыми взглядами.
- То была церковь? - поинтересовался Гус у Кильвинского, который даже
не посмотрел ни на здание, ни на мужчин.
- Мусульманский храм. Что-нибудь знаешь о мусульманах?
- Да так. Кое-что читал в газетах.
- Секта фанатиков, не так давно пустившая ростки по всей стране. В нее
вошли и многие бывшие жулики. Все они терпеть не могут полицию.
- А выглядят чистюлями, - сказал Гус и бросил взгляд через плечо. Лица
мужчин неотрывно следили за их машиной.
- Они лишь капля в потоке, захлестнувшем страну, - сказал Кильвинский.
- Кроме нескольких человек, вроде нашего шефа, никто не ведает, к какому
берегу нас прибьет. Чтобы выяснить это, может, понадобится десяток лет.
- Что это за поток? - спросил Гус.
- Долго объяснять, - ответил Кильвинский. - Да и не уверен, что у меня
получится. Кроме того, мы уже приехали.
Гус обернулся и увидел на почтовом ящике зеленого оштукатуренного дома
цифры 173. По переднему дворику тут и там был раскидан мусор.
На полуразвалившемся крыльце трясся, съежившись на ветхом плетеном
стуле, старый негр в спецовке цвета хаки. Гус едва разглядел его.
- Хорошо, что вы, шефы, заимели возможность заехать, - сказал негр,
вставая и постоянно поглядывая в приоткрытую дверь. Его била мелкая дрожь.
- В чем дело? - спросил Кильвинский, поднявшись на три ступеньки.
Фуражка его на серебристой копне волос держалась как влитая.
- Пришел я, значит, домой, а в доме вижу мужика. И даже не знаю, кто
таков будет. Он сидел, значит, там и глядел на меня, а я испужался и побег
прямо сюда вот, а потом дальше, вон в ту дверь, и позвонил по соседскому
телефону, а пока вас дожидался, значит, все внутрь поглядывал, а он сидит
там и качается. Боже ж ты мой, думаю: помешанный. Молчит, сидит и
качается.
Гус непроизвольно потянулся к дубинке и вцепился пальцами в пазы на
рукояти, ожидая, какой первый шаг предпримет за них Кильвинский. И был
немало смущен, осознав, что испытал облегчение, когда Кильвинский
подмигнул ему и произнес:
- Ты, напарник, оставайся здесь - на случай, коли он попытается
выбраться в заднюю дверь. Там забор, так что ему придется поспешить
обратно. Парадный вход - это единственное, что ему остается.
Спустя несколько минут Гус со стариком услышали крик Кильвинского:
- Ладно уж, сукин сын, выметайся и не вздумай возвращаться!
Хлопнула задняя дверь. Затем Кильвинский откинул москитную сетку и
сказал:
- О'кей, мистер, можете войти. Он убрался.
Гус направился следом за ссутулившимся стариком. Вступив в прихожую,
тот снял с головы измятую шляпу.
- Он, конечно, убрался, на то вы и начальство, - сказал старик, но
дрожать не перестал.
- Я запретил ему возвращаться, - сказал Кильвинский. - Не думаю, что он
когда-нибудь объявится еще в ваших краях.
- Да благословит вас всех Господи Боже, - произнес старик, направился,
шаркая, к задней двери и запер ее на ключ.
- Давно пил в последний раз? - спросил Кильвинский.
- О, пара дней уж минула, - ответил старик, улыбнувшись и обнажив
почерневшие зубы. - Со дня на день, значит, чек должен по почте прийти.
- Что ж, все, что тебе сейчас нужно, - это чашка чаю да немного сна. А
завтра почувствуешь себя гораздо лучше.
- Благодарю вас, значит, всех без исключения, - сказал старик, а они
уже шагали по щербатому бетонному тротуару к своей машине. Кильвинский сел
за руль, тронул с места, но так и не проронил ни единого слова.
Наконец Гус сам прервал молчание:
- Должно быть, для алкоголиков их белая горячка сущий ад, а?
- Должно быть, - кивнул Кильвинский. - Ниже по улице есть одно
местечко, где мы можем выпить кофе. Он так плох, что годится разве что для
севшего аккумулятора, зато бесплатный, как и пончики к нему.
- Мне это по вкусу, - сказал Гус.
Кильвинский остановил машину на захламленной автостоянке перед буфетом,
и Гус отправился внутрь, чтобы заказать кофе. Фуражку он оставил в машине
и теперь чувствовал себя ветераном, решительно входя в кафе, где
смахивающий на пьяницу морщинистый тип с безразличным видом разливал кофе
для трех завсегдатаев-негров.
- Кофе? - спросил тип Гуса, приблизившись к нему с двумя бумажными
стаканами в руке.
- Да, пожалуйста.
- Сливки?
- Только в один, - ответил Гус. Пока продавец цедил жидкость из
кофейника и расставлял по стойке стаканчики, Гус сгорал от стыда, пытаясь
решить, как бы подипломатичнее заказать бесплатные пончики. Нельзя
одновременно не быть нахальным и хотеть пончик. Насколько было бы проще,
если б они попросту оплатили и кофе, и пончики, подумал он, но тогда это
шло бы вразрез с традицией, если же ты совершаешь нечто подобное, то
рискуешь стать жертвой слушка о том, что с тобой бед не оберешься.
Продавец решил эту дилемму без труда:
- Пончики?
- Да, пожалуйста, - сказал Гус с облегчением.
- С шоколадом или без? С глазурью кончились.
- Два - без, - ответил Гус, понимая, что Кильвинский вряд ли одобрил бы
его выбор.
- Крышечки дать?
- Не нужно, справлюсь и так, - сказал Гус, но спустя мгновение
обнаружил, что в здешних буфетах подают самый горячий кофе во всем
Лос-Анджелесе.
- Действительно горячий, - слабо улыбнулся он на случай, если
Кильвинский видел, как он пролил кофе на себя. От внезапной вспышки боли
лоб его покрылся испариной.
- Жди теперь, пока тебя поставят в первую смену, - сказал Кильвинский.
- Когда-нибудь зимой, уже за полночь, как раз когда мороз поддаст перцу,
этот кофе так запалит тебе нутро, что никакая зимняя ночь его не остудит.
Солнце коснулось горизонта, но жара не спадала, и Гус подумал, что
"кока-кола" была бы сейчас куда более кстати. Он успел, однако, заметить,
что полицейские - страстные любители кофе, а значит, и ему предстоит его
полюбить, ведь как бы то ни было, а он собирается стать одним из них.
Спустя минуты три Гус снял наконец стакан с крыши полицейской машины и
отхлебнул из него, но кофе, из которого по-прежнему густо валил пар, был
все еще чересчур горяч для него. Оставалось только ждать и следить краем
глаза за тем, как пьет свой кофе большими глотками, дымит сигаретой и
занимается настройкой радио Кильвинский. И успокаивается лишь тогда, когда
звук делается едва слышен, чего для Гуса явно недостаточно, но, коли он не
в состоянии отличить их позывных сквозь эту хаотическую пародию на голоса,
сойдет и так, лишь бы Кильвинского устраивало.
Какой-то сутулый старьевщик в грязных холщовых штанах, болтавшейся на
нем рваной испачканной рубахе в клетку и военном подшлемнике с огромной
дырой на боку и торчащим оттуда пучком нечесаной седины флегматично катил
по тротуару тележку со своим барахлом, не обращая внимания на издевки
полудюжины негритят. Пока он не приблизился, Гус не мог с уверенностью
сказать, какого цвета у него кожа, хотя, судя по седине, негром тот,
скорее всего, не был. Старьевщик и впрямь оказался белым, просто тело его
покрыла толстая короста грязи. Всякий раз, подходя к какому-нибудь
одноэтажному зданию, он останавливался и принимался копаться в баках с
мусором, пока не обнаруживал свою добычу. Не пропускал он и зарослей
сорняков на пустырях. Тележка была уже доверху набита пустыми бутылками,
за ними и охотились детишки. Увертываясь от волосатых лап старьевщика,
слишком широких и массивных на тощем теле, тщетно метивших в их быстрые и
ловкие ручонки, они визжали от восторга.
- Может, эту дырку в шлеме он заработал где-нибудь на острове в Тихом
океане, - сказал Гус.
- Хотелось бы верить, - сказал Кильвинский. - Старому барахольщику
романтический ореол костюма не испортит. Даже если ты и прав, за этими
типами все равно нужен глаз да глаз. Слишком много крадут. Одного такого
мы выследили вечером под Рождество, катил по Вермонт-стрит свою тележку, а
заодно таскал подарки из машин у обочины. Сверху груда бутылок и разного
хлама, а под ними - полный воз краденых рождественских подарков.
Кильвинский завел машину, и неспешное патрулирование возобновилось.
После кофе и пончика, будто домашним теплом растопивших ощущение
чужеродности, не покидавшее его в большом городе, Гус почувствовал себя
гораздо непринужденнее. Я слишком провинциален, подумал он, хоть и вырос в
Азусе да и в Лос-Анджелес наведывался часто.
Кильвинский ехал медленно, предоставляя Гусу возможность читать на
витринах аптек и магазинов надписи, рекламирующие заколки для волос, кремы
для кожи, средство от облысения, рафинированное растительное масло, ваксу
и помаду для волос. Кильвинский указал пальцем на гигантскую неряшливую
надпись, предупреждавшую известкой на длинном заборе: "Бэбова трясина", а
на окне бильярдной Гус разглядел выписанные каким-то профессионалом буквы:
"Бильярдная зала". Тут-то Кильвинский и притормозил, сказав Гусу, что
хочет ему что-то показать.
Несмотря на обеденное время, бильярдная вовсе не была пуста, как
предполагал Гус. Она буквально кишела людьми. Среди них было и несколько
женщин, все негритянки, за исключением двух из той тройки, что склонилась
над столом у входа в маленькую комнату в глубине. Гус заметил, как одна
женщина из этой компании, с огненно-рыжей копной волос и уже не молодая,
при их появлении юркнула в заднюю дверь. Игроки не обратили на них
никакого внимания и продолжали партию в "девятку".
- Видать, там, сзади, играют в кости, - сказал Кильвинский Гусу. Тот
жадно разглядывал помещение: не помнивший чистки пол, шесть потертых
бильярдных столов, человек двадцать мужчин, подпирающих стены - кто стоя,
кто сидя, - присматривающий за ревущим проигрывателем и жующий сигару
коротышка в синей шелковой майке, спертый запах пота и пива, отпускаемого
без лицензии, сигаретный дым - и пробивающийся сквозь все эти препятствия
вкусный дух от жареного мяса. По нему, этому духу, Гус понял: чем бы еще
ни занимались в задней комнате, там кто-то колдует над печкой, и это, как
ни крути, со всем другим вязалось плохо. Каждой из женской тройки
перевалило уже за пятый десяток, всех их легко было принять за пьянчужек.
Негритянка была стройнее других и, похоже, почище, хотя и об нее нетрудно
вымазаться, решил Гус.
- Скандальный салон да бильярдная в этой части города - последние
остановки для белой проститутки, - произнес Кильвинский, проследив за
взглядом Гуса. - Я привез тебя сюда, чтобы ты увидел вот это, - и он
указал на вывеску высоко на стене, прямо над дверью, ведущей в заднюю
комнату. Она гласила: "Выпивка и наркотики запрещены".
Снова выбравшись наружу, Гус испытал облегчение и глубоко вдохнул
свежего воздуха. Кильвинский продолжал патрулирование. Его напарник уже
начинал узнавать голоса операторов из диспетчерской, в особенности один на
частоте тринадцать - глубокий и юный, время от времени шептавший в
микрофон "привет" или отвечавший застенчиво "вас поняла" неслышимым
полицейским.. . Для Гуса оказалось сюрпризом, что связь по радио была
двусторонней, а не трех-, ну что ж, жалеть, однако, не о чем, и без
подключенных к общему эфиру полицейских в дежурных машинах разобрать
что-либо в беспорядочном потоке женских голосов было тяжело.
- Дождусь темноты и покажу тебе Западную авеню, - сказал Кильвинский, и
пусть до темноты еще было далеко, Гус явственно ощутил освежающую прохладу
приближающегося вечера.
- А чем она знаменита?
- Шлюхами. Конечно, в этой части города шлюхи разгуливают повсюду, но
Западная авеню - это сердце городской проституции. Ступить негде, так там
их много.
- А мы их арестовываем?
- _Мы_ - нет. За что нам их арестовывать? За то, что гуляют по улице?
Или только за то, что они шлюхи? В этом нет состава преступления. Их
арестами занимаются ребята из полиции нравов, да и то лишь когда удается
накрыть их прямо в любовном гнездышке или когда переодетый агент получает
недвусмысленное предложение от какой-нибудь красотки.
- Интересно, каким должен быть сотрудник полиции нравов? - задумчиво
произнес Гус.
- Может, когда-нибудь тебе и представится возможность это выяснить, -
сказал Кильвинский. - Ты невысок ростом, к тому же.. . ну, в общем,
смышленее рядового лба в синем мундире. Думаю, из тебя бы вышел неплохой
тайный агент. И внешне тебя не примешь за полицейского.
Гус представил себя переодетым шпиком, расхаживающим здесь, вот по этим
самым улицам, да еще, возможно, в одиночку, без напарника. Хорошо, что для
подобных заданий набирают только добровольцев, подумал он, проследив
взглядом за семенившим на зеленый свет через Вернон-авеню каким-то очень
уж смуглым гомосексуалистом.
- Надеюсь, что "маскарадные законы" устоят, - сказал Кильвинский.
- А что это такое?
- Постановление городского муниципалитета насчет мужчин, переодетых
женщинами, и наоборот. Не разрешает этим фруктам наряжаться в бабское
тряпье и болтаться по улицам, доставляя полиции массу хлопот. Только у
меня предчувствие, что скоро выйдет иной закон. Адрес лучше записать.
- Какой адрес?
- Мы только что приняли вызов.
- Разве? И где это находится? - спросил Гус, делая громче звук и
хватаясь за карандаш.
- Три-А-Девяносто девять, просим повторить, - сказал Кильвинский.
- Три-А-Девяносто девять, Три-А-Девяносто девять, подозреваемый в
подделке денег, южный Бродвей, сорок один тридцать два, ищите в том
районе, код два.
- Три-А-Девяносто девять, вас понял, - отозвался Гус, в нетерпении
потирая о бедра ладони и удивляясь тому, что Кильвинский ничуть не
прибавляет газу. В конце концов, ведь было же сказано: код два!
От цели они находились всего в трех кварталах, но, когда подъехали,
перед магазином уже стояла машина. Пока Кильвинский припарковывался рядом
с ней, из магазина вышел Леони и приблизился к ним.
- Подозревается баба-алкоголичка, - сказал Леони, склонившись к окну с
Гусовой стороны. - Один тип предложил ей десятку, если она пустит в ход
чек на сто тридцать целковых. Вероятно, фальшивка, но на глаз не отличить
- работал специалист по чекам, большой художник. Стерва говорит, что мужик
уже в летах, в красной рубашке, среднего роста. Только что с ним
познакомилась в какой-то пивнушке.
- Негр? - спросил Кильвинский.
- Кто ж еще!
- Мы тут немного поездим, осмотримся, - сказал Кильвинский.
Он покружил по кварталу, внимательно вглядываясь в людей и машины. Гус
ума не мог приложить, кого они должны тут отыскать, тем более что на этом
пятачке им не попалось и десятка мужчин "среднего роста", к тому же никто
из них не носил красной рубахи. Однако, начав описывать новый круг,
Кильвинский вдруг резко свернул к стоянке перед аптекой и помчался через
аллею наперерез бредущему к тротуару человеку, потом ударил по тормозам и
был на ногах, прежде чем Гус уверился в том, что машина остановилась.
- Минутку, - обратился Кильвинский к продолжавшему идти мужчине. -
Сбавьте обороты. Так-то лучше.
Человек обернулся и насмешливо поглядел на полицейских. На нем была
коричневая рубашка в клетку и фетровая шляпа с короткими полями и
засаленным желтым плюмажем. Это был никакой не мужчина в летах и никак не
среднего роста, ему, подумал Гус, едва перевалило за тридцать, вдобавок он
высок и в теле.
- Чего надо? - спросил человек, и Гус только теперь увидел тянувшийся
по всей щеке глубокий шрам.
- Будьте добры, ваши документы, - сказал Кильвинский.
- Чего ради?
- Через минуту я вам объясню, но сначала предъявите ваши документы.
Небольшое происшествие.
- Вот как? - усмехнулся тот. - А я, выходит, подозреваемый? Достаточно
того, что я черный, так? Черный человек для вас всего только старина Джо
Мясо-для-ленча, так?
- Посмотри по сторонам, - сказал Кильвинский, делая огромный шаг
вперед, - может, кроме нас с напарником ты видишь здесь хоть одного
нечерного? Тебя я выбрал потому, что на то имеется весомое и прочное
основание, столь весомое и столь прочное, что перед таким основанием не
устояла бы и твоя мамаша. Ну-ка, выворачивай карманы и доставай поскорей
документы, у нас нет времени трепаться!
- Хорошо, начальник, будь по-твоему, - ответил мужчина. - Мне скрывать
нечего, да вот ваши же ребята вечно трахают меня вдоль и поперек, стоит
мне выйти из дому, а я человек рабочий. Я работаю кажный день.
Пока Кильвинский исследовал протянутую ему карточку по соцобеспечению,
Гус размышлял о том, что напарник его умеет подать себя в разговоре. Гнев
Кильвинского не знал границ, а если учесть еще и внушительные габариты
полицейского, нетрудно понять, чего так испугался негр. Да ведь и речь
убеждала: Кильвинский говорил с ним его же языком, точь-в-точь как негр,
подумал Гус.
- Эту писульку дерьмовой не назовешь, приятель, - сказал Кильвинский. -
А есть при тебе что-нибудь такое, где были бы твои пальчики или, к
примеру, фотка? Может, у тебя есть при себе водительские права?
- А на кой они мне? Я машину не вожу.
- На чем попадался?
- Картишки, штрафные талоны для хреновых водил, пару раз ходил в
подозрительных.
- Подделка денег?
- Нет, приятель.
- Мошенничество?
- Нет, приятель. Плутую я совсем чуть-чуть, я не какой-нибудь
преступник, без дураков говорю.
- Вот и нет, с дураками, - сказал Кильвинский. - У тебя даже во рту
пересохло. Вон и губы облизываешь.
- Ч-ч-у-у-у-у-шь, приятель, когда меня окликают синие мундиры, я всегда
нервный делаюсь.
- И сердечко стучит как молоток, - сказал Кильвинский, кладя ему руку
на грудь. - Имя, настоящее!
- Гэнди. Вудроу Гэнди. Точно, как оно в карточке прописано, - ответил
мужчина, нервничая теперь куда заметнее. Он переминался с ноги на ногу и
не мог совладать с шустрым розовым языком, ежесекундно увлажнявшим
коричневые губы.
- Прыгай в машину, Гэнди, - приказал Кильвинский. - Через дорогу нас
ждет одна старая пьянчужка. Хочу, чтобы она на тебя взглянула.
- О-го-го, приятель, это уже принудиловка! - жаловался Гэнди, пока
Кильвинский похлопывал его по плечу. - Поклеп и принудиловка!
От Гуса не ускользнуло, что Гэнди знает, с какого боку подойти к
полицейской машине. Сам Гус уселся за спиной у Кильвинского и потянулся
через весь салон закрыть на замок ближнюю к Гэнди дверцу.
Они поехали обратно к банку и нашли там Леони. Рядом с ним в машине
сидела потрепанная негритянка лет сорока, с затуманенным взором. Когда
Кильвинский притормозил перед ними, она поглядела украдкой из окна
автомобиля на Гэнди.
- Это он. Тот самый ниггер, по чьей милости я вляпалась в такую беду! -
пронзительно закричала она и взялась за Гэнди: - Ах ты, ублюдок, стоял
там, и пальцем постукивал, и говорил так ловко, что любой бы поверил, и
рассказывал мне, как легко могу десятку заработать, и какой еще ты
продувной и все такое, ах ты, черный сукин сын! Он это, он и есть,
начальник, я сказала, что буду вашей свидетельницей, и я ей буду, без
вранья. Я ведь говорила, что тот был губошлеп с таким вот большим ротом,
как у Читы. Полный порядок, это он. Коли брешу, провалиться мне на этом
месте.
Гэнди отвернулся от пьяной женщины. Гуса - и того ее слова смутили, но
Гэнди, казалось, воспринял их совершенно равнодушно. Удивительно, как они
умеют унижать друг друга. Скорее всего, они выучились этому от белого
человека, догадался Гус.
Было уже девять часов, когда они сдали наконец Гэнди в приемник тюрьмы
Университетского округа. Тюрьма была старой и такой допотопной, что
напоминала скорее темницу. "Какие же здесь должны быть камеры?!" - спросил
себя Гус. И почему у Гэнди не отобрали шнурки от ботинок, как показывают в
кино? Но тут он вспомнил, что один полицейский говорил им в академии: уж
если кто всерьез решил покончить счеты с жизнью, его сам черт не
остановит, - а после рассказал о смерти заключенного, который нарезал
полос из наволочки и обмотал себе ими глотку, концы же привязал к
решетчатой двери. Потом сделал прыжок-переворот назад и сломал себе шею.
Полицейский еще сострил насчет того, что подобные смерти в тюрьме требуют
уйму писанины и тонны бумаги и что самоубийцы поступают просто эгоистично,
совсем не заботясь о других. И конечно, реакцией на остроту был всеобщий
смех: полицейские всегда смеются мрачным шуткам, пусть и не слишком
удачным.
Над конторкой приемщика висел лозунг "Оказывай содействие местной
полиции. Будь стукачом!", а рядом - игрушечное, с резиновым наконечником
копье фута в три длиной, украшенное цветными перьями и африканскими
символами. Надпись на нем гласила: "Тщательно обыскивай заключенных!"
Неужто это не оскорбляет полицейских-негров, подумал Гус и впервые в жизни
вдруг остро осознал свой интерес к этой расе, поняв, что отныне интерес
этот будет расти, ибо среди них, среди негров, ему придется теперь
проводить большую часть своего времени, отведенного на жизнь, а не на сон.
Он не жалел об этом, он даже был заинтригован, однако было тут и еще
кое-что - он их боялся. Но ведь с другой стороны, вряд ли бы он чувствовал
себя смелее с любой иной публикой, получи он распределение в любой другой
район. И тут он подумал: а что, если б Гэнди вдруг вздумал сопротивляться
и не оказалось бы под боком Кильвинского? Сумел бы он сам справиться с
таким вот Гэнди?
Пока приемщик стучал на машинке, Гус размышлял о Гусе-младшем, крепыше
трех лет от роду. Тот вырастет здоровяком. Уже вон может добросить
гигантский баскетбольный мяч до середины гостиной. Мяч этот - их общая
любимая игрушка, несмотря на то, что они успели разбить им один из новых
Викиных кувшинов. С тех самых пор, как родители разошлись, своего отца
Гус-старший не видел, зато прекрасно помнил, как устраивали они с ним на
пару шумную возню, помнил, как от души забавлялись. Он помнил каштановые
усы с легким инеем седины на них и сухие большие руки, кидавшие его в
воздух и щадившие его только тогда, когда он, мальчишка, уже задыхался от
смеха. В тех руках жили уверенность и надежность. Как-то раз он вспомнил
об этом при матери, тогда ему было двенадцать - достаточно, чтобы увидеть,
насколько он ее опечалил. Больше он не упоминал об отце и с того дня
старался, как умел, ей помогать, ведь был он на четыре года старше Джона,
"маленький мамин мужчина" - так она его называла. Наверно, он был ужасно
горд, что вкалывал мальчишкой для того, чтобы помочь им троим
прокормиться. Но гордость ушла, и теперь, когда он женился на Вики и
обзавелся собственной семьей, его искренне тяготила необходимость
ежемесячно откладывать для матери с Джоном пятьдесят долларов.
- Ну что, партнер, может, двинемся? - спросил Кильвинский.
- Да-да, конечно.
- Грезы наяву?
- Пожалуй.
- Давай-ка пойдем перекусим, а рапорт напишем позднее.
- О'кей, - ответил Гус, возвращаясь к действительности. - Вы ведь не
обезумевший людоед, верно?
- Обезумевший людоед?
- В какое-то мгновение мне показалось, что вы слопаете этого типа
живьем.
- И ничуть я не обезумел, - сказал Кильвинский и, пока они шли к
машине, все поглядывал на Гуса в изумлении. - Я только играл свою роль.
Можно время от времени менять слова, но мелодия всегда одна и та же. Разве
нынче в академиях не объясняют, что такое допрос?
- Я думал, еще немного - и вы взорветесь.
- Проклятье! Да нет же. Я попросту вычислил, что он из тех, кто уважает
лишь грубую силу, а на вежливое обхождение ему наплевать. Но этот способ
хорош не для всех. В самом деле, если применять его постоянно, то, не
ровен час, можно оказаться и на земле, а потом гляди, сколько влезет,
снизу вверх на парня. Но я вычислил, что этот, стоит заговорить с ним его
же языком, обязательно притихнет. Так я и поступил. Вся штука в том, чтобы
побыстрей раскусить любого подозреваемого и решить, какой разговор с ним
вести.
- Хм, - сказал Гус. - А как вы догадались, что подозревать нужно именно
его? Он не отвечал ее описаниям. И даже рубашка на нем не была красного
цвета.
- Как узнал? - повторил Кильвинский ворчливо. - Давай разбираться. Ты в
суде еще не бывал?
- Еще нет.
- Что ж, и тебе когда-нибудь предстоит отвечать на вопрос: как вы
узнали? В сущности, я и сам не знаю, как узнал. Но узнал. По крайней мере
был здорово уверен. Рубаха, конечно, красной не была, но ведь не была и
зеленой. А была как раз такого цвета, про который пьяница с осоловевшими
глазами вполне могла сказать "красный". Ржаво-коричневый цвет! К тому же
Гэнди чуть больше, чем необходимо, подчеркивал случайность того, что
оказался на стоянке. Да и вел себя слишком дерзко и, когда я проезжал мимо
и сверлил взглядом каждого встречного-поперечного, слишком старательно
показывал мне всем своим видом, что ему, мол, нечего скрывать. А когда я
снова туда вернулся, он уже успел перейти на другую сторону автостоянки.
Когда я огибал угол, он все еще шел, но, завидев нас, встал как вкопанный,
лишь бы продемонстрировать нам, что никуда уходить не собирается. И
скрывать, мол, ему нечего. Понимаю, что все в отдельности, само по себе,
это мелочь, не стоящая внимания. Но таких мелочей было много. Короче, я
просто _знал_.
- Интуиция?
- И я так думаю. Но на суде я бы не стал употреблять это слово.
- У вас на суде будут сложности с этим делом?
- Э, нет. В нашем деле нет ни обыска, ни ареста. Если бы в суде
рассматривалось дело по обыску со взятием под арест, тогда бы моей
интуиции и тех мелких промашек, которые он допустил, было бы недостаточно.
Мы были бы обречены на поражение. Если б, конечно, малость не приврали.
- Вам часто приходится это делать? Привирать?
- Совсем не приходится. Я не слишком-то забочусь о том, как пощекотать
публике нервы. И мне наплевать, если мною схвачен сам Джек Потрошитель, а
после кем-то выпущен на волю из-за необоснованности проведенного мною
обыска. Покуда эта ослиная задница не попадет ко мне в руки, плевать мне
на это. Кое-кто из полицейских становится ангелом-мстителем. Они видят
перед собой зверя, принесшего горе множеству людей, и решают, что должны<

во что бы то ни было засадить его за решетку, пусть даже ценой ложных
показаний на суде, только я говорю, что все это зазря. Публика не стоит
того, чтобы из-за нее рисковать и нести потом кару за лжесвидетельство.
Как бы там ни было, но скоро он опять вернется на улицу. Будь
хладнокровен. Умей расслабиться. Только так и можно делать эту работу. И
тогда - твоя взяла. Через двадцать годков тебе достанутся твои сорок
процентов оклада. Плюс твоя семья, если ты ее, конечно, не потерял, чего ж
еще? Отправляйся в Орегон или Монтану.
- У вас есть семья?
- Теперь уж нет. Эта работа, как говорят адвокаты на бракоразводных
процессах, не способствует стабилизации семейных отношений. По-моему, мы
чемпионы по самоубийствам.
- Надеюсь, что все же сумею у вас работать, - выпалил Гус, удивленный
нотками отчаяния в своем голосе.
- Служба в полиции - это семьдесят процентов здравого смысла. Здравый
смысл и способность принимать быстрое решение - вот что делает
полицейского полицейским. Нужно или воспитать в себе эти качества, или
уходить отсюда. Ты еще научишься ценить эти качества в своих напарниках. А
очень скоро уже не сможешь относиться по-прежнему к своим приятелям и
знакомым по дому, церкви или улице, потому что в этих делах им с
полицейским не сравниться. Зато ты сможешь _в любой_ ситуации быстро
принять решение - тебе ведь приходится заниматься этим всякий день, - а
если того не умеют твои старые друзья, будешь беситься, рвать и метать.
Теперь, когда спустился вечер, улицы заполнялись людьми, черными
людьми, а фасады домов заливали мир светом. Создавалось впечатление, что в
каждом квартале имеется по меньшей мере по одному бару или одному винному
магазину и что все их хозяева белые. Гусу казалось, что церквей больше
нет, глаз их не замечает, он замечает лишь эти вот бары, винные магазины и
пятачки с толпами людей. Он видел эти шумные толпы у ларьков с
гамбургерами, у винных магазинов, у подъездов жилых домов, на
автостоянках, у сверкающих стендов, у магазинов с грампластинками, а также
у весьма подозрительного местечка, с окон которого зазывные надписи
приглашали посетить "Общественный клуб". На двери Гус увидел смотровое
отверстие. Хорошо бы очутиться там никем не замеченным, подумал он,
любопытство его было сильнее страха.
- Как насчет пищи для души, братишка? - спросил Кильвинский с
негритянским акцентом, останавливая машину перед опрятным с виду буфетом
на Нормандской улице.
- С удовольствием бы чего-нибудь отведал, - улыбнулся Гус.
- Толстый Джек готовит лучший в городе суп из окры. Много креветок и
крабьего мяса, много цыпленка и окры, немного риса и сколько хочешь
легких, словно пух, домашних запахов. Настоящий лу-уу-изи-анский окровый
суп.
- Вы с Юга?
- Нет, просто знаю толк в еде, - сказал Кильвинский и, пока они
входили, попридержал дверь. Им быстро поднесли по громадной чаше с супом,
и Гусу понравилось, как Толстый Джек произнес:
- Там нынче полно креветок.
По примеру Кильвинского Гус плеснул сверху немного горячей приправы,
хоть блюдо и без того было острым; вкус изменился и стал восхитителен, его
не портили ни нарезанные мелко цыплячьи шейки, ни крабьи клешни, которые
приходилось вылавливать и обсасывать досуха. К своей пряной кашице
Кильвинский добавил еще подливки и съел добрую половину маисового хлеба из
гигантской хлебницы. Однако ужин оказался чуть испорчен, когда каждый из
них вместо платы за него вручил официантке грошовые чаевые. Принимая эту
услугу, Гус чувствовал себя виноватым и прикидывал, как, в случае чего,
будет объясняться по данному поводу с сержантом. Интересно, что говорят за
их спинами Толстый Джек и официантки? Называют дармоедами?
Ровно в 11:00 вечера, когда они кружили по жилым кварталам севернее
Слосон-авеню, Кильвинский вдруг спросил:
- Готов поработать на "шлюхином вагончике"?
- На чем, на чем?
- Я спрашивал сержанта, можно ли сегодня вечерком забрать из гаража
автофургон и поохотиться на кошечек, он сказал, что неплохо бы, но только
если будет спокойно в эфире; вот уже полчаса, как по Университетскому
округу нету никаких вызовов, так что давай-ка съездим, заберем фургон.
По-моему, твоему образованию это не повредит.
- Вроде не скажешь, что их здесь слишком много, - сказал Гус. - Та
парочка, что вы мне показали на углу Вернон-стрит и Бродвея, да одна
проститутка на Пятьдесят восьмой, вот и все...
- Погоди, ты не видел еще Западной авеню.
Когда они приехали в участок, Кильвинский кивнул в сторону грузовика
синего цвета с белой надписью на боку: "Управление полиции Лос-Анджелеса".
На задней стенке грузовика окон не было, к двум боковым прикреплены
скамейки. Салон для пассажиров был отделен от кабины тяжелым стальным
щитом.
- Пойдем предупредим босса, - сказал Кильвинский. Еще через пятнадцать
минут, в течение которых он перешучивался у конторки с полицейским
женского пола по кличке Кэнди, они наконец уселись в фургон, и тот, словно
синий носорог, загромыхал по Джефферсонскому бульвару. Гус подумал, что ни
за что не согласился бы по своей воле сидеть там, сзади, на деревянной
скамейке, в этом жестком трясущемся фургоне.
Кильвинский свернул на север к Западной авеню. Не успели они проехать
по ней и двух кварталов, как Гус вдруг понял, что потерял счет
фланирующему, вертлявому, кричаще разодетому бабью, которое прогуливалось
по тротуарам большей частью по ходу движения так, чтобы машинам было
удобнее парковаться у тротуара. Бары и рестораны на Западной авеню и в ее
окрестностях были набиты до отказа, а на стоянке перед заведением с
замысловатым названием "Блу Дот Макейфиз Казбах" расположился внушительный
бастион из "кадиллаков" с откидными верхами.
- Сводник - выгодная профессия, - сказал Кильвинский, ткнув пальцем в
один такой "кадиллак". - А кошечки - ну просто живые и бездонные копилки.
Потому-то, я подозреваю, проституция и запрещена во многих странах.
Слишком высокая прибыль и никаких накладных расходов. Сводникам бы ничего
не стоило мгновенно завладеть всеми рычагами экономики.
- Господи, но _здесь_ все выглядит так, будто она уже узаконена! -
сказал Гус, оглядывая пестрые фигурки по обеим сторонам Западной авеню,
склонившиеся к окошкам припаркованных автомобилей, стоявшие группками или
сидевшие на невысоких парапетах у своих жилищ. Гус обратил внимание, что
на синий фургон, прогрохотавший мимо них на север к бульвару Адаме,
проститутки смотрели с искренним беспокойством.
- Для начала полезно прошвырнуться по всей Западной и показать им, что
фургончик выполз на промысел. Ну а если они не уберутся с улицы, мы их
подберем. Небось под париками у них деньжата вместо вшей, а, как думаешь?
- Святая правда, - ответил Гус, не сводя глаз с проститутки с
невероятно пышной грудью, в одиночестве стоявшей на углу Двадцать седьмой
улицы. Он был поражен тем, насколько привлекательные особи встречаются
среди них. Он заметил, что ни одна из девиц не расстается со своей
сумочкой.
- Каждая при сумочке, - сказал Гус вслух.
- А как же, - улыбнулся Кильвинский. - Для отвода глаз. Туфельки на
шпильках и сумочки, короткие юбчонки или брюки в обтяжку. Мода-униформа.
Но можешь не беспокоиться, в сумках у них не хлебные буханки. А деньги все
бабы в этих краях носят в лифчиках.
На Вашингтонском бульваре Кильвинский развернулся.
- На проспекте их было двадцать восемь, - сказал Гус. - Но я не уверен,
что кого-то не пропустил в самом начале!
- Местные жители должны покончить с этим, - сказал Кильвинский,
закуривая сигарету и вставляя ее в пластмассовый мундштук. - Стоит им
заныть погромче, и судьи даруют девочкам чуток времени на то, чтобы снова
уйти в подполье. Я знаю одну шлюху, которую задерживали уже семьдесят три
раза. Самое большее, что удавалось сделать, - это посадить ее на шесть
месяцев по двум различным статьям. Между прочим, этот шлюхин вагончик -
штука совершенно противозаконная.
- То-то я удивлялся: что нам с ними делать? Куда мы их повезем?
- На прогулку, только и всего. Обычно мы подбираем их и катаем
какой-нибудь часок, потом отвозим в участок и проверяем, не числится ли за
ними какого-либо нарушения уличного порядка, и позволяем им
преспокойненько уйти. Но все это так же противозаконно, как, к примеру,
содержать притон. Очень скоро нам перекроют кислород и запретят так
поступать, но сейчас это срабатывает. Девочки страшно не любят, когда их
запихивают в фургон. Просто временная мера. Давай-ка возьмем вон тех двух.
Поначалу Гус никого не увидел, но затем у телефонной будки на углу
Двадцать первой задвигались тени, он заметил, как пара девиц в голубых
платьях зашагала по улице к западу. Приветствие Кильвинского - "Добрый вам
вечерок, дамочки!" - они проигнорировали, тогда оба полицейских вышли из
кабины, и Кильвинский, приглашая, распахнул заднюю дверцу фургона.
- Дерьмо ты, Кильвинский, чтоб тебя.. . Вечно до меня докапываешься, -
сказала та, что помоложе, азиатка в темно-рыжем парике. Лет ей поменьше
моего, решил Гус.
- Что это за бэбик? - спросила другая, ткнув в него пальцем и выказав
покорное смирение и готовность взобраться на высокую подножку. Для этого
платье, облегавшее тело плотно, словно трико, ей пришлось задрать к самым
бедрам.
- Ну-ка, бэбик, подсади, - обратилась она к Гусу, однако руки ему не
подала. - Возьмись-ка пятерней покрепче за мой роскошный зад да толкай.
Кильвинский пожевывал мундштук и от души забавлялся, наблюдая за тем,
как его напарник уставился на совершенно голые крепкие ягодицы - эту
темную гладкую дыню с отломленным черенком. Гус обхватил ее за талию и
помог подняться, она истерически захохотала, а Кильвинский лишь мягко
усмехнулся, запирая двойные двери, потом они оба вернулись в кабину.
Следующую подобрали на Адаме, но теперь, когда фургон выехал на охоту,
это тут же усекли: девиц значительно поубавилось. Тем не менее на Двадцать
седьмой они подобрали еще трех. Одна из них в бешенстве насылала проклятья
на голову Кильвинского за то, что он обслужил ее вне очереди: она каталась
в этом вагончике только вчера, правда с другим "легашом".
Очутившись в фургоне, проститутки тут же принялись тараторить и
смеяться. По их щебетанию нельзя было сказать, что они очень уж
расстроены. Гусу показалось, что кое-кто из пассажирок, похоже,
наслаждается этой короткой передышкой во время уличной работы. Он
поделился своими соображениями с Кильвинским, который сказал, что в этом
есть доля истины: работа у них поопаснее многих, да и сил отнимает
достаточно, вспомнить хотя бы тех грабителей и садистов, что видят в них
свою добычу. От каких-то бед их ограждают сутенеры, но оградить от других
сводников, непрерывно только тем и занятых, как бы увеличить количество
стойл в своих конюшнях, они не в состоянии.
На Двадцать восьмой улице перед открытой дверцей дежурной машины стоял
тот самый длинный полицейский, что разговаривал с Лафиттом в раздевалке.
Теперь он болтал вместе с напарником с двумя проститутками. Длинный жестом
пригласил Кильвинского свернуть к обочине.
- Вот парочка для тебя, Энди, - сказал он.
- Ну-ну, везучий черт, за это тебя следовало бы определить в сержанты,
- сказала шоколадного цвета девица с нечесаными волосами и в строгом
коротком черном платье.
- Ты ей не нравишься, Бетел, - сказал Кильвинский Длинному.
- Он и знать не знает, как ублажить женщину, - сказала девица. - Его
все терпеть не могут, трусливого черта.
- Что-то я не вижу здесь женщин, - сказал Бетел, - только две шлюхи
какие-то.
- Жена твоя шлюха, ублюдок ты этакий, - прошипела та, всем телом
подавшись вперед. - И трахается за гроши. А я за это дело имею что ни день
по двести долларов, слышите, вы, жалкие злобные онанисты! Так что
настоящая шлюха - твоя женушка.
- Ну-ка, полезай в вагон, сука, - сказал Бетел и спихнул девицу с
тротуара. Гусу пришлось поддержать ее, чтобы она не упала.
- В один расчудесный день мы еще разделаемся с вами, меловые хари, -
всхлипнула девица. - Ты, дьявол! Не забоюсь я таких чертей, как ты,
слышишь? Ничего не забоюсь! Какого хрена мне бояться злобных онанистов да
ваших вонючих спиц!! Пихаесся? Пихайся-пихайся, тебе все одно не уйти от
расплаты, слыхал?
- О'кей, Элис, будет тебе, запрыгивай, сделай одолжение, - сказал
Кильвинский и поддержал ее, пока она, сдавшись, влезала в фургон.
- Ну хоть разок бы этот сосунок словами говорил, а не блевался, -
раздался голос из черноты "вагона". - Думает, люди что твои шавки или того
хуже. Мы, матьтвоядавалка, все ж женщины.
- С тобой покамест не знакомился, - сказал Бетел, протягивая Гусу руку,
тот пожал ее, вглядевшись в большие карие глаза.
- Вот, набираюсь опыта, - ответил Гус, запинаясь.
- В этом мусорнике с требухой, - уточнил Бетел. - Что ж, тоже дело.
Тебе следовало работать в Ньютонском округе...
- Бетел, нам пора двигаться, - сказал Кильвинский.
- Только два слова, Плибсли, - сказал Бетел. - По крайней мере, работая
здесь, ты никогда не столкнешься нос к носу с тем, кто смышленей тебя.
- Мне тоже полезать в фургон? - спросила вторая девица, и Гус впервые
за весь вечер увидел тут белую. Пышный черный парик и темные глаза.
Превосходный загар, но и тот не способен скрыть изначальной белизны кожи.
Исключительно хороша, подумал Гус.
- Твой мужик - Эдди Симмс, верно? Ниггер, - зашипел Бетел, держа ее за
плечо. - Все свои деньги ты отдаешь ниггеру, так ведь? Ради него и его
шевелюры ты готова на все, ведь так? Значит, ты и сама негритоска, верно?
Что скажешь, черномазая?
- Отправляйся в "вагончик", Роза, - сказал Кильвинский, беря ее за
руку, но тут Бетел дал ей такого пинка, что она выронила сумочку и тяжело
рухнула на Кильвинского. Тот чертыхнулся и, пока Гус поднимал сумку, одной
ручищей подсадил ее в фургон.
- Когда поработаешь у нас еще с какое-то время, может, выучишься, что
нехорошо так грубо обходиться с подопечными твоего коллеги, - сказал
Кильвинский Бетелу, прежде чем сесть в свой фургон.
Секунду Бетел не сводил с его лица глаз, но, так ничего и не сказав,
повернулся, сел в машину, и она с ревом устремилась к Западной авеню. Не
успел Кильвинский завести мотор, того уж и след простыл.
- С этим парнем хлопот полон рот, - сказал Кильвинский. - Всего два
года в полиции, а с ним уже масса проблем.
- Эй, - раздался голос сзади, едва началась эта бесцельная езда с
единственной задачей - утомить проституток. Фургон, подпрыгивая и трясясь,
как раз пересекал Джефферсонский бульвар. - Ну что бы вам здесь подушки не
завести! Ужас как тряско.
- Твоя подушка всегда при тебе, малышка, - сказал Кильвинский, и
раздались смешки.
- Эй, серебряный ежик. А как насчет того, чтоб смотаться до Вермонтской
и там нас отпустить - или хотя бы до Вермутской? - послышался новый голос.
- Мне сегодня до зарезу нужно подзаработать.
- Кильвинский у нас - душка, - сказала другая. - Он нам и виски
устроит, тока нужно хорошенько попросить. Ты же душка, правда? А, мистер
Кильвинский?
- Крошка, души у меня столько, что мне с ней никак не совладать, -
отвечал Кильвинский.
Девицы лопались от смеха.
- Глянь-ка, показывает, что умеет ботать на нашей фене, - раздался
хриплый голос, похоже, той, что пререкалась с Бетелом.
У винного магазина Кильвинский притормозил и крикнул через плечо:
- Приготовьте денежки и скажите, чего взять, - затем повернулся к Гусу:
- Оставайся в фургоне. Я мигом.
Кильвинский обошел грузовик и отпер дверь.
- Гоните по доллару, - сказала одна из девиц, и Гус услыхал, как
зашуршала одежда, зашелестела бумага и зазвенели монеты.
- Две кварты молока и пять виски. Так пойдет? - спросила одна, и
несколько голосов ответили ей ворчливым "у-гу".
- Давайте так, чтоб на стаканчики хватило, - сказал Кильвинский. - Свои
деньжата я тратить и не подумаю.
- Малыш, коли б ты сдал обратно этот синий костюмчик, тебе бы не
пришлось за бабки горевать, - сказала та, кого звали Элис. - Я бы кормила
тебя весь век за твою пригожесть, чертяка ты этакий.
Девицы громко рассмеялись, и смеялись столько, сколько понадобилось
Кильвинскому на то, чтобы закрыть "вагончик", войти в магазин и спустя
несколько минут вернуться оттуда с пакетом.
Он сунул его в дверь, потом пошел обратно к кабине. Они уже снова
ехали, когда Гус услышал, как разливают спиртное.
- Сдача в мешочке, - сказал Кильвинский.
- Дьявол его съешь, - пробормотала одна из проституток. - В целом мире,
матьтвоядавалка, нет ничего лучше, чем виски с молоком. Кильвинский,
хочешь глотнуть?
- Ты же знаешь, на дежурстве нам нельзя.
- Зато я знаю, чего на дежурстве нам можно, - сказала другая. - И чего
твой сержант не унюхает. Могу научить, коли встанешь на колени и
обработаешь меня на французский манер.
Захлебываясь, девицы хохотали до упаду Кильвинский ответил:
- Я чересчур стар для вас, девчата.
- Когда передумаешь, дай мне знать, - сказала Элис. - Лисичка вроде
меня сумеет вернуть тебе молодость.
Уже более получаса вел Кильвинский машину без всякой цели, а значит,
вот уже более получаса вслушивался Гус в смех и сплетни проституток.
Каждая из девиц старалась превзойти других собственной версией "жуткой
истории" из своей практики.
- Проклятье! - сказала одна. - Вот как раз здесь, на углу Двадцать
восьмой и Западной, цепляет меня, значит, какой-то тип вечерком и за сто
зелененьких берет с собой прямиком в Беверли-хиллз, сволочь такая, и в
сволочной своей шикарной хате приказывает мне отрезать голову живой
курице, а после сунуть ее в раковину - а вода все бежит, а он стоит,
значит, там все равно как кобель какой.
- Боже ж ты мой! И на кой тебе все это было нужно? - спросила другая.
- Тьфу ты, ч-черт! Да я без понятия была, чего этот соска от меня
хочет, покамест он меня дотудова не довез и не сунул мне ножище в руку -
ну точь-в-точь нож мясника. Ну а я так перетрухала, что взяла и сделала
это, лишь бы он с ума не спятил. Старый пердун, вот он кто! Сам бы ни
хрена не сделал...
- А припоминаете того чокнутого, живет еще там вон в Ван-Найсе, который
страсть как любит развлечься по-французски прям в гробу? Выпендривается,
какой он спец в этом деле, ну прямо мать родную готов оттарабанить, -
сказал визгливый голос.
- Тот парень, что в молочной ванне полоскает? Который как-то ночью
Уилму подцепил, ее ведь Уилма звать? - спросил другой.
- Ага, только не такой уж он идиот, бывают и похуже. По мне - вполне
сойдет, разве только вот живет далековато: по дороге в Северный Голливуд,
в одном из тех гнездышек на холме. Просто наполнит лохань молоком и
предложит тебе искупаться. А деньги платит бешеные.
- Всего делов-то? И больше ничего?
- Ну, полижет тебя малость, совсем немного.
- Тьфу, дерьмо! Они чуть не все лизуны. Народ по нынешним временам -
сплошь психи и с жиру бесятся. Все, что им надобно, - это закусить твоей
глупышкой.
- Точно, подруга. На днях я то вот и говорила (плесни мне немного
виски, голубка), народ, как ни крути, а хочет одного: или отфранцузить
кого, или его чтоб кто отфранцузил. Я и в памяти не сыщу, чтоб
какой-никакой малыш захотел за свою десятку меня оттрахать.
- Так и есть, но это ж все белых штучки. А черным ребятам трахаться и
сейчас по душе.
- Ч-черт тебя дери! А я и не знала. Ты отпускаешь и черненьким,
малышка?
- Случается иногда, а ты разве нет?
- Никогда. Никогда. Мой старик мне так втолковал: коли и заслуживает
кто, чтоб ей порвали зад, так это та, которая тупа настолько, что даст
купить себя черному. В жизни ни разу не трахалась с ниггером за деньги. И
никогда не трахалась с белым за так.
- Аминь. Ну-ка плесни мне еще глоток этого скотча, малышка, а я
порасскажу тебе, не сходя с этого места, об одной богатой голливудской
сучке, что подцепила меня вечерком и хотела всучить мне сто пятьдесят
долларов, лишь бы я поехала к ней домой и разрешила ей закусить моей
роднулькой, а ее мужинек сидит рядом с ней в машине, а она мне и говорит:
не боись, ему просто нравится поглядеть.
Гус внимал этим историям одна причудливей другой, а когда голоса стали
невнятней да расплывчатой, Кильвинский сказал:
- Поедем к участку, а за несколько кварталов их отпустим. Слишком
накачались, теперь их там нельзя показывать. Сержанту непременно
захочется, чтобы мы оформили их как алкашей, и тогда они выложат ему,
откуда к ним попала выпивка.
Пока фургон трясся к участку, вечер все больше сходил на нет. За
последние дни Гус впервые сумел немного расслабиться. Что до рукопашной
схватки, так ее может и вовсе не быть, ну а если придется пускать в ход
кулаки, что ж, кто сказал, что он обязательно оплошает? Сейчас он
чувствовал себя значительно уверенней. И надеялся, что Вики не уснет, не
дождавшись его. Он ей столько всего должен порассказать...
- Здесь ты много чему научишься, Гус, - сказал Кильвинский. - Один день
тут идет за десять в белом районе. Дело не только в высокой преступности,
но и в интенсивности. Через год можешь считать себя ветераном. Существует
своя специфика, тысячи разных мелочей. Взять хотя бы то, что
телефоном-автоматом пользоваться не стоит. Желобки на всех автоматах не
вернут тебе ни гроша. А раз в несколько дней какой-нибудь чертенок шустро
обойдет их и выпотрошит с помощью куска проволоки те три доллара мелочью,
что там скопились. Ну и все такое. Взять хоть велосипеды. Они или все
разом украдены, или все разом лишились своих частей, так что не вздумай
никого из пацанов выспрашивать о его велике, иначе всю ночь напролет
просидишь за сочинением велорепортажей. Такой, скажем, пустяк, как
новогодний вечер, означает в этих краях сражение при Мидуэе. Похоже, здесь
у каждого есть по пушке. Новый год вместо радости вселит в тебя ужас,
когда поймешь, сколько из них вооружено до зубов, и представишь себе,
какая тут заварится каша, если в один кошмарный день вся эта борьба за
гражданские права выльется в вооруженное восстание. Зато время здесь бежит
быстро: эти люди не дают нам скучать, а для меня, к примеру, это важно.
Мне остался чуток до пенсии, так что время для меня - вещь серьезная.
- Я не жалею, что попал сюда, - сказал Гус.
- Всякое, напарник, тут случается. Не одни только мелочи да пустяки.
Вся эта история с гражданскими правами, "черные мусульмане" и так далее -
это лишь начало. Власти теряют свое влияние, негры ведут себя как на
фронте, но и они - всего лишь крохотный отряд на передовой. В ближайшие
пять лет тебя ждет адская работенка, парень, - или я ничего в своем деле
не смыслю.
Едва объехав валявшееся в центре улицы автомобильное колесо,
Кильвинский тут же наскочил на лежавшее сбоку другое, замеченное только
тогда, когда они на нем застряли. Синий фургончик вел изнуряющую
страдальческую борьбу, а мощный хор смеха прервался потоком брани.
- Ни хрена себе! Полегче, Кильвинский! Не какой-то там вшивый скот
везешь, - крикнула Элис.
- Это великий миф, - сказал Кильвинский Гусу, не обращая внимания на
голоса за спиной, - миф о том, что, чего бы там в будущем ни произошло,
гражданская власть не будет подорвана. Интересно, могла бы парочка
центурионов посиживать, как мы с тобой, сухим и жарким вечерком, болтая о
христианском мифе, который грозил их одолеть. Держу пари, они были бы
напуганы, но в новом мифе хватало своих запретов, он был напичкан ими, так
что одну власть попросту сменила другая. До сей поры цивилизация не
подвергалась реальной опасности. Но сегодня запреты отмирают, или же их
убивают - во имя Свободы, и мы, полицейские, не в силах их спасти. Стоит
только однажды людям, глядя на смерть одного из запретов, зевнуть со
скуки, как остальные запреты начнут отмирать, словно от эпидемии. Первыми
умирают обычно те из них, что борются с пороком, ведь так или иначе в
целом люди все ему подвержены. Затем, пока торжествует Свобода, мелкие
заурядные преступления и уголовщина выходят из-под контроля. Ну а еще чуть
позже освобожденный народ вынужден наводить порядок и создавать
собственную армию: ему уже не нужно объяснять, что свобода ужасна и
отвратительна и что выдержать ее возможно лишь в малых дозах.
Кильвинский застенчиво засмеялся, потом сунул в рот мундштук с измятой
сигаретой. Несколько секунд он жевал его в полной тишине.
- Я ведь предупреждал тебя, что мы, старые хранители порядка, страшные
болтуны, ты не забыл об этом, Гус?

6. ТРУДЯГА

- Подбрось-ка меня к телефону, к такому, чтоб не был глух и нем. Нужно
кое-что сообщить в участок, - сказал Уайти Дункан.
Рой вздохнул и, подъехав к Адаме, свернул направо, в сторону Хупер, где
надеялся найти служебный телефон.
- Поезжай на угол Хупер и Двадцать третьей, - сказал Дункан. - Тамошняя
будка - одна из немногих, что еще не сломаны в этом вшивом районе. Ничего
здесь не работает. Люди не работают, телефоны не работают, ничего не
работает.
Кое-кто из полицейских тоже не работает, подумал Рой и подивился тому,
как начальству удалось определить его в пару с Дунканом на пять ночей
подряд. Допустим, в августе из-за отпусков не хватает машин, только это
слабое оправдание, думал Рой, и одаривать новобранца таким вот напарником
- никудышная затея. После второго дежурства с Уайти он даже вкрадчиво
намекнул сержанту Коффину, что предпочел бы поработать с кем-нибудь более
энергичным и молодым, однако Коффин резко его оборвал, будто бы новичок не
имеет и права просить о машине или напарнике. То, что ему навязали Дункана
на целых пять дней, Рой воспринял как наказание за нежелание вовремя
прикусить язык.
- Я скоро вернусь, мальчуган, - сказал Уайти, оставляя фуражку в
дежурной машине, и побрел к телефонной будке, отстегнул кольцо с ключами
на поясе и открыл ее. Будка находилась за телефонным столбом и в поле
зрения Роя не попадала. Он видел лишь прядь седых волос, круглое синее
брюшко и сверкающий черный башмак - вот и все, что торчало из-за вертикали
столба.
Рою рассказывали, что почти двадцать лет Уайти был обычным полисменом и
расхаживал на своих двоих по Центральному району. Он так и не смог
свыкнуться с работой на патрульной машине и, вероятно, поэтому всякий
вечер не меньше полудюжины раз названивал своему приятелю Сэму Такеру,
сидевшему в участке на телефоне.
Спустя несколько минут Уайти с важным видом двинулся обратно к машине.
Усевшись, прикурил уже третью за вечер сигарету.
- Больно тебе нравится звонить из этой будки, - сказал Рой с деланной
улыбкой, пытаясь скрыть раздражение, навеянное скукотищей от работы с
таким бесполезным партнером, как Уайти, - и это в то самое время, когда он
не желает попусту изнашивать свой новенький мундир, а жаждет выучиться.
- Нужно было звякнуть. Пусть в участке знают, где мы находимся.
- Уайти, они знают об этом по твоему радио. В наши дни у полицейских
есть радио в машине.
- Не привык я к нему, - сказал Уайти. - Лучше звякнуть из телефонной
будки. К тому же я люблю поболтать со своим старым дружком Сэмом Такером.
Хороший он человек, старина Сэмми.
- А с чего это ты звонишь всегда из одной будки?
- Привычка, паренек. Когда постареешь, как Уайти, тоже начнешь так
поступать.
Это уж точно, подумал Рой. Если только им не помешает какой-нибудь
срочный вызов, всякий вечер ровно в десять, пока он сам не состарится, они
все так же будут ужинать в одном из трех ресторанчиков, где Уайти к
бесплатной закуске подают сальные грязные ложки. Потом - пятнадцать минут
в участке, которые уйдут на то, чтобы Уайти благополучно испражнился.
Потом - обратно, мотаться по улицам до самого конца дежурства. Два-три
раза оно прервется остановками у винных магазинов, тех, что обеспечивают
Уайти бесплатным куревом, ну и, само собой, периодическими донесениями
Сэму Такеру из телефона на углу Двадцать третьей и Хупер.
- Как ты насчет того, чтобы проскочить мимо рынка? - спросил Уайти. -
Туда я тебя еще с собой не прихватывал, верно?
- Как скажешь, - вздохнул Рой.
Уайти указал Рою на узенькие шумные улочки, запруженные грузовиками и
народом.
- Вон там, - сказал Уайти. - Где хозяйничает старый Фу Фу. Лучше его
бананов не сыскать на всем базаре. Там и притормози, мальчуган. А после
раздобудем немного авокадо. Они идут нынче штука за четверть доллара.
Любишь авокадо? Может, и персики перепадут. Я знаю одного на той стороне
рынка, у него тут самые вкусные персики. Без всяких синячков и вмятин.
Уайти выбрался из машины и небрежно, на разбитной полицейский манер,
нацепил на голову фуражку, захватил с собой - вероятно, по привычке -
дубинку и, лихо вертя ее левой рукой, подошел к сухопарому китайцу в майке
и шортах цвета хаки, который, обливаясь потом, швырял увесистые связки
бананов в продуктовую тележку. Когда Уайта приблизился, китаец чуть
сдвинулся вбок, давая тому возможность встать под золотисто-серебряный
мост из густого потока летящих плодов. Рой прикурил сигарету и с
отвращением наблюдал за тем, как Уайти цепляет дубинку к кольцу на ремне и
принимается помогать Фу Фу метать бананы в тележку.
Вот он, профессиональный полицейский, зло подумал Рой, и вспомнил
обходительного седовласого капитана, читавшего им в академии лекции о
"новом профессионализме". Нет, старик фараон, ворующий яблоки, оказался
чрезвычайно живуч. Только взгляните на этого старого мерзавца, при полной
униформе швыряющего бананы на глазах у покатывающихся со смеху работяг! Ну
чего он не уволится из полиции? Мог бы тогда хоть день напролет сыпать
бананами, язви тебя тарантул в жирный зад, подумал Рой.
И как их только угораздило послать меня в этот участок на Ньютон-стрит!
Не понимаю. Что за польза была выбирать из трех дивизионов, если на этот
выбор потом наплевали и умудрились заслать его по чьему-то капризу в
участок в двадцати милях от дома. Жил он почти в самой долине. Могли
послать его в один из местных округов, или в Хайлэнд-парк, или хотя бы в
Центральный дивизион, он, кстати, и называл его в анкете, но уж на
Ньютон-стрит он даже не рассчитывал. Беднейший из негритянских районов,
чья нищета попросту удручает. Лос-анджелесский "Ист-Сайд", из которого,
как Рой успел выяснить, негры-новоселы стремятся поскорее перебраться в
здешний "Вест-Сайд", куда-нибудь к западу от Фигуэроа-стрит. Однако то
обстоятельство, что большинство местных жителей - негры, как раз
привлекало Роя. Если он когда-нибудь и покинет полицию для того, чтобы
стать криминологом, хорошо бы на этот случай получить исчерпывающее
представление о гетто. А через год-другой, научившись всему необходимому,
можно перевестись на север, возможно в Ван-Найс или Северный Голливуд.
Когда они наконец выехали с территории рынка, заднее сиденье дежурной
машины было завалено бананами, авокадо и персиками, а сетка на нем до
отказа набита помидорами, которыми Уайти разжился в самый последний
момент.
- Ты знаешь, что имеешь полное право на половину всего, что здесь есть,
- сказал Уайти, когда они, стоя на участковой автостоянке, перегружали
продукты в его собственную машину.
- Я же сказал, мне ничего не нужно.
- Промеж собой напарники должны все поровну делить. Половину можешь
забрать. Возьми хоть авокадо. Ну чего бы тебе их не взять?
- Сукин ты сын, - выпалил Рой, не сдержавшись. - Да будь они прокляты!
Послушай, я только что из академии. И теперь должен пройти восьмимесячную
стажировку. А из-за какого-нибудь пустяка могу вылететь отсюда в любую
минуту. Стажеру неоткуда даже ждать страховки, и не мне тебе это
объяснять. Сейчас я не могу брать на чай. По крайней мере вот это.
Бесплатная закуска, сигареты, кофе - это ладно, это, похоже, стало
традицией, но что, если сержант засек бы нас сегодня вечером на рынке? Я
мог потерять работу!
- Прости, мальчуган, - произнес Уайти с обидой. - Я и не думал, что у
тебя такое в голове. Уж коли бы нас подловили, я принял бы огонь на себя,
тебе следует это понимать.
- Неужто? А что бы я сказал в свое оправдание? Что ты приложил мне к
виску свою пушку и насильно принудил сопровождать себя в турне по торговым
точкам?
Перекладывать фрукты Уайти заканчивал в полном молчании и не обмолвился
ни словом до тех пор, пока они не возобновили патрулирование. Тут-то он и
сказал:
- Эй, напарник, езжай к телефонной будке, мне опять надобно звякнуть.
- Какого хрена? - сказал Рой, вовсе уж и не заботясь о том, что там
подумает Уайти. - Чего ради? Может, толпа толстозадых баб выстроилась у
телефона в участке, чтобы шепнуть тебе в трубку о своей любви?
- Я только поболтаю со стариной Сэмом Такером, - сказал Уайти, глубоко
вздохнув. - Там, у телефона, старый негодяй кукует один-одинешенек. Мы
ведь с ним однокашники по академии. В октябре нашей дружбе будет двадцать
шесть лет. Тяжко быть цветным и работать в таком ниггерском округе, как
наш. Иногда по ночам, когда приводят какого-нибудь черного мерзавца,
пристрелившего старуху или еще что натворившего в том же роде, и когда
полицейские в буфете не закрывая рта поливают ниггеров в мать и в душу,
Сэму становится совсем скверно. Он все это слышит и душой изводится, вот
ему и делается скверно. Штука ясная, как ни рассуждай, а для полицейского
он слишком стар. Когда пришел на эту работу, ему уж тридцать один было.
Хорошо бы ему отцепить свою брошку и сняться с этого гиблого места.
- А сколько было тебе самому, Уайти, когда сюда пришел?
- Двадцать девять. Эй, вези меня к будке на Двадцать третьей. Ты же
знаешь, это моя любимая будка.
- За столько времени - как не знать! - сказал Рой.
Рой притормозил у тротуара и минут десять ждал, страдая от
безнадежности, пока Уайти наговорится с Сэмом Такером.
Профессионализм в полицию придет только тогда, когда она избавится от
старого племени, размышлял Рой. Хотя какое ему до этого дело! Строить
карьеру на полицейской стезе он не намерен. Эта мысль напомнила ему, что,
если он надеется не выбиваться из графика и вовремя получить диплом, лучше
бы взяться за ум и записаться на следующий семестр. Удивительно, что
вообще находятся люди, желающие ради карьеры выполнять подобную работу.
Подготовительный период позади, и теперь сам Рой стал частью системы, суть
которой предстояло еще постичь, чтобы потом, набравшись необходимых знаний
и опыта, покинуть эту систему за ненадобностью.
Взглянув в зеркальце машины, он лишний раз убедился, что здорово
загорел на солнце. Дороти говорила, что и не помнит его таким загоревшим -
то ли из-за формы, то ли из-за теперешней его пригожести, но она явно
находила его соблазнительнее прежнего и часто сама изъявляла желание
заняться с ним любовью. Но, может, тут причина и в другом: в ее первой
беременности и сознании того, что вскоре какое-то время ничего этого не
будет. Он потворствовал ее желаниям, хотя огромный курган жизни и вызывал
в нем чувство, близкое к отвращению; и даже притворялся, что получает не
меньше наслаждения, чем раньше; раньше - это когда ласкал гибкое,
податливое тело и атласный живот, на котором, похоже, от нынешней
беременности навсегда сохранятся длинные рубцы. Она сама во всем виновата.
У них ведь было решено: в течение пяти лет - никаких детей. Она допустила
ошибку. Новость буквально его ошеломила. Приходилось менять все планы.
Работать старшей стенографисткой в "Рем электроникс", где ей так здорово
платили, она больше не могла. Чтобы поднакопить деньжат, ему придется
остаться в полиции чуть ли не на целый лишний год. Но отца или Карла он не
станет просить о помощи и даже не попросит взаймы - особенно теперь, когда
они поставлены в известность, что в семейную фирму он не войдет.
С него довольно. Желая их ублажить, он уже трижды менял специальность,
пока не остановился на психопатологии и пока не узнал о своем истинном
предназначении от профессора Реймонда. По-отечески относившийся к нему
добряк едва не расплакался, когда Рой сообщил ему, что бросает колледж,
чтобы год или два поработать в лос-анджелесской полиции. До самой полуночи
сидели они в кабинете профессора Реймонда, где последний сперва упрашивал,
потом убеждал Роя, потом поносил Роево упрямство, однако в конце концов
все же сдался. Рой внушил ему, что устал и, по всей видимости, если и
останется, то в следующем семестре провалит все предметы. Ну а пара лет
подальше от учебников, зато в гуще жизни, наверняка послужат стимулом к
тому, чтобы вернуться в колледж и получить сначала степень бакалавра, а
затем магистра. И кто знает, если он и впрямь тот самый ученик, за кого
принимает его профессор Реймонд, возможно, инерции этого импульса хватит
на то даже, чтобы когда-то сделаться доктором.
- В один прекрасный день, Рой, мы можем стать коллегами, - сказал
профессор, горячо тряся влажными и мягкими руками сухую кисть Роя. - Не
будем терять друг друга из виду, Рой.
Рой и сам желал того же. Ему не хватало такого чуткого собеседника, как
профессор, с кем можно было бы поделиться всем тем, что он узнал за это
время. Разумеется, он делился этим с Дороти. Но та была столь увлечена
тайнами деторождения, что он вообще сомневался, слышит ли она его
странные, но невыдуманные истории, которыми одаривает его полицейская
повседневность, и понимает ли она, что значат они для бихевиориста.
Ожидая Уайти, Рой опустил зеркальце и проверил свой значок и медные
пуговицы. Высокий и стройный, но с широкими плечами в строгой синей
рубашке он выглядел отменно. Ремень его, "Сэм Браун", блестел, ботинки
сверкали так, словно вполне могли обходиться без поплевываний и постоянной
полировки, чем откровенно грешил кое-кто из полицейских. Чтобы не тускнел
значок, для чистки он использовал обычно отслужившее свой срок сукно да
немного ювелирной помады. Когда волосы отрастут, он больше не станет их
коротко стричь. Говорят, бывает так, что после прически "под ежик" волосы
делаются волнистыми.
- Полный красавчик, - сказал Уайти, с дурацкой усмешкой резко распахнув
дверцу и плюхнувшись на сиденье.
- Вот, пепел на рубашку уронил, - сказал Рой, возвращая зеркальце в
прежнее положение. - Как раз счищал.
- Давай-ка малость займемся полицейской работенкой, - сказал Уайти,
потирая руки.
- Стоит ли беспокоиться? До конца дежурства каких-нибудь три часа, -
сказал Рой. - Что за чертовщину порассказал тебе Такер, чего это ты так
расцвел?
- Такер тут ни при чем. Просто здорово себя чувствую. Да и вечер -
прекрасный летний вечерок. Вот и захотелось поработать. Давай ловить
ночных грабителей. Кто-нибудь показывал тебе, как надо выслеживать ночных
грабителей?
- Тринадцать-А-Сорок три, Тринадцать-А-Сорок три, - раздался голос
оператора, и Уайти прибавил громкости. - Ищите женщину, ссора хозяйки с
квартиросъемщиком, южный Авалон, сорок девять, тридцать девять.
- Тринадцать-А-Сорок три, вас понял, - ответил Уайти в микрофон. Затем
обратился к Рою: - Что ж, вместо ловли плутов нам предлагают усмирение
туземцев. Вперед!
Найти дом на Авалоне не составило никакого труда: над крыльцом горел
свет, а на крыльце, глядя на улицу, стояла хрупкая седая негритянка. На
вид ей было лет шестьдесят. Когда Рой и Уайти одолели с десяток ступенек,
она робко улыбнулась.
- Сюда, господа из полиции, - сказала она, открывая разбитую дверь,
обтянутую москитной сеткой. - Не будете столь любезны войти?
Приняв приглашение, Рой снял фуражку и был раздосадован, когда Уайти не
сделал того же. Похоже, что бы тот ни делал, все вызывало у Роя
раздражение.
- Сесть не желаете? - улыбнулась женщина, и Рой залюбовался ее
крошечным домиком, таким же стареньким, чистым и прибранным, как и сама
хозяйка.
- Нет, благодарю вас, мэм, - сказал Уайти. - Чем можем вам помочь?
- Здесь у меня вон там сзади живут эти люди. Не знаю, как и быть.
Надеюсь, что вы мне поможете. Не платят за квартиру вовремя, хоть убей,
вот уже два месяца прошло, а мне до зарезу нужны деньги. Живу на маленькое
пособие, вы понимаете, я просто не могу без этой платы.
- О, ваши трудности мне хорошо знакомы, мэм, правда-правда, - сказал
Уайти. - У меня у самого был когда-то домишко наподобие вашего и были
квартиранты, которые вечно не платили, так что времечко я пережил
кошмарное. У моих еще было пятеро детишек, те только и норовили, что
снести всю постройку. У ваших ребятишки есть?
- Имеются. Шесть. И очень буйные. Все разносят в щепы.
- Хулиганье, - сказал Уайти, качая головой.
- Что мне делать-то? Вы мне поможете? Уж я и умоляла их заплатить...
- Нам бы очень хотелось вам помочь, - сказал Уайти, - но, понимаете,
дело это гражданское, а в нашем ведении находятся уголовные дела. Надо бы
вам выхлопотать у окружного судебного исполнителя официальную бумагу, в
которой им предписывалось бы съехать отсюда, а уж затем можно преследовать
их через суд за незаконное владение чужой собственностью, или как у них
там называется. Да все это стоит времени, а адвокат - еще и денег.
- На адвоката нет у меня никаких совершенно денег, господин из полиции,
- сказала старушка, касаясь руки Уайти тонкой молящей ладонью.
- Это мне тоже знакомо, мэм, - сказал Уайти. - Честное слово. Кстати,
это случаем не кукурузным хлебом пахнет?
- Им самым, сэр. Не хотите ли испробовать?
- Хочу ли я? - переспросил Уайти, снимая фуражку и направляя старушку в
кухню. - Да я же сам из деревенских. Я вырос в Арканзасе, жуя кукурузный
хлеб.
- А вы чуток не отведаете? - улыбнулась та Рою.
- Нет, благодарю вас, - ответил он.
- Тогда глоточек кофе? Он свежий.
- Нет, мэм, спасибо.
- Уж и не знаю, когда ел такой вкусный кукурузный хлеб, - сказал Уайти.
- Вот покончу с ним и пойду поговорю с вашими квартирантами. Они вон в той
хижинке, что на задках?
- Да, сэр. Там она, ихняя обитель. Уж я оценю по заслугам то, что вы
для меня делаете, и непременно расскажу нашему членщику муниципального
совета, какая распрекрасная у нас полицейская сила. Вы так всегда добры ко
мне, по какому бы поводу я ни звонила. Видать, вы с того участка, что на
Ньютон-стрит?
- Так точно, мэм. Просто скажите вашему члену муниципального совета,
что вам по душе, как несет свою службу Уайти с Ньютон-стрит. А если
пожелаете, можете даже звякнуть в участок и передать это моему сержанту.
- Ну конечно, я так и поступлю, мистер Уайти, и не сомневайтесь. Могу я
предложить вам еще чуток кукурузного хлеба?
- Нет, нет, спасибо, - ответил Уайти и вытер лицо сверху донизу
полотняной салфеткой, которую подала ему старушка. - Ну а теперь мы пойдем
перекинемся с ними словечком, и, бьюсь об заклад, они живо принесут вам
все, что задолжали.
- Большущее вам спасибо, - крикнула им старушка, когда они зашагали -
Рой следом за Уайти и лучом от его фонарика - по узкой дорожке в глубь
двора. Разочарование Роя уступило место чувству сожаления к старушке и
восхищению ее опрятным крохотным домишком. В гетто таких, как она, совсем
немного, подумал он.
- Что и говорить, паршиво, когда люди обижают такую славную бабульку, -
сказал Рой, когда они подошли к хижине.
- С чего ты взял, что они это делают? - спросил Уайти.
- То есть как? Ты же слышал...
- Я выслушал лишь одну сторону в споре хозяйки с квартиросъемщиками, -
сказал Уайти. - Теперь должен выслушать и вторую. Единственный судья в
таких делах - ты сам. Никогда не выноси приговор, покуда не выскажутся обе
стороны.
Чтобы смолчать на этот раз, Рою пришлось прикусить губу. Невозможно
поверить, что человек может быть нелеп до такой степени. И ребенок бы
понял, что жалоба старушки совершенно справедлива.. . Дверь еще не
распахнулась, а Рой уже знал, что увидит за нею грязную мерзкую лачугу, в
которой несчастные детишки живут в полнейшем запустении заодно с
бездельниками родителями.
На легкий стук Уайти им открыла кофейного цвета женщина лет тридцати.
- Миссис Карсон говорила про то, что собирается вызвать полицию, -
сказала она с усталой улыбкой. - Входите, начальники.
Рой прошел вслед за Уайти в маленький домик: спальня в заднем крыле,
крошечная кухонька да гостиная, в которой шесть ребятишек сгрудились
вокруг допотопного телевизора с дышащим на ладан кинескопом.
- Дорогой, - позвала она, и в комнату, мягко ступая, вошел мужчина,
одетый в поношенное хаки и вылинявшую рубаху. Из-под коротких рукавов
выглядывали мощные бицепсы и мозолистые натруженные руки.
- Я и не думал, что она взаправду вызовет полицию, - сказал он и
смущенно улыбнулся, покуда Рой гадал, как это с таким количеством детей
удается здесь сохранять чистоту.
- На две недели просрочили плату, - произнес тот, растягивая слова. -
Раньше и не опаздывали вроде, окромя одного раза, да и то на три дня
всего. Эта старушенция чересчур уж строга.
- По ее словам, деньги вы должны были внести два с лишним месяца назад,
- сказал Рой.
- Гляньте-ка тогда вот на это, - сказал мужчина, направляясь к
кухонному шкафу, и возвратился от него с ворохом бумажек. - Вот вам
расписка за последний месяц, а вот - за предпоследний, и за тот, что перед
ним, и так до самого января, когда мы прибыли впервой сюда из Арканзаса.
- Так вы арканзасские? - спросил Уайти. - С каких краев? Я и сам из
Арканзаса.
- Погоди минутку, Уайти, - вмешался Рой и снова обратился к мужчине. -
С чего бы понадобилось миссис Карсон утверждать, что вы так задержались с
выплатой? Говорит, вы никогда не платите вовремя, хоть она и предупреждала
вас, что нуждается в деньгах, а ваши дети, по ее словам, успели разнести
весь дом. Зачем ей это понадобилось?
- Начальник, - сказал мужчина, - уж больно она скупа, ваша миссис
Карсон. На этой стороне Авалона она хозяйничает вовсю: от Сорок девятой
улицы и до угла - тут она всему голова.
- Ваши дети наносили когда-нибудь ущерб ее собственности? - спросил Рой
слабым голосом.
- Взгляните на мой дом, начальник, - ответила женщина. - Похожи мы на
тот народ, что позволяет детям рвать дом на части? Как-то раз Джеймс
швырял камнем в консервную жестянку и разбил ей окно в подвале. Только она
вписала это нам в счет, а мы его оплатили.
- Ну и как вам Калифорния? - поинтересовался Уайти.
- Очень даже здорово, - улыбнулся мужчина. - Чуть подкопим деньжат,
может, прикупим какой-никакой домишко да и съедем от миссис Карсон.
- Ну-ну, что ж, нам пора, - сказал Уайти. - Очень сожалею, что ваша
хозяйка причиняет вам столько хлопот. Позвольте пожелать вам удачи на
калифорнийской земле и кое-что еще: если когда-нибудь случится так, что вы
состряпаете домашний арканзасский обед и не сможете с ним управиться сами,
только звякните в участок на Ньютон-стрит и дайте мне знать, договорились?
- Отчего бы и нет? Мы так и сделаем, сэр, - сказала женщина. - Кого
спросить?
- Просто позовите старика Уайти. При случае можно рассказать сержанту и
про то, что старина Уайти оказал вам добрую услугу. Время от времени нам
ведь тоже хочется, чтобы кто-нибудь похлопал по плечу.
- Спасибо вам, начальник, - сказал мужчина. - Одно утешение - встретить
здесь таких полицейских, как вы.
- Пока, мальчуганы! - крикнул Уайти шестерке сияющих смуглых лиц,
теперь уже с почтением взиравших на полицейских. На прощание дети помахали
ручонками.
Рой вновь очутился на узкой дорожке. Дыша в синюю спину толстой фигуре,
он наблюдал за развязной походкой вполне довольного собой человека,
направлявшегося к машине.
Пока Уайти закуривал, Рой спросил:
- Как ты догадался, что старуха врет? Что, бывал здесь и раньше по ее
вызовам? Да?
- Ни разу, - сказал Уайти. - Чертовы сигары. Хотел бы я знать, неужели
дорогие сигары раскуриваются так же плохо, как дешевые.
- Тогда как узнал? Ты ведь подозревал, что та врет.
- Разве я говорил, что она врет? Я и сейчас такого не скажу. У любого
куска говядины - два бока. Со временем ты поймешь это. Опыт тебя многому
научит. Первого же, кто попадется, слушай так, будто он читает тебе
евангельскую проповедь, а потом пойди и точно так же выслушай второго.
Нужно лишь терпенье да здравый смысл, тогда справиться с этой работенкой -
раз плюнуть.
Уладить конфликт из-за платы за жилье - еще не значит стать
полицейским, подумал Рой. У полиции хватает и другой работы.
- Готов преподать мне урок, как ловить ночных грабителей? - спросил
Рой, сознавая, что о насмешку в его голосе можно порезаться, если принять
ее близко к сердцу.
- О'кей, но для начала я должен быть уверен, что ты и вправду понял,
что говядина жарится с обоих боков. Кое-что ты уже знаешь: никогда не
принимай в споре ничью сторону, иначе испортишь бифштекс. Будь то стычка
хозяйки с квартирантами или что другое - помни еще вот о чем: за дверями
тебя может ждать псих, а то и плут, прячущий в своем гнездышке что-то
такое, чего не хочет показывать, или какой-нибудь тип, которому так часто
капали на голову - хозяйка, квартирант ли, безразлично, - что он готов
оприходовать всякого, кто войдет в его дверь.
- Ну а дальше-то что?
- А дальше - будь осторожен. В любую хату входи как полицейский, не как
страховой агент. Если внутри горит свет, сунь фонарик в задний карман и не
снимай колпака с головы. Тогда у тебя будет целая пара рук, а это не так
уж мало, коли умеешь ими не только в носу ковырять. А начнешь расхаживать
по этим гнездышкам с фонарем в левой руке да с фуражкой в правой, однажды
вдруг обнаружишь, что тебе нужна еще и третья, да попроворней, и пусть
тебя не слишком утешает, что с этой вот фуражкой в руке ты можешь выиграть
конкурс вежливых покойников.
- Я и не думал, что эта старуха так опасна.
- Как-то раз одна престарелая леди насквозь продырявила мне ножницами
руку, - сказал Уайти. - Поступай как знаешь, я лишь за что купил, за то и
продаю. Эй, мальчуган, как насчет того, чтобы я сделал один звонок? Будь
добр, свези меня к будке.
Рой наблюдал за Уайти, стоящим в телефонной будке, и курил. Болван
покровитель, думал он. Учиться, конечно, стоило, и многому учиться, но
учиться у настоящего полицейского, а не у старого толстого пустозвона, не
у этой карикатуры на сотрудника полиции. На мгновенье непрекращавшаяся
радиоболтовня стихла, и Рой услышал, как глухо звякнуло стекло.
Внезапно его осенило. Он улыбнулся. Как же он раньше-то не догадался!
Уайти вернулся в машину, а Рой все никак не мог стереть с лица ухмылку.
- Давай-ка потрудимся, мальчуган, - сказал Уайти, сев на свое место.
- Само собой, напарник, - сказал Рой. - Только сперва пойду-ка я
звякну. Хочу кое-что передать в дежурку.
- Погоди! - сказал Уайти. - Лучше поедем в участок. Передашь с глазу на
глаз.
- Ни к чему, это займет всего минуту, я позвоню из твоей будки, -
сказал Рой.
- Нет! Погоди! Там что-то телефон забарахлил. Я как раз собирался
повесить трубку, когда в ней вдруг так зажужжало - чуть перепонки не
лопнули. Какие-то неполадки...
- Ладно, я только попробую, - сказал Рой и сделал движение, будто хотел
выйти из машины.
- Ну пожалуйста, подожди! - сказал Уайти, схватив его за локоть. -
Давай поедем туда прямо сейчас. Что-то мне приспичило в туалет. Отвези
меня сейчас в участок, и тогда сможешь передать все Сэму лично.
- Да что с тобой, Уайти? - усмехнулся Рой с победным видом. Теперь,
когда лицо напарника было так близко, запах виски перебил все остальные. -
Всякий раз после обеда ты высиживаешь в уборной по пятнадцать минут. Ты
сам говорил, что в кишках у тебя начинает урчать сразу после вечернего
приема пищи. Так в чем же дело?
- Дело в возрасте, - сказал Уайти, печально уставившись себе под ноги.
Рой завел мотор и вырулил на дорожную полосу. - Когда доживешь до моих
лет, придется со многим считаться, и не только со своими кишками...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. АВГУСТ, 1961

7. GUERRA - ВОЙНА

Следователь из отдела по борьбе с бандитизмом рассказывал им, что
по-настоящему война началась шесть недель назад, когда "соколята" напали
на семнадцатилетнего Феликса Ороско из "ястребов", допустившего
непростительную и роковую ошибку, позволив своему полосатому
"шевроле"-1949 сожрать последнюю каплю бензина на их территории.
"Соколята" знали, что "шевроле" принадлежит "ястребам". Феликс был забит
до смерти диском от колеса "шевроле" - тем самым, который использовал
перед этим, чтобы сломать запястье первому же "соколенку", подошедшему к
нему с заточенной отверткой в руке. Подружку Феликса Ороско,
тринадцатилетнюю Конни Мадрид, "соколята" убивать не стали,
удовлетворившись тем, что превратили в сплошное месиво ее лицо, исхлестав
его антенной, сорванной с автомобиля неким Эль Пабло, который, как
полагало следствие, стегал упавшего Феликса Ороско гибким стальным прутом,
по всей видимости, уже после того, как тот скончался от бесчисленных
пинков по голове и лицу.
Как свидетельницу, Конни никак нельзя было обвинить в разговорчивости,
и теперь, когда слушание в суде по делам несовершеннолетних уже дважды
переносилось, в следственной группе считали: вероятно, на процессе она
заявит, что вообще ничего не знает и не видала.
Со дня гибели Феликса между "ястребами" и "соколятами" произошло еще
семь стычек, в одной из них по оплошности за "соколенка" был принят некто
Рамон Гарсиа, член банды "богатеев", после чего "богатей" выступили против
"ястребов". Затем банда "рыжих", не испытывавшая никаких теплых чувств к
"соколятам", но пуще всего другого ненавидевшая "богатеев", решила не
упускать возможности вступить в мощный союз, чтобы разделаться с последним
раз и навсегда. Холленбекский округ был ввергнут в войну, еженощно
выливавшуюся по меньшей мере в один из "боев местного значения" и
побуждавшую Сержа больше, чем когда-либо, желать перевода в Голливудский
дивизион.
Он уже стал привыкать к Холленбеку. Район был небольшой, и спустя год
Серж уже имел представление о здешних жителях. Это помогало ближе
познакомиться и с местной "клиентурой", и если, к примеру, ты видишь
такого типа, как Марсьял Тапья - вора с более чем двадцатилетним стажем, -
если ты видишь, как он на своем пикапе направляется в сторону Флэтса (хоть
сам всю жизнь прожил в Линкольн-хайтс), а во Флэтсе там сплошь да рядом
коммерческие центры, фабрики и предприятия, закрытые по выходным дням, и
если происходит все это в пять часов вечера в воскресенье, а значит, как
раз сейчас они и закрыты, - в таком случае тебе лучше остановить этого
самого Марсьяла Тапью и проверить содержимое кузова, пусть он и завален
тремя контейнерами с мусором и отбросами. Три недели назад Серж так и
поступил и обнаружил под грудой хлама семь новеньких телевизоров, счетную
машинку и две пишущих. За арест Тапьи ему объявили благодарность, вторую с
тех пор, как он сделался полицейским. Рапорт по этому делу он составил
просто замечательный, подробнейшим образом расписав, что послужило
причиной для задержания и обыска: Тапья, дескать, нарушил правила уличного
движения, оттого-то Серж и остановил пикап и увидел торчащую из мусора
антенну. Он описал в рапорте и то, как ужасно нервничал Тапья и уклонялся
от прямых ответов на вопросы об антенне, что так его подвела. Серж писал,
что, когда все это приложилось одно к другому, он, как человек
рассудительный и осторожный и имея за плечами годовой опыт работы в
полиции, предположил: что-то здесь неладно и это неладное припрятано в
пикапе, - так, слово в слово, он отвечал и на суде, и, конечно, все это,
от слова до слова, было полнейшим вздором. А остановил он Тапью только
потому, что узнал его и был осведомлен о его прошлом и спросил себя, что
это тот делает воскресным вечерком во Флэтсе?
Его бесило, что он вынужден лгать, по крайней мере бесило раньше, но
вскоре это обстоятельство уже не терзало его. Он понял: строго
придерживаясь истины, немудрено отказаться от доброй половины арестов и
самих возможных мотивов к задержанию и обыску, ибо мнение суда
относительно того, что это такое - рассудительность и осторожность, -
слишком отличалось от его собственного. А потому несколько месяцев назад
Серж окончательно решил для себя, что никогда не позволит роскоши
проиграть процесс, исход которого зависит порой от одного слова,
пустякового намека или толкования фактов каким-нибудь идеалистом в черной
мантии, ни разу не менявшим ее на полицейский мундир. Дело не в том, что
Серж очень уж старался защитить пострадавших, просто он считал, что, если
ты не испытываешь удовольствия, изгоняя, пусть только на время,
какую-нибудь ослиную задницу с улицы, значит, ты выбрал не ту профессию.
- Чего это ты притих? - спросил Мильтон, упершись локтем в сиденье и
попыхивая сигарой. Он выглядел в высшей степени удовлетворенным: только
что они прикончили полную зеленого перца, риса и фасоли огромную тарелку в
мексиканском ресторанчике, где Мильтон питался вот уже восемнадцать лет.
После такого срока работы в Холленбеке он умел есть перец наравне с любым
мексиканцем, так что Рауль Муньос, хозяин заведения, практически бросил
Мильтону вызов, предложив отведать свой особый перец - "гринго он придется
не по вкусу". Мильтон слопал весь перец с ласковым выражением на лице,
сказав, что он ничего себе, вкусный, только вот недостаточно острый. Ну а
Серж запил обед тремя стаканами клубничной содовой да еще дважды
заправился водой, но пожара так и не погасил, пришлось в конце концов
заказать еще и большой стакан молока. Лишь тогда его желудок постепенно
стал приходить в норму.
- Что за чертовщина. Ты что, никогда не пробовал настоящей мексиканской
кухни? - спросил Мильтон. Серж медленно вел машину по темной летней ночи,
наслаждаясь прохладным ветерком, делавшим сносной синюю форменную рубашку
с длинными рукавами.
- Никогда не пробовал тот сорт зеленого перца, - ответил Серж, - ты
думаешь, это вполне безопасно - прикурить сейчас сигарету?
- Я думаю, что если когда-нибудь снова и женюсь, то обязательно на
мексиканочке, которая сумеет так приготовить перец, чтобы жгло
день-деньской, - вздохнул Мильтон, выпуская в окно сигарный дым.
В этом месяце Серж был постоянным напарником Мильтона и до сих пор
выносил грузного и шумливого полицейского-ветерана. Казалось, Мильтону он
нравится, хоть тот и называет его вечно "чертовым салагой", а иногда
обходится с ним так, словно в полиции Серж пятнадцать дней, а не
пятнадцать месяцев. Но с другой стороны, как-то раз Серж слышал, что
Мильтон чертовым салагой обозвал и Саймона, отслужившего в полиции целых
восемь лет.
- Четыре-А-Одиннадцать, - произнес оператор, - Бруклин,
восемнадцать-тринадцать, ищите женщину, рапорт Эй-Ди-Даблъю.
Серж подождал, надеясь, что Мильтон примет вызов, как оно и входило в
обязанности "пассажира", однако старый обжора устроился слишком
комфортабельно, чтобы позволить тревожить себя по таким пустякам: жирная
нога закинута за ногу, рука придерживает брюшко, молящие глаза обращены к
Сержу.
- Четыре-А-Одиннадцать, вас понял, - ответил Серж, и Мильтон выразил
ему кивком свою благодарность.
- Пожалуй, я обменяю тебя на полицейскую собаку, - сказал Серж и
взглянул на часы: 9:45. Всего три часа до конца смены. Этот вечер, пусть
для субботнего он и не богат на события, проходит быстро.
- Можешь хотя бы посветить мне на номера, - сказал Серж Мильтону,
успевшему уже прикрыть веки и прислонить голову к дверце.
- О'кей, Серджио, мой мальчик, коли уж ты и впрямь решил меня "пилить",
пусть будет по-твоему, - отозвался Мильтон и посветил фонариком на фасады
домов, пытаясь разобрать нумерацию.
Серж не любил, когда его звали Серджио, независимо от того, как это
говорилось. То было имя из детства, а детство ушло в прошлое так далеко,
что он едва его помнил. Своего брата Ангела и сестру Аврору он не видел с
того самого застолья в доме брата, когда праздновали день рождения Авроры
и когда сам он принес подарки ей и всем своим племянникам да племянницам.
Аврора и жена Ангела Йоланда выбранили его за то, что он редко приходит.
Однако с тех пор, как умерла мама, особых причин наведываться в Китайский
квартал у него не было. Он сознавал, что, если память о матери начнет
тускнеть, его посещения сократятся до двух раз в год. Но воспоминания о
ней и до сей поры были яркими, и понять это было не просто, ведь, пока она
была жива, он не думал о ней настолько часто. Когда восемнадцати лет от
роду он уезжал, чтобы стать морским пехотинцем, возвращаться домой он не
думал вовсе, рассчитывая сменить эти унылые места на что-нибудь другое,
возможно на Лос-Анджелес. В то время он и не предполагал, что станет
полицейским.
Он представил себе, как она, подобно всем мексиканским матерям, зовет
сыновей mi hijo [сынок (исп.)], произнося это в одно слово, которое звучит
куда сокровеннее, чем "сынок" на английском.
- Должно быть, тот серый дом, - сказал Мильтон. - Ага, вот он. Тот, что
с балконом. О Боже, балки все прогнили. Не полезу я на этот балкон.
- С твоим весом я не полез бы даже на мост, что на Первой улице, -
сказал Серж.
- Чертовы салаги, никакого уважения к старшим, - ворчал Мильтон, пока
Серж парковал дежурную машину.
Здание было расположено в конце аллеи, севернее которой стоял торговый
дом без единого окна на южной стене. Подрядчик допустил ошибку,
загрунтовав строение желтой водоэмульсионной краской. Небось со дня
постройки и двух суток не простояло без похабщины, подумал Серж. Вот она,
сторонка, где хозяйничает банда, мексиканская банда, а юных мексиканских
бандюг хлебом не корми - дай заляпать мир своими метками. На минуту, пока
Мильтон доставал свой блокнот и фонарик, Серж остановился, сделал
последнюю затяжку. Он читал писанину на стене, выполненную в черно-красных
тонах при помощи распылителей, с которыми не расстается ни один уважающий
себя член шайки, когда колесит в машине по городу в поисках нежданной
удачи, вроде вот этой сливочно-желтой беззащитной чистой стены. Красное
сердце в три фута диаметром, терпеливо кормящее кровью имена "Рубен и
Изабель", и следующее за ними лаконичное "mi vida" ["моя жизнь" (исп.)];
гигантских размеров декларация какого-то "богатея", гласившая: "Уимпи и
Богатей", и другая - "Рубен - Богатей". Уимпи не удалось переплюнуть
Рубена, так что надпись под именем провозглашала: "Богатеи - y del mundo"
[весь свет (исп.)]. Подумав об этом Рубене, утверждавшем права на мир как
на свою вотчину, Серж криво усмехнулся. Встречаться с шалопаем, хоть раз
выезжавшим за пределы Лос-Анджелеса и его окрестностей, Сержу при всем
желании пока что не доводилось, да и доведется ли вообще? Были здесь и
другие имена, десятки имен "богатеев-младших" и "богатеев-писунков",
объяснения в любви и свидетельства жестокости, а также уведомления, что
земля эта - собственность "богатеев". А у основания стены, естественно,
неизбежное "CON SAFOS", сокровенная магическая формула, которой не найти
ни в одном испанском словаре, удостоверявшая, что никакая надпись на этой
стене во веки веков не может быть изменена или затерта последующей мазней
врага.
Серж читал, и его переполняло отвращение. От мощного взрыва клаксонов
чувство это как бы задохнулось на мгновение, затерялось в караване
двигавшихся по Стейт-стрит машин, украшенных гирляндами из розовых и белых
бумажных гвоздик - мексиканская свадьба. Мужчины в белых смокингах,
девушки в голубых шифоновых платьях. На невесте, разумеется, белое платье
и ослепительно белая вуаль, которую она откидывает назад всякий раз, как
целует жениха, а уж тому, конечно, только вчера стукнуло восемнадцать. И
клаксон следующей за их автомобилем машины надрывается громче остальных:
надо же выразить одобрение затянувшемуся поцелую!
- Не пройдет и нескольких месяцев, как нас вызовут сюда разрешать их
семейные ссоры, - сказал Серж и растоптал упавший на тротуар окурок.
- Думаешь, он столько выдержит, прежде чем начать ее колотить? -
спросил Мильтон.
- Пожалуй, нет, не выдержит, - согласился Серж, и они зашагали к дому.
- Потому-то я и сказал лейтенанту, что, коли ему невтерпеж подсунуть
мне салажонка, пусть им будет этот мексиканский полукровка Серджио Дуран,
- сказал Мильтон, хлопнув Сержа по плечу. - Может, опыта у тебя и с
гулькин нос, зато цинизма столько, сколько у ветерана с двадцатилетним
стажем. Так-то, Серджио, мой мальчик.
Однажды Мильтон уже назвал его метисом, и Серж не стал его поправлять.
Он никогда не выдавал себя за "полумексиканца", слух об этом
распространился как-то сам собой, так что, если вдруг какой-нибудь
чрезмерно любопытный напарник задавал вопрос, правда ли, что мать его была
англичанкой, своим ответным молчанием Серж попросту уступал этой версии,
тем более что она легко снимала вопросы другие: отчего он не говорит
по-испански и почему вымахал белокурым здоровяком. То, что мать его
принимают за мифическую женщину, так мало похожую на ту, какой она была в
реальности, поначалу угнетало, но он сказал себе: плевать! Так даже лучше.
В противном случае его, как того же Гонсалвеса и остальных
полицейских-чиканос, замучили бы тысячей поручений, связанных с
толмачеством. К тому же правда, чистейшая правда заключалась в том, что он
забыл свой язык. Он, конечно, понимал родную прежде речь, однако для того,
чтобы вникнуть в смысл разговора, даже самого пустячного, приходилось
полностью сосредоточиться. И еще - он позабыл слова. Если что-то и
понимал, когда говорили другие, то ответить по-испански самому было свыше
его возможностей. А потому - лучше уж никого не разубеждать. Даже с таким
именем, как у него, - Серджио Дуран - никто не станет требовать от
человека говорить по-испански, если мать у того не мексиканка.
- Надеюсь, чертов балкон не рухнет нам на голову, - сказал Мильтон и
щелчком отправил отсыревший сигарный окурок на асфальт.
Они постучались в решетчатую дверь. Два мальчугана подошли к ней и
молча ее приоткрыли.
- Мама дома? - спросил Мильтон и пощекотал того, что пониже, под
подбородком.
- Наш отец тоже полицейский, - сказал другой, повыше, худющий и
грязный, с глазами столь же черными, как волосы. Присутствие в доме
полицейских его заметно взволновало.
- Честно? - спросил Серж, не зная, можно ли этому верить. - Ты хочешь
сказать, он просто где-то что-то охраняет?
- Он полицейский, - повторил мальчишка, для пущей выразительности
тряхнув головой. - Он capitan de policia [капитан полиции (исп.)].
Клянусь.
- И где же? - спросил Серж. - Не здесь? Не в Лос-Анджелесе?
- В Хуаресе, что в Мексике, - ответил мальчишка. - Мы родом оттуда.
Мильтон не сдержал смешка, и у Сержа кровь так прилила к лицу, словно
Мильтон смеялся над ним, а не над мальчишкой. Он так до конца и не
выучился способности мысленно подвергать сомнению все - все! - что тебе
говорят, ибо люди обычно или ошибаются, или преувеличивают, или
приукрашают, или безбожно врут.
- Приведи-ка маму, - сказал Мильтон, и тот, что пониже ростом,
немедленно повиновался. Старший с места не двинулся и пристально смотрел,
дивясь, на Сержа.
Мальчишка кого-то напоминал, но вот кого, Серж вспомнить не мог. Те же
ввалившиеся, бездонные, как мрак, глаза, костлявые руки и рубаха без
единой пуговицы, никогда не бывшая по-настоящему чистой. Возможно,
какой-то мальчишка из далекой прежней жизни или один из корейских
ребятишек, чистивший когда-то им ботинки да драивший казармы. Нет, не то.
Этот был из далекого прошлого, вот такие глаза были у мальчишки из
детства, но у какого? Да и зачем ему понадобилось вспоминать? Провал в
памяти - лишнее доказательство тому, что пуповина перерезана и операция
прошла успешно.
Ребенок глаз не сводил со сверкающего черного ремня, с кольца на нем,
куда цеплялся длинный медный ключ, каким полицейские открывают телефонные
будки, с хромированного свистка, купленного Сержем взамен пластмассового,
выданного управлением. Глядя вверх на лестницу, по которой спускалась,
переговариваясь с посланным за ней сынишкой, женщина, Серж ощутил, как
чьи-то пальцы легко коснулись кольца с ключом. Когда он перевел взгляд,
ребенок все так же смотрел на него, руки, казалось, все время оставались
на месте.
- Ну-ка, мальчуган, - сказал Мильтон, снимая свисток с кольца. - Возьми
его с собой за дверь и дуй там до тех пор, пока не выдуешь себе мозги.
Только, когда я соберусь уходить, верни мне его, слышишь?
Мальчишка улыбнулся и взял у Мильтона свисток, но не ступил еще и за
порог, как летнюю ночь уже пронзила резкая назойливая трель.
- Господи, теперь посыпятся жалобы от соседей, - сказал Серж,
двинувшись к двери, чтобы кликнуть мальчишку.
- Да пусть его, - сказал Мильтон, хватая Сержа за руку.
- Что ж, ты сам ему дал, - пожал плечами Серж. - И это твой свисток.
- Угу, - сказал Мильтон.
- Не слишком удивлюсь, если он стянет эту чертову штуковину, чтобы
свистеть в нее и после твоего ухода, - сказал Серж с неприязнью.
- Не удивлюсь, если ты окажешься прав. Это меня в тебе и привлекает -
твой реализм, мальчуган.
Дом был старый, в два этажа, на каждом - по семейству, догадался Серж.
В гостиной, где они стояли, лишь две спаренные кровати, отодвинутые к
дальнему углу. В глубине дома кухня и вторая комната, заглянуть туда ему
не удавалось. Наверно, еще одна спальня. Дом был старый и большой,
чересчур большой для одной семьи. По крайней мере чересчур большой для
семьи, живущей на подачки, а эта, похоже, на них и жила: во всем доме не
было и следа мужского присутствия, одни детские да женские вещи.
- Поднимитесь, пожалуйста, сюда, - сказала женщина, стоя в темноте на
верхних ступенях лестницы. Беременная, она держала на руках младенца, тому
было не больше годика. - Ступеньки не освещаются. Извините, - сказала она.
Щелкнув фонариками, они шагнули по скрипучей и ненадежной ветхой
лестнице.
- Прошу вас, вот сюда, - сказала та и прошла в комнату налево от
лестничной площадки.
Комната почти не отличалась от той, что внизу: комбинация из гостиной и
спальни, рассчитанной как минимум на пару детей. Телевизор, в котором едва
теплилась жизнь, стоял на низком столике. Перед ним, взирая на нелепого
ковбоя с яйцевидной головой на огромном туловище, точно срисованного с
плода авокадо, сидели три девочки и тот малыш, которого посылали наверх.
- Телевизор не мешало б починить, - сказал Мильтон.
- О да, - улыбнулась женщина. - На днях снесу в починку.
- Знаете "Телеателье Джесси", что на Первой улице? - спросил Мильтон.
- Кажется, да, - кивнула она, - близ банка?
- Вот-вот. Снесите туда. Джесси не обманет. Он уж заправляет там лет
двадцать - это только на моей памяти.
- Спасибо, я так и сделаю, - сказала она, передавая пухлого младенца
старшей девочке лет десяти, сидевшей на краю застеленной одеялом кушетки.
- А что все-таки произошло? - спросил Серж.
- Моего старшого сегодня избили, - сказала женщина. - Он там, в
спальне. Стоило мне сказать, что я вызову полицию, он как вошел туда, так
и не выходит. Голова в крови, а он не разрешает отвести себя в больницу,
ничего не разрешает. Может, хоть вы ему втолкуете, а? Пожалуйста, сделайте
что-нибудь.
- Если он не откроет дверь, мы вряд ли сможем ему что-то втолковать, -
сказал Серж.
- Он откроет, - сказала женщина. Огромный живот распирал по швам
бесформенное черное платье. Босиком она зашлепала в конец неприбранного
коридора к запертой двери. - Нахо, - позвала она. - Нахо! Открой! Уж такой
упрямец, - сказала она, оборачиваясь к двум полицейским. - Игнасио,
немедленно открой!
Видать, давно не лупила своего Нахо по заднице, решил Серж. Пожалуй,
что и никогда. Если здесь и жил когда-нибудь настоящий отец, он тоже не
слишком утруждал себя подобной работой. Я бы не осмелился вот так же
ослушаться матери, подумал Серж. Она вырастила нас практически сама, без
отца. А в доме всегда было опрятно и чисто, не то что тут, сплошная грязь.
Мать работала не покладая рук, и очень хорошо, что работала: если б в те
дни раздавали подачки так же щедро, как сейчас, скорее всего, они бы тоже
привыкли их получать, кто ж откажется от денег!
- Ну хватит, Нахо, открывай, кончай дурачиться, - сказал Мильтон. - Да
поторопись! Мы не намерены торчать здесь ночь напролет.
Щеколду откинули, и дверь отворил коренастый, голый по пояс парнишка
лет шестнадцати. Поворотившись к ним спиной, он прошел через всю комнату к
плетеному стулу, на котором, по-видимому, и сидел все это время. К голове
он прикладывал испачканное махровое полотенце, между пальцами на руках
засохла кровавая корка и чернели разводы от машинного масла.
- Так что с тобой стряслось? - спросил Мильтон, входя в комнату и
поднимая настольную лампу, проверяя, что там у мальчишки с головой.
- Упал, - ответил тот, угрюмо взглянув сперва на Мильтона, а потом на
Сержа. От взгляда, брошенного им на мать, Серж пришел в бешенство.
Вытряхнув из пачки сигарету, он закурил.
- Послушай-ка, мы здесь не затем, чтоб выяснять, заболеешь ты
столбняком или нет, - сказал Мильтон. - И если ты желаешь оставаться
дураком и позволяешь шайке пускать себя на бифштекс - нам плевать, как
плевать на то, хочешь ты или нет подыхать на улице, как какой-нибудь
болван. Это твое дело. Но советую пораскинуть мозгами. Мы даем тебе на это
целых две минуты, решай: или ты дозволишь отвезти себя в больницу, где
тебе зашьют башку, и расскажешь, что произошло; или предпочтешь улечься
спать, а наутро проснуться с гангреной на извилинах. Чтобы убить человека,
этой заразе обычно хватает трех часов. Я и то вижу, что твоя рана уже
начала покрываться зелеными хлопьями. Верный признак.
Мгновение парнишка, словно буйвол, глядел на Мильтона без всякого
выражения на лице.
- Ладно, вы так и так можете потащить меня в больницу, - сказал он,
срывая со спинки кровати измазанную тенниску.
- Так что стряслось? "Рыжие" стали твоими должниками? - спросил
Мильтон, поворачиваясь боком, чтобы спуститься по узкой скрипучей лестнице
заодно с Нахо.
- А обратно его привезете? - спросила женщина.
- Мы доставим его в приемное отделение линкольн-хайтской больницы, -
ответил Серж. - А вот забирать его оттуда придется вам самой.
- Но у меня нет машины, - сказала женщина. - И полон дом детей. Может,
удастся уговорить Ральфа, соседа. Обождите минутку.
- Мы вернем вам его, как только его подлатают, - сказал Мильтон.
Такие вот штучки и выводили Сержа из себя в каждое его ночное дежурство
с Мильтоном. Они вовсе не обязаны подвозить кого-либо домой из больницы,
тюрьмы или откуда бы ни было еще, мало ли куда они кого отвозят!
Полицейские машины совершают рейсы только в одну сторону. Неужто в эту
субботнюю ночь нет дел повеселей, чем быть нянькой у этого малолетки!
Мильтону и в голову не придет спросить, чем предпочитаю заняться я,
подумал Серж. Да проходи я и десять лет в полицейской форме, я останусь
для него лишь безликим синим пятном. И потом, с такого рода людьми всегда
одно и то же: кто-то должен за них выполнять их дурацкие прихоти.
- Не пройдет и часа, как он снова будет здесь, - сказал Мильтон
запыхавшейся женщине, громадный живот которой покоился теперь на шатких
перилах. Преодолевать вниз всю лестницу она явно не собиралась.
Повернувшись к выходу, Серж увидел над дверным проемом в нижней
гостиной две - восемь дюймов на четыре - карточки с изображением святых:
Богоматери из Гваделупы и Блаженного Мартина де Порреса. По центру висела
еще одна - покрупнее. На ней была изображена золотисто-зеленая подкова,
покрытая блестками и окаймленная клеверными четырехлистниками.
Как оно и полагалось члену мексиканской шайки, Нахо решительно шагнул
вперед. Пока они шли через двор, Серж не спускал с него глаз, а потому
поначалу не заметил машины, медленно курсировавшей по улице с погашенными
фарами. Когда же она приблизилась, он принял ее сперва за вышедший на
утреннюю смену автомобиль полицейского патруля и лишь затем разглядел в
нем зеленый перламутровый "шевроле". На едва высовывавшиеся из-за
подрамников головы - было их четыре или пять - мозг отреагировал
мгновенно, как автомат: сиденья сняты, похоже на бандову тачку.
- Что это еще за лилипуты? - спросил Серж, обращаясь к Нахо. При виде
машины тот в ужасе застыл с открытым ртом. У ведущей к его дому аллеи
машина остановилась; казалось, "лилипуты" тут только и заметили
полицейскую дежурку, скрытую от них стоящим впереди груженным мусором
грузовиком.
Не успел Серж осознать, что перед ним те самые "Лос Рохос", что напали
сегодня на парня, как Нахо стрелой уже мчался к дому.
Его меньший брат извлек из полицейского свистка счастливую трель.
- La jura! [Полиция! (исп.)] - послышался голос из машины, когда
полицейские ступили под свет из дверного проема. Водитель зажег фары, и
машину швырнуло вперед, но она тут же остановилась, а Серж уже бежал ей
навстречу, не обращая внимания на окрик Мильтона:
- Дуран, черт бы тебя побрал, назад!
Изрыгая ругательства, водитель отчаянно давил ногой на стартер, у Сержа
мелькнула смутная мысль выдернуть того из машины, но, когда до цели
оставалось не больше трех шагов, он услыхал хлопок, и на мгновение
оранжевый пучок огня осветил салон. Повинуясь инстинкту, Серж замер еще
раньше, чем разум осознал случившееся. "Шевроле" завелся, дрогнул и с
ревом ринулся к востоку от Бруклин-авеню.
- Ключи! - орал Мильтон, стоя у распахнутой дверцы дежурной машины. -
Кидай ключи!
Серж немедленно подчинился, хоть еще и не пришел в себя от оглушающей
мысли: они стреляли в меня в упор. Едва запрыгнул на сиденье, как Мильтон
рванул от обочины, и только мигающий красный свет да сирена вернули Сержа
к действительности.
- Четыре-А-Одиннадцать, начинаем преследование! - завопил он в микрофон
и стал выкрикивать названия мелькавших мимо улиц, пока оператор устранял
помехи с их частоты, дабы о преследовании "шевроле" 1948 года, несущегося
к востоку от Маренго, могла услышать каждая бригада.
- Четыре-А-Одиннадцать, сообщите ваши координаты! - кричал оператор из
Центральной.
Серж повернул ручку гром кости до максимума и поднял оконное стекло, но
за шумом сирены и ревущего мотора едва разбирал голоса оператора да и
самого Мильтона, нагонявшего накренившийся автомобиль "лилипутов", чудом
не столкнувшийся лоб в лоб с вынырнувшей слева машиной.
- Четыре-А-Одиннадцать, приближаемся к Сото-стрит, движемся по-прежнему
в направлении Маренго, - прокричал Серж, и тут только до него дошло, что
он не пристегнулся.
- Четыре-А-Одиннадцать, ваши координаты! Выйдите на связь,
Четыре-А-Одиннадцать! - надрывался оператор, а Серж лихорадочно вертел в
руках ремень безопасности, осыпая его ругательствами и выронив микрофон.
- Деру дают! - гаркнул Мильтон.
Серж поднял голову и увидел, как "шевроле" забуксовал и остановился
посреди Сото-стрит, все четыре дверцы были распахнуты.
- Стрелял тот, что на правом заднем сиденье. За ним! - закричал
пронзительно Мильтон, а Серж, не дожидаясь, когда перестанет инерцией
швырять машину, будто с гравия на лед, уже бежал по улице.
Не слушая визг тормозов проезжавших мимо автомобилей, Серж гнался за
"рыжим" в коричневой шляпе и желтой рубашке сперва по Сото, а затем по
Уобаш-стрит - на восток. Не подозревая, что на предельной скорости
промчался два квартала, он вдруг почувствовал, как обожгло воздухом легкие
и ослабели ноги, однако ботинки продолжали топать по асфальту, значит, он
бежал дальше. Дубинку и фуражку он потерял, фонарик в левой руке порхал в
такт шагам безумным лучом по тротуару, выхватывая из мрака перед ним
клочки асфальта.
И тут он исчез. Тот тип, за которым он гнался. Серж остановился и в
бешенстве оглядел всю улицу. Она молчала и была плохо освещена. Он не
услышал ничего, кроме неистовых глухих ударов собственного сердца и будто
пилившего ночь частого натужного дыхания. Ему стало не по себе. Он
услышал, как где-то очень близко слева от него залаяла собака, потом еще
одна, и услышал, как что-то упало с грохотом на заднем дворе захудалого
каркасного домишки, вставшего желтым пятном у него за спиной. Он погасил
фонарь, выбрал дворик чуть дальше к западу и, крадучись, прошел между
домами. Достигнув края дома, остановился, прислушался и припал к земле.
Собака, надрывавшаяся за двое ворот от него, больше не лаяла, но та, что в
соседнем дворе, так рычала и тявкала, словно сам он тряс ее за натянутую
цепь. В окнах стали просыпаться огни, Серж ждал. Когда, легко перепрыгнув
дощатый забор, перед ним с кошачьей грацией возникла чья-то фигура, Серж
вытащил револьвер. Четкий силуэт на дороге на фоне выбеленного спаренного
гаража смотрелся все равно как картонный человечек на стрельбище; внезапно
Сержа осенило: этот человечек - юноша (в том не было сомнений), а значит,
ни при каких обстоятельствах не может быть застрелен полицейским, кроме
как в случае самообороны. Но он решил, решил совершенно спокойно: этот
больше не будет стрелять в Сержа Дурана - и взвел курок револьвера,
прицелившись в темную фигуру в двенадцати футах от него. Спустя мгновение
она застыла в испуге в кольце мощного луча фонаря в пять батарей. Подушкой
указательного пальца правой руки Серж уже нащупал спусковой крючок и даже
надавил на него так, что хватило бы поднять гирю весом в один фунт, и
револьвер уже метил мальчишке в живот, и, если б выстрелил, тот никогда б
не узнал, что это такое - микрон человеческой плоти над негнущейся
косточкой пальца, но револьвер не выстрелил, а парень так и не узнал про
этот микрон, что перевесил целый фунт ненависти на весах его жизни.
- Замри, - выдохнул Серж, следя за руками мальчишки и говоря себе:
пусть только двинутся, пусть только двинутся самую малость...
- Нет-нет, не нужно, - сказал мальчишка, стоя как завороженный под
бьющим в глаза лучом и вывернув на сторону ступню, словно на неудачном
кадре рапида. - Ох, да нет же, - повторил он.
Серж, по-утиному перебирая ногами, крадучись, продвигался вперед, держа
перед собой - как часть, как продолжение себя - револьвер. И тут он понял,
с какой чудовищной силой давит на курок, и удивился - как удивлялся потом
всегда - тому, что револьвер не выстрелил.
- Только шевельнись, - прошептал Серж, обходя кругом трясущегося мелкой
дрожью мальчишку. Приблизившись к нему со спины, он сунул фонарик под
мышку и легкими шлепками ощупал парня в поисках пистолета, того самого,
что плевал в него оранжевым пламенем.
- Я безоружный, - сказал мальчишка.
- Заткнись, - процедил Серж сквозь стиснутые зубы, но пистолета не
нашел, и в желудке немного отпустило, а дыхание сделалось ровнее.
Он нацепил на мальчишку наручники, перехватив тому запястья за спиной,
и потуже затянул железные зажимы, заставив его сморщиться от боли. Спустил
с боевого взвода револьвер и сунул его в кобуру, рука при этом тряслась
настолько сильно, что на какую-то секунду он, испугавшись, что соскочил
курок, чуть было не решил, что револьвер по-прежнему заряжен.
- Пошли, - сказал он наконец, подтолкнув мальчишку вперед.
Когда они добрались до улицы, Серж увидел несколько человек на крыльцах
домов. Навстречу друг другу, сверкая фарами, медленно плыли две
полицейские машины. Сомневаться в том, кого они ищут, не приходилось.
Серж вытолкал мальчишку на улицу. Когда по ним полоснул луч первой
фары, дежурка прибавила скорости и дернулась к автобусной остановке перед
ними.
Сидевший за пассажира Рубен Гонсалвес обежал вокруг машины и распахнул
ближнюю к ним дверцу.
- Этот в тебя стрелял? - спросил он.
- А ты докажи, puto [сволочь (исп.)], - сказал мальчишка. Теперь, в
присутствии других полицейских и трех-четырех наблюдателей, застывших на
порогах своих домов, он ухмылялся, слушая вой и лай возмущенных сиреной и
не унимавшихся собак со всей округи.
Серж схватил мальчишку за шею, пригнул ему голову и запихнул его на
заднее сиденье, потом взобрался туда сам и прижал мальчишку к правому
борту машины.
- У-у, какой крутой заделался, рядом ведь дружки появились.. . Скажешь,
не крутой? А, pinchi jura [проклятый полицейский (исп.)] - заговорил
мальчишка, и Серж покрепче сдавил железные зажимы. Тот всхлипнул: - Ах ты,
грязный легавый пес, мать твою!..
- Заткни свою глотку, - ответил Серж.
- Chinga tu madre! [... твою мать! (исп.)] - сказал мальчишка.
- Уж лучше б я тебя пристрелил.
- Tu madre!
Тут до Сержа дошло, что пальцы его мнут твердую прорезиненную рукоять
"смит-вессона". Он нажал на предохранитель и вспомнил чувство, охватившее
его, когда он поймал мальчишку на прицел, эту черную тень, едва не
прикончившую его самого в двадцать четыре года, когда еще вся жизнь была
впереди, но могла быть перечеркнута по причинам, недоступным ни для его
понимания, ни для понимания этого щенка. Он и не подозревал, что способен
на ярость, от которой его самого брала оторопь. Но быть убитым.. . Какая
нелепица!
- Tu madre, - повторил мальчишка, и Сержа вновь охватило бешенство.
По-испански все звучит иначе, подумал он. Куда непристойнее, так что и
слышать невыносимо, и как только у этого вшивого животного хватает
смелости вот так мерзко сквернословить. - Что, гринго, тебе не по вкусу? -
спросил мальчишка, обнажив в темноте свои белые зубы. - Немного волокешь
по-испански, а? И тебе не по душе, когда я говорю о твоей матуш...
Но Серж уже душил его, еще, еще, вдавливая его в пол и тихонько
повизгивая, сверлил взглядом расширившиеся белки раздавшихся в ужасе глаз,
сквозь непреодолимую пелену спиравшего дух бешенства он пытался нащупать
тонкие кости на глотке, стоит их переломить, и.. . и вот уже Гонсалвес,
перегнувшись и упершись Сержу в лоб, пытается откинуть его назад. А потом
он лежит на спине, распростертый во весь свой рост, прямо на улице, и
Гонсалвес стоит рядом на коленях, задыхаясь и бессвязно лопоча сразу на
двух языках, похлопывает его по плечу, но, завладев его рукой, не
ослабляет мертвой хватки.
- Ну-ну, полегче, полегче, - говорит Гонсалвес. - Hombre [человек
(исп.)], Боже ты мой! Серджио, no es nada [ничего (исп.)], парень. Все в
порядке, ну! Расслабься, hombre...
Серж отвернулся от дежурной машины и прислонился к ней спиной. Я
никогда не плакал, ни разу в жизни, подумал он. Даже когда она умерла,
вообще - ни разу. Он и сейчас не плакал, дрожа всем телом и принимая
зажженную для него Гонсалвесом сигарету.
- Никто и не заметил ничего, Серджио, - сказал тот.
Серж понуро затянулся, чувствуя заполонившую нутро безысходную и
болезненную тошноту, но разбираться в этом сейчас не хотелось; оставалось
надеяться, что ему по силам держать себя в руках, хоть прежде никогда он
так не боялся; смутно он сознавал: вот чего я страшусь в самом себе, таких
вот штучек.
- Хорошо, что те люди на крыльце вошли в дом, - шептал Гонсалвес. -
Никто ничего не видел.
- Теперь уж я тебя точно пришью, мать твою.. . - послышался скрипучий
плаксивый голос из машины. - Тебе от меня не уйти.
Гонсалвес сильнее сжал Сержу руку.
- Не слушай этого cabrone [козел (исп., груб.)]. Кажется, его шее не
обойтись без синяков. Коли это так, будем считать, что они ему достались,
когда ты арестовывал его на заднем дворе. Он оказал сопротивление, и тебе
пришлось крепко приобнять его за шею, усвоил?
Серж кивнул. Сейчас ему все было до лампочки, кроме разве что слабого
удовольствия от сигареты. Он жадно вдыхал дым, пуская через нос густое
облачко и делая новую горячую и жадную затяжку.

Сидя в два часа утра в комнате следственного отдела, Серж размышлял о
том, что недооценивал Мильтона. Лишь теперь он понял, как мало знал об
этом шумном старом полицейском с красной физиономией, который, наскоро
пошептавшись с Гонсалвесом, взял на себя заботу о юном узнике, устно
отрапортовал обо всем сержанту и следователям и вообще предоставил Сержу
возможность сидеть в этой комнате, курить и тщательнейшим образом
обдумывать малейшие детали того, что входит в понятие "составить рапорт".
Дежурные сыщики и следователи по делам несовершеннолетних отработали эту
ночь сверхурочно, допрашивая подозреваемых и свидетелей. Четырем
радиомашинам было предписано обшарить все улицы, дворы, тротуары,
канализационные и сточные трубы на всем пути преследования от самого дома
Нахо и до темной подъездной дороги, где провел задержание Серж. Но и к
двум часам утра пистолет мальчишки все еще не был найден.
- Хочешь еще кофе? - спросил Мильтон, поставив кружку с черной
жидкостью на стол, сидя за которым Серж вяло выводил карандашом текст
заявления по поводу произведенного по нему выстрела. Позже этот текст
будет впечатан в рапорт об аресте.
- Пистолета так и не нашли? - спросил Серж.
Мильтон покачал головой и отхлебнул из своей чашки.
- Я себе так представляю: у мальчугана, пока ты за ним гонялся,
пистолет был при себе, он его выбросил там, на тех дворах. Насочиняй себе
в голове хоть тысячу укромных местечек, а пистолет может быть упрятан на
каком-нибудь захламленном маленьком пятачке. Скорее всего, где-то возле
тех заборов, через которые он перепрыгивал. Он мог закинуть его на
чью-нибудь крышу. Мог выдернуть пучок травы и схоронить его под нею. Мог
швырнуть его со всего маху на соседнюю улицу. Но мог расстаться с ним и во
время погони, это тоже не исключено. Ребятам не под силу проверить каждый
дюйм на каждом дворе, каждую пядь земли, покрытую плющом, каждую крышу
каждого здания и каждый автомобиль, случайно припаркованный там, где ты за
ним охотился, а ведь и туда он мог его забросить...
- Ты так это говоришь, словно считаешь, что им его не найти.
- Не мешает подготовиться и к такому исходу, - пожал плечами Мильтон. -
А без этой пушки наше дело не выгорит. Все это паскудное мелкое жулье
чертовски здорово держится друг за дружку, пересказывая одни и те же
истории. Скажут, не было никакого пистолета - и все тут.
- Но ты же видел, как рванулось пламя из дула.
- Я и не отрицаю. Да только нам надобно доказать, что то был пистолет.
- Ну а тот парнишка, Игнасио? Он тоже видел.
- Ничего он не видел. По крайней мере говорит, что ничего не видел.
Заявляет, что бежал к дому, когда услышал громкий треск. Похоже, говорит,
на выхлоп автомобиля.
- А что же его мать? Она стояла на крыльце.
- Говорит, ничего не видела. Не желает, чтобы ее впутывали в эти
бандитские войны. Ее можно понять.
- Я понимаю только то, что этого маленького убийцу следует упрятать за
решетку.
- Знаю, каково у тебя на душе, мальчуган, - сказал Мильтон, кладя руку
Сержу на плечо и ближе придвигая стул. - Послушай-ка, тот паренек не
упомянул ничего из того, что стряслось позднее, ты понимаешь, о чем я
говорю. По крайней мере _пока_ не упомянул. Я углядел кое-какие отметины у
него на шее, да только очень уж он смуглый. Так что их не особо-то и
видно.
Серж посмотрел в черноту чашки и сделал огромный глоток горького
обжигающего кофе.
- Как-то раз один малый кинулся на меня с ножом, - тихо сказал Мильтон.
- Не так уж и давно это случилось. Чуть было не выпустил вон всю эту
роскошную груду кишок, - Мильтон похлопал себя по пухлому животу. -
Пытался насадить меня на восьмидюймовое отточенное лезвие. Что-то
заставило меня сдвинуться с места. Я и не видел, как оно произошло. Я
собирался задержать его за щепотку травки в его кармане, только и всего.
Но что-то заставило меня сойти с места. Может, почуял неладное, не знаю.
Когда он промахнулся, я отпрыгнул и плюхнулся на задницу и вытащил свою
пушку в тот самый момент, когда он был готов еще раз попытать удачу. Он
выронил нож и усмехнулся, ну, знаешь, с таким видом, будто говорил: "На
сей раз твоя взяла, легавый". Тогда я убрал пистолет, достал дубинку и
сломал ему два ребра, а на голове у него пришлось потом делать тринадцать
стежков. Не останови меня вовремя напарник, и я бы его прикончил. Ни до,
ни после этого я больше так не поступал. То есть прежде я такого не
допускал. Но в то время у меня хватало личных проблем, развод и все такое
прочее, ну а тот ублюдок совсем меня достал, вот я и не сдержался, так-то.
И ни разу о том не пожалел, ты меня понимаешь? Меня мутило не от того,
_что_ я сделал с ним, а от того, _что_ сотворил я с самим собой. Я лишь то
хочу сказать, что ему удалось стащить меня на самое дно джунглей и тоже
превратить в животное, это-то мне и не нравилось. Я размышлял над этим
несколько дней и решил, что поступил как обычный человек, но только не как
полицейский. Негоже полицейскому пугаться, впадать в истерику или сходить
с ума только потому, что какой-нибудь выродок пытается с помощью
кнопочного ножа выдолбить из него каноэ. Выходит, я поступил так же, как
поступил бы на моем месте любой другой. Но это не значит, что мне не под
силу справиться с этим чуть лучше, случись оно опять. Добавлю кое-что еще:
за то, что он едва меня не пришил, ему дали сто двадцать дней, и это не
слишком ему докучало. Но я готов побиться об заклад, что преподал ему
тогда такой полезный урок, что теперь он дважды подумает, перед тем как
нанизывать на нож полицейского. Дело, которое ты делаешь, мальчуган, -
жестокое дело. А потому не изводись по мелочам. А коли узнаешь про себя
такое, чего лучше б не знал, что ж, живи с этим дальше, и рано или поздно
все образуется.
Серж кивнул Мильтону, выражая напарнику признательность за его заботу и
хлопоты. Осушив чашку, он прикурил очередную сигарету. В следственный
отдел вошел один из сыщиков, неся в руках фонарик и желтый блокнот. Он
скинул пиджак и направился к ним.
- Собираемся оприходовать этих четверых пижонов, - сказал сыщик,
молоденький курчавый сержант, чье имя Серж никак не мог запомнить. - Троим
из них по семнадцать, они отправятся на Джорджия-стрит, но скажу вам
наверняка: в понедельник они будут на свободе. У нас нет доказательств.
- А сколько лет тому, что стрелял в моего напарника? - спросил Мильтон.
- Примитиво Чавесу? Совершеннолетний. Восемнадцать стукнуло. Он
отправится в Центральную тюрьму, но, если нам не подвернется под руку эта
пушка, через сорок восемь часов его придется выпихивать оттуда пинками под
зад.
- Что там насчет пули? - спросил Серж.
- Учитывая то, где стоял ты, и то, где сидели на полу своего "шевроле"
эти ребята, траектория вылета пули из окна машины должна составить по
крайней мере сорок пять градусов. При правильном прицеле она угодила бы
прямехонько в твою физиономию, ну а так, похоже, она прошла между домом, в
который вы заходили, и следующим, к западу. А там пол-акра пустоши. Иными
словами, чертова пуля не задела ничего такого, что можно бы назвать
"предметом" или "вещью", и сейчас, по всей вероятности, валяется себе
где-нибудь на автостраде, что за Общей больницей. Так что, ребята, примите
мои сожаления. Мне хочется ничуть не меньше вашего прибить гвоздями по
самые шляпки к тюремным нарам все эти четыре задницы. Одного котенка,
Хесуса Мартинеса, мы вычислили: замешан в нераскрытом убийстве в
Хайлэнд-парке, тогда какого-то парнишку разнесло взрывом в клочья. Но
только мы и этого не можем доказать.
- А как насчет парафинового теста, Сэм? - поинтересовался Мильтон. -
Разве с его помощью нельзя подтвердить, что мальчишка палил из пистолета?
- С его помощью не подтвердить даже того, что человек испражняется
дерьмом, а не парафином, - сказал сыщик. - Сойдет для детектива в кино. А
нитраты на свои ладошки любой парень может заполучить и тысячей других
способов. От парафинового теста толку мало.
- Может, свидетель какой или сама пушка хоть к завтрему объявятся, -
сказал Мильтон.
- Может, и объявятся, - сказал сыщик с сомнением. - Хорошо, что я не
работаю инспектором по делам несовершеннолетних. Нас вызывают тогда
только, когда эти жопы начинают друг в дружку стрелять. И не по мне каждый
божий день обихаживать их из-за всяких там опостылевших грабежей, краж и
тому подобного. Я бы себе такого не пожелал. Мое дело - расследование
преступлений, настоящих, на которые способны люди взрослые и зрелые. Во
всяком случае, чтобы признать их виновными, мне требуется куда меньше
времени.
- Ну а по каким делам проходят эти? - спросил Мильтон.
- Как и следовало ожидать: уйма краж со взломом, A.D.W., частые
увеселительные прогулки на угнанных автомобилях, ограбления, наркотики и
на каждом шагу попытки к изнасилованию. Этот Чавес разок уже сидел в
детской колонии. Другим пока не доводилось. В качестве совершеннолетнего
Чавес попался впервые. Лишь в прошлом месяце разменял свои восемнадцать.
Что ж, по крайней мере за несколько дней испробует на вкус, каково оно во
взрослой тюрьме.
- Таково, что просто даст новую пищу для разговоров, когда он вернется
к себе, - сказал Мильтон.
- И я так думаю, - вздохнул сыщик. - Пальнув в Дурана и избежав
наказания - одним этим он заработает авторитет, какого в его мире хватит с
лихвой. Я уж столько времени пытаюсь раскусить этих маленьких задиристых
бандюг! Вы ведь, ребята, их сюда исправно поставляете. Хотите кое-что
послушать? Тогда пошли.
Сыщик повел их к запертой двери. Когда она открылась, за ней возник
крошечный кабинетик, уставленный звукозаписывающей аппаратурой. Сэм
включил магнитофон, и Серж узнал тонкий, но дерзкий голосок Примитиво
Чавеса.
- Да ни в кого я не стрелял, старичок. К чему оно мне?
- Так-таки ни к чему? Почему бы тебе и не пальнуть? - произнес другой
голос - сыщика.
- Хорошенький вопрос, - сказал мальчишка.
- Скажешь правду - будешь умницей, Примо. От правды всегда легчает, с
нее и новую жизнь начинать сподручней.
- Новую жизнь? Мне и прежняя по душе. Может, закурим?
Мгновение лента прокручивалась вхолостую, и Серж расслышал только, как
чиркнула спичка. Потом снова раздался ровный голос сыщика:
- Пистолет мы найдем, Примо, это лишь вопрос времени.
Мальчишка гаденько рассмеялся, и сердце Сержа, стоило ему вспомнить то
ощущение, когда он держал в руках эту тощую глотку, гулко застучало.
- Вам ни по что не сыскать никакого пистолета, - сказал мальчишка. - Я
даже о том нисколечко не беспокоюсь.
- Готов поспорить, ты здорово его упрятал, - сказал сыщик. - И еще
готов вообразить, что у тебя и мозги имеются.
- Я не говорил, что при мне был пистолет. Я только сказал, что вам ни
по что не сыскать никакого пистолета.
- Прочти-ка вот это, - вдруг скомандовал сыщик.
- А что это? - спросил мальчишка с подозрением.
- Обычный журнал, в котором печатают всякую всячину. Он просто здесь
валялся и попал мне на глаза. Почитай-ка мне оттуда.
- Чего ради, старичок? В какие игры ты играешь?
- Всего-навсего маленький эксперимент моего собственного изобретения.
Такую штуковину я проделываю с любым членом шайки.
- Хочешь что-то доказать?
- Может, и так.
- Тогда доказывай это с кем-нибудь другим.
- Примо, а как далеко ты продвинулся в школе?
- Двенадцатый класс. В двенадцатом классе бросил.
- Вот как? Ну тогда ты здорово умеешь читать. Открой журнал и почитай
что-нибудь.
Серж услыхал шелест страниц, спустя минуту раздалось:
- Слушай, старичок, нет у меня времени на глупые детские игры. Vete a
la chingada [иди к черту (исп.)].
- Читать ты не умеешь, верно, Примо? Тебя переводили из класса в класс
вплоть до двенадцатого, надеясь, что, перейдя в него, ты автоматически
станешь настоящим учеником выпускного класса, но тут-то они и
заупрямились, до них дошло, что выдать диплом неучу, не различающему букв,
они попросту не могут. Эти благодетели вконец тебя затрахали, так ведь,
Примо?
- О чем это ты говоришь, старичок? Чем ковыряться в этом дерьме, я уж
лучше поболтаю о том выстреле, который ты мне шьешь.
- А как далеко ты продвинулся в жизни, Примо?
- Как далеко?
- Вот именно, как далеко? Живешь ты в тех коробках, что расположены
сразу за скотофермой, верно?
- Собачий город, старичок. Можешь называть его Собачьим городом, нам
оттого стыдно не сделается.
- Пусть так, Собачий город. Насколько далеко ты выбирался из своего
Собачьего городка? Был когда-нибудь в Линкольн-хайтс?
- В Линкольн-хайтс? Конечно, был.
- Сколько раз? Три?
- Три, четыре, не знаю. Эй, эта болтовня мне уже вот где сидит. Не
знаю, какого лешего тебе от меня нужно. Ya estuvo [я там был (исп.)].
- Возьми еще сигарету, - сказал сыщик. - Можешь прихватить несколько,
на потом.
- Вот это дело. За сигареты, так уж и быть, перетерплю эту дерьмовую
чепуху.
- От Собачьего городка до Линкольн-хайтс с две мили будет. Дальше не
наезжал?
Магнитофонная лента вновь смолкла, потом мальчишка сказал:
- Был еще в Эль-Серрено. Это намного дальше?
- На какую-то милю.
- Так что повидал я достаточно.
- А океан когда-нибудь видел?
- Нет.
- А какое-нибудь озеро или речку?
- Речку. Вшивая лос-анджелесская река бежит как раз мимо Собачьего
городка, разве нет?
- Как же, как же. Случается, вода в этой канаве поднимается на целых
восемь дюймов.
- Да кому какая разница! Меня оно не волнует. У меня в Собачьем городе
есть все, чего ни пожелаю. И на кой мне куда-то мотаться!
Лента опять смолкла, потом мальчишка произнес:
- Погоди-ка. Был я кое-где и подальше. Может, сто миль наберется.
- Это где же?
- В колонии. Когда засыпался в последний раз на краже, меня туда на
четыре месяца отправили. Зато уж как я радовался, вернувшись обратно в
свой Собачий городок!
Сыщик улыбнулся и выключил магнитофон.
- Я бы назвал Примитиво Чавеса типичным членом подростковой банды.
- Что ты стараешься доказать, Сэм? - спросил Мильтон. - Собираешься
заняться его перевоспитанием?
- Только не я, - усмехнулся сыщик. - Теперь уж это никому не под силу.
Дай Примо хоть два миллиона долларов - он все равно не откажется от своего
Собачьего городка, от своей шайки и от забавы разделать на куски
кого-нибудь из "богатеев", а может быть, и кого из полицейских. Примо
слишком стар. Его не переделаешь. Упустили.
- Надо сказать, он приложил к тому все усилия, - с горечью сказал
Мильтон. - Этот маленький сукин сын своей смертью не умрет.

8. УНИВЕРСИТЕТЫ

- В третий раз объясняю, ваша подпись на этой повестке в суд означает
лишь ваше обещание явиться на разбирательство по делу о
дорожно-транспортном происшествии. Этим вы не принимаете на себя никакой
вины. Теперь-то ясно? - сказал Рэнтли, бросив быстрый взгляд на внезапно
выросшую толпу зевак.
- Ну-ну, да только я все одно ничего не собираюсь подписывать, - сказал
развязно водитель тягача и прислонился спиной к белому кузову, скрестив на
груди коричневые мускулистые руки. Давая понять, что разговор закончен, он
задрал голову и подставил лицо под скатывающееся к закату солнце, кидая
торжествующие взгляды на любопытствующих наблюдателей числом теперь не
меньше двадцати, а Гус прикидывал в уме, не настало ли время пройтись до
дежурной машины и вызвать подмогу. Зачем тянуть до последнего? Это сборище
в мгновенье ока может забить их до смерти. Так следует ли выжидать? Не
покажется ли трусостью требовать подкрепления только потому, что водителю
тягача вздумалось поспорить да порисоваться на публике? Еще минута-другая
- и он подпишет, наверняка подпишет повестку.
- Если вы откажетесь подписать, у нас просто не будет иного выбора,
кроме как арестовать вас, - сказал Рэнтли. - Ну а если подпишете - все
равно как дадите долговое обязательство. Ваше слово будет вроде долговой
расписки, мы сможем вас отпустить. У вас есть право на судебное
разбирательство, если пожелаете - так в малом жюри, в суде из дюжины
присяжных.
- Как раз то, что мне нужно - малое жюри.
- Вот и прекрасно. Ну а сейчас будьте любезны подписать повестку.
- Когда у полиции выходной? Я заставлю вас провести его в суде.
- Прекрасно.
- То-то и оно, что вы разъезжаете тут по всей округе да раздаете неграм
повестки, разве нет?
- Ну-ка оглянись по сторонам, приятель, - сказал Рэнтли, лицо его
покрылось румянцем. - На здешних улицах не встретить никого, _кроме_
негров. Так с чего бы, по-твоему, я выбрал тебя, а не кого другого?
- Ага, значит, любой ниггер сойдет, так, что ли? Просто на сей раз им
оказался я.
- Просто на сей раз ты оказался тем, кто проехал на красный свет. Ну,
будешь ты подписывать повестку или нет?
- Особо же вам нравится подразнить строптивых водителей тягачей, так,
что ли? Вечно охотитесь за нами, чтобы быть подальше от горячих мест, а те
водилы, что завели дружбу с полицией, могут преспокойненько поступать, как
им заблагорассудится, даже если это не по закону.
- Не хочешь подписывать - запирай машину. Поедем в участок.
- На этой повестке и имя-то не мое, не настоящее. Никакой я не Уилфред
Сентли.
- Так в твоей шоферской книжке.
- По-настоящему звать меня Уилфред Три-Икса, так-то, снеговичок. Сам
проповедник окрестил.
- Вот и славно. Но для нас сгодится и твоя рабская кличка. Нацарапай
вот тут "Уилфред Сентли".
- Уж как тебе нравится работать в здешних краях, прямо обожаешь, верно?
С кем угодно спорю, от одной мыслишки, что каждый день можешь сюда
являться и трахать, покуда силенок хватит, всех черных подряд, на радостях
делаешь в штаны.
- Во-во, снеговичок, лучше подтяни их, - раздался голос из толпы
подростков, - не то все добро порастеряешь.
Горстка школьников зашлась от смеха и перебежала от сосисочной к
противоположному углу улицы.
- Да, обожаю работать в здешних краях, - сказал Рэнтли без всякого
выражения, но покрасневшее лицо выдало его, и он запнулся. - Запри машину,
- сказал он наконец.
- Вы только поглядите, братья и сестры, как они обходятся с черными
людьми, - заорал мужчина, оборачиваясь к толпе на тротуаре, за последнюю
минуту выросшей еще вдвое и уже перекрывшей доступ к полицейской машине. У
Гуса тряслась челюсть, он крепко сжал зубы и подумал: слишком далеко
зашло.
- Видали? - горланил мужчина. Несколько детишек, отделившись от
переднего края толпы, присоединились к долговязому и воинственному
пьянчуге лет двадцати. Выбравшись из салона под названием "Шик, блеск,
красота", он заковылял по улице, объявляя всему миру, что ему раз плюнуть
- прикончить парой своих черных лап любого белого легавого, когда-либо
рожденного на свет своей сучкой-матерью. Его решимость вызвала бурю
восторга и аплодисментов у подзадоривавших его пацанят.
Внезапно Рэнтли решительно протолкался сквозь толпу и направился к
патрульной машине. На какой-то мучительный и страшный миг Гус оказался
совершенно один в окружении плотного кольца человеческих лиц. Кто-то из
них непременно придет мне на помощь, твердил он себе. Если что случится,
кто-то да придет мне на выручку, внушал он сам себе, а безудержное буйство
воображения назойливо подсказывало, что в лицах этих нет ненависти, не в
каждом она есть, но, когда Рэнтли вновь растолкал толпу и вернулся
обратно, страх в сердце осел лишь самую малость.
- О'кей, сюда уже едут пять машин, - сказал Рэнтли Гусу и обернулся к
водителю тягача. - Или ты сейчас же подписываешь повестку, или продолжаешь
выпендриваться, но тогда через пару минут увидишь здесь ребят, которые с
удовольствием о тебе позаботятся, так же как позаботятся и о любом другом,
кто вдруг, словно лягушка, решит квакать да подпрыгивать.
- У тебя, видать, план по этой писанине, так, что ли? - презрительно
усмехнулся мужчина.
- Нет, план был раньше, а теперь я могу черкнуть любую бумажку, какую
только вздумаю, - сказал Рэнтли и поднес карандаш к самому носу водителя.
- Так что у тебя есть последний шанс ее подписать, а не успеешь этого
сделать до приезда первой полицейской машины, отправишься в тюрягу, даже
если умудришься за то время, что тебя будут тащить в казенную тачку,
поставить вот здесь сотню подписей.
Мужчина сделал шаг вперед и долгую минуту пристально, в упор, глядел в
серые глаза полицейского. Гус обратил внимание, что был он ничуть не ниже
Рэнтли и даже не хуже того сложен. Затем Гус взглянул на трех парней,
одетых, словно русские крестьяне, в черные картузы и белого цвета блузы.
Они наблюдали за Гусом и о чем-то шептались, стоя у обочины. Он понял,
что, если заварится каша, ему придется столкнуться вот с этими ребятами.
- Ничего, День уже грядет, - сказал водитель, выдергивая из руки Рэнтли
карандаш и царапая свое имя через всю повестку. - Недолго тебе быть псом,
победившим в драке.
Пока Рэнтли отрывал из книжечки квитанций белый талон нарушителя,
водитель нарочно выронил карандаш на землю, но Рэнтли предпочел не
заметить этого. Он вручил водителю повестку, и тот грубо выхватил ее из
пальцев полицейского. Гус и Рэнтли уже сидели в машине, а он все еще
продолжал разглагольствовать перед редеющей толпой. Автомобиль медленно
тронул от обочины, и несколько молодых негров нехотя сошли с дороги.
Послышался глухой и тяжелый удар, но полицейские никак на него не
отреагировали, хоть и знали: один из тех, в шапках, пнул ногой дежурку в
крыло. Разумеется, к великой радости пацанят.
На секунду они остановились, и Гус запер дверцу, а какой-то мальчишка в
желтой рубахе, не упуская случая напоследок продемонстрировать собственную
удаль, неспешно, как на прогулке, обогнул бампер. Повернувшись направо и
увидев в нескольких дюймах от себя коричневое лицо, Гус в ужасе отпрянул
назад, но то был всего лишь мальчуган лет девяти. Пока Рэнтли в нетерпении
насиловал мотор, малыш не отрывал от Гуса глаз. В лице его читалось только
детское любопытство. Толпа расходилась, оставив на пятачке лишь тех троих,
в черных картузах. Гус улыбнулся маленькому личику и черным глазенкам,
цепко вцепившимся в его зрачки.
- Привет, юноша, - сказал Гус, но голос его прозвучал слабо.
- Отчего тебе так нравится стрелять в черный народ? - спросил
мальчишка.
- Кто тебе такое сказал? Это не...
Рванувшая с места машина швырнула его на спинку сиденья. Рэнтли гнал во
весь опор мимо Бродвея и Пятьдесят четвертой улицы назад, к району их
патрулирования. Гус обернулся и увидел, что мальчишка по-прежнему стоит на
том же пятачке, следя за набирающей скорость дежуркой.
- Раньше такого не было. Раньше они так не кучковались, - сказал
Рэнтли, закуривая сигарету. - Три года назад, когда я впервые пришел на
эту службу, мне даже нравилось работать здесь: негры разбирались в
полицейских делах ничуть не хуже нашего и никогда вот так не кучковались.
Нынче все переменилось. Кучкуются по любому поводу. Словно к чему-то
готовятся. Мне не следовало заглатывать наживку. И совсем не следовало с
ними спорить. Но это напряжение.. . Оно выбивает меня из колеи. Ты очень
испугался?
- Д-да, - ответил Гус, гадая, насколько охватившее его оцепенение было
очевидно для других. За прошедший год такое с ним приключалось уже
несколько раз. В один прекрасный - или кошмарный? - день, когда на него
нападет вот такое же оцепенение, ему придется действовать куда
решительнее. Тогда-то он и узнает себе истинную цену. Пока что от этого
знания всякий раз его спасала какая-нибудь случайность. Пока что ему
удавалось избегать своего жребия. Но настанет день, и он все про себя
выяснит.
- А я ничуть, - сказал Рэнтли.
- Правда?
- Ага, только вот чье это дерьмо на моем сиденье? - ухмыльнулся он,
покуривая, и тут они оба расхохотались, отводя душу и высвобождаясь из
плена натянутых до предела нервов. - Толпа вроде этой за две минуты не
оставит на тебе живого места, - сказал Рэнтли, выпуская в окно облачко
дыма, и Гус подумал, что его напарник не выказал перед
недоброжелателями-зрителями и тени страха. Рэнтли было всего двадцать
четыре, но из-за золотистых каштановых волос и румянца на лице он казался
еще моложе.
- Ты не считаешь, что следует отменить твой вызов? - спросил Гус. -
Больше ведь нам помощь не нужна.
- Конечно, действуй, - сказал Рэнтли и с любопытством покосился на
Гуса, а тот уже докладывал:
- Три-А-Девяносто один, подмога на угол Пятьдесят пятой и южного
Бродвея отменяется, толпа разошлась.
Никто не ответил, и ухмылка Рэнтли сделалась шире, тут только до Гуса
дошло, что радио не работает. Он увидел бессильно повисший шнур от
микрофона и понял, что, пока они стояли "в окружении", кто-то выдернул
провод с мясом.
- Выходит, ты брал их на пушку, когда сказал, что едет подкрепление?
- Ай да я! - воскликнул Рэнтли.
Как приятно было Гусу ехать вот так сперва к радиомагазину, а после в
район Креншоу - в ту сторону Университетского округа, где царствовали
шелковые чулочки и все еще жили белые, много белых, где негры были
"вестсайдскими неграми", где дома в шестьдесят тысяч долларов на
Болдуин-хиллз возвышались над районными универмагами и где вокруг тебя
никогда бы не сомкнулось враждебное кольцо из черных лиц.
На боковой стене оштукатуренного многоквартирного дома с фасадом на
трассу, ведущую к гавани, Гус прочитал выведенную распылителем надпись в
четыре фута высотой: "Дядюшка Ремус - местный дядя Том, друг белых".
Отсюда Рэнтли свернул на шоссе и помчался на север. И сразу длинные
пальмы, ограждавшие трассу с южного центра Лос-Анджелеса, сменились жилыми
домами в его истинном центре. Они находились в деловой части города и
неторопливо двигались к радиомастерской в здании полиции, где им должны
были заменить микрофон.
Любуясь красивыми женщинами, которых в этой части города всегда было
пруд пруди, Гус ощутил легкое раздражение и понадеялся, что хоть сегодня
Вики не заснет до его прихода. Несмотря на все меры предосторожности,
супружеские обязанности она выполняла не столь добросовестно, сколь
прежде, только это ведь естественно, подумал он. Затем его охватило
чувство вины, которое он периодически испытывал с тех самых пор, как
родился Билли, и пусть он знал, что винить себя смешно, но все же: любой,
если он не дурак, позаботился бы о том, чтобы двадцатитрехлетняя девушка
менее чем за пятилетку семейной жизни не стала производить на свет троих
детей, особенно если эта девушка не слишком для того созрела и во всем
зависит от своего мужа, во всем, кроме принятия важнейших решений, да еще
верит, что муж ее сильный человек, и.. . Ох, смеху-то!
С момента, как он признался себе в том, что брак его оказался ошибкой,
ему в чем-то сделалось даже проще. Стоит взглянуть правде в лицо, и с ней
прекрасно можно ужиться, размышлял он. Откуда же было ему знать в свои
восемнадцать, что так все обернется? Он и сейчас знает не слишком-то
много, ну разве то, что жизнь не исчерпывается непрестанными плотскими
утехами да романтической страстью. Вики была хорошенькой девчушкой с
восхитительным телом, до нее ему вечно приходилось довольствоваться
дурнушками, и даже на последнем рождественском вечере в школе он все никак
не мог подыскать себе девчонку. В конце концов остановился на своей
соседке Милдред Грир, ей тогда едва стукнуло шестнадцать, а фигура уже
была как у толкательницы ядра. Явившись на вечер в розовом шифоне,
вышедшем из моды добрый десяток лет назад, она здорово тогда вогнала его в
краску. Так что женитьба на Вики - не одна лишь его вина. Это и вина
юности, не позволившей им познать ничего в этом мире, кроме собственных
тел. Да и что с них взять, с восемнадцатилетних?
- Видишь вон того парня с копной светлых волос? - спросил Рэнтли.
- Которого?
- В зеленой тенниске. Видел, как он засек нас и тут же заспешил через
стоянку?
- Нет.
- Забавно, скольких людей от одного только вида полицейской машины
начинает бить черно-белая лихорадка, заставляя кидаться наутек как чертей
от ладана. За всеми все равно не угонишься. Зато размышляй себе о них на
здоровье, хоть до одури. Что у них за тайна? Никогда не разгадать.
- Мне это знакомо, - сказал Гус и снова вернулся в мыслях к Вики. Ну
как такая красавица может быть столь слабой и несамостоятельной? Он всегда
полагал, что люди с привлекательной внешностью совершенно естественно
должны обладать и определенной долей уверенности в себе. И всегда полагал,
что, будь он попредставительней, он бы так не чурался людей и научился бы
свободно общаться не с одними только близкими друзьями. А их, близких
друзей, было слишком мало, и в настоящий момент, за исключением друга
детства Билла Хэйдерана, он вообще не мог припомнить никого, с кем бы
действительно желал свидеться. Разве что с Кильвинским. Но тот был гораздо
старше. Теперь, когда его бывшая жена вновь вышла замуж, Кильвинский
остался совсем один. Всякий раз, придя к ним в дом на обед и наигравшись с
детьми Гуса, Кильвинский заметно мрачнел, это даже от Вики не укрылось.
Как ни любил Гус Кильвинского, считая его своим учителем и больше чем
приятелем, с тех пор как тот принял решение перевестись в отдел
информации, заявив при этом, что идеальнее пастбища для старых беззубых
полицейских просто не найти, - с той самой поры виделись они не часто. В
прошлом месяце Кильвинский внезапно уволился и очутился в Орегоне. Гус
рисовал его в своем воображении удящим рыбу в широченной рубахе и штанах
цвета хаки, с прядью серебряных волос, выбивающейся из-под бейсбольной
кепочки, с которой тот на рыбалке не расставался.
Поездка с Кильвинским и тройкой других полицейских на рыбалку к реке
Колорадо удалась на славу, и теперь память упорно рисовала Кильвинского
таким, каким он был тогда, на реке, - жующим мундштук и словно позабывшим
обо всем, кроме зажженной сигареты, закидывающим и выбирающим лесу с
легкостью, свидетельствовавшей, что эти крупные грубые руки не только
сильны, но умеют быть быстрыми и ловкими. Как-то раз, когда Кильвинский
был приглашен к ним на обед - сразу после того, как они купили домик с
тремя спальнями и не успели еще толком обставиться мебелью, - он завел их
маленького Джона в полупустую гостиную и принялся подбрасывать его в
воздух, и опустил вниз только тогда, когда и тот, и наблюдавший за ними
Гус окончательно зашлись от смеха. И конечно, когда дети отправились
спать, он приуныл и сделался угрюмым. Как-то раз Гус спросил его о семье,
и тот ответил, что они сейчас где-то в Нью-Джерси, ответил так, что
расспрашивать дальше Гусу не захотелось. Остальные приятели-полицейские
были "напарниками по дежурству", только и всего. Странно, но никто ему
больше не нравился так, как Кильвинский.
- Переведусь я из Университетского.. . - сказал Рэнтли.
- Зачем?
- Из-за ниггеров рехнуться можно. Иногда у меня из головы не выходит,
что в один погожий денек кого-нибудь просто прикончу, если тот позволит
себе то же, что этот ублюдочный шофер тягача. Стоило только кому-то из них
сделать первый шаг, и эти дикари оторвали бы нам башки, а после б засушили
их на сувениры. До того как я пришел сюда на службу, я и слова такого не
произносил - "ниггер". А когда слышал от кого - не по себе делалось.
Теперь же оно в моем словаре занимает самое почетное место. В нем все, что
я к ним чувствую. Пока что, правда, никто из них его от меня не слыхал, но
рано или поздно услышит наверняка и накапает на меня начальству, и меня
выгонят взашей.
- Помнишь Кильвинского? - спросил Гус. - Он вечно повторял, что черные
- всего лишь одна боевая часть, кинутая на передовую в широком наступлении
на власть и закон, которое непременно развернется по всему фронту в
ближайшее десятилетие. Он всегда повторял, что считать врагами негров -
ошибочно. Он говорил, все не так просто.
- Что за странная чертовщина творится с человеком, - сказал Рэнтли. - Я
готов соглашаться со всяким сукиным сыном-реакционером, о котором
когда-либо читал в газетах, хоть воспитывали меня совсем иначе. Папаша мой
- отъявленный либерал, мы с ним до того дошли, что из-за споров, таких,
что дым стоит коромыслом, предпочитаем и вовсе не видеться. Случается, я
чуть ли не приветствую самые что ни на есть оголтелые антикоммунистические
процессы. И в то же самое время восхищаюсь тем, как подкованы эти красные.
Уж они-то умеют поддержать порядок, дьявол их возьми! И точно знают, на
сколько шагов отпустить народ на прогулку, прежде чем дернуть за цепь. Все
очень запутано, Плибсли. Я в этом так еще и не разобрался.
Говоря, Рэнтли поглаживал себя ладонью по волнистым волосам и барабанил
пальцами по оконной раме. Он свернул направо к Первой улице. Гус подумал,
что не стал бы возражать против службы в Центральном округе: деловая часть
Лос-Анджелеса, сверкая морем огней и наливаясь стремительным людским
потоком, выглядела впечатляюще. Но если пристальней всмотреться в
населяющую ее кварталы публику, зрелище будет не из приятных: хватает тут
и грязи и корысти. И все же большинство из них по крайней мере белые, и
чувства, что ты оказался во вражеском лагере, здесь не возникает.
- Может, и не прав я, когда во всех бедах виню негров, - сказал Рэнтли.
- Может, тут всякого намешано, да только, видит Бог, из этого киселя
негритянским духом за милю шибает.
Гус не успел допить свой кофе, как радио уже было починено. Пришлось
спешить в ванную комнату при мастерской, выйдя оттуда, он углядел в
зеркале, что его и всегда-то не слишком густая соломка волос стала заметно
редеть. Пожалуй, к тридцати годам он и вовсе облысеет, да только какое это
имеет значение, кисло подумал он. Мундир залоснился, но это вполне можно
списать на ветеранство, а вот на что списать обтрепавшиеся обшлага и
воротник? От одной мысли, что не мешало бы приобрести новую форму, он
ужаснулся: стоила она возмутительно дорого. Во всем Лос-Анджелесе
торговцы, будто сговорившись, заламывали за нее страшные цены, так что
хочешь - плати, а не хочешь...
На обратном пути к участку их патрулирования Рэнтли, ведя машину по
шоссе, бегущему от самой гавани, приободрился.
- Слыхал насчет стрельбы на Ньютон-стрит?
- Нет, - ответил Гус.
- Какой-то полицейский подстрелил парнишку, что подрабатывал в винном
магазине на Олимпик. Теперь его самого возьмут на мушку. Слушай.
Подкатывают они, значит, к этой лавочке, и один из них уже собирается
заглянуть в окно, чтоб разобраться, с чего это потайная сигнализация
сработала, как хозяин тут как тут, выбегает вон и принимается орать благим
матом да тыкать пальцем на аллею, что через улицу. Полицейский несется
туда, а напарник обходит квартал и подыскивает подходящее местечко, чтоб
не прозевать, если кто появится, а через несколько минут слышит топот и
прячется за угол жилого дома, не забыв при этом вытащить свою пушку и
стать на изготовку, а еще через несколько секунд из-за угла высовывается
парнишка с маузером в руке, и, когда тот кричит ему "стой!", парнишка,
перетрухав, начинает метаться как заведенный, так что полицейский,
понятное дело, нажимает на курок и укладывает пять пуль в самое яблочко, -
для наглядности Рэнтли приложил стиснутый кулак к своей груди.
- Ну и что в этой пальбе не так? - спросил Гус.
- Этот парень работал по найму в том самом магазине и всего-то вышел с
хозяйским пистолетом поохотиться на настоящего преступника.
- Откуда ж мог знать полицейский! По-моему, опасаться ему нечего.
Конечно, чертовски неприятно, но...
- Но вот кожа у парнишки оказалась черного цвета, так что найдутся и
черные газеты, которые сумеют все это обставить с выгодой для себя,
затрубят о том, как всякий божий день полицейские-штурмовики убивают ни в
чем не повинных людей в самом центре Лос-Анджелеса, буквально оккупировав
его южную часть. И о том, как хозяин-еврей посылает своих черных лакеев
выполнять работу, для которой у него у самого кишка тонка. Странно еще,
как это евреи могут им помогать, когда те их так ненавидят.
- Вряд ли они позабыли, как им самим приходилось туго, - сказал Гус.
- Очень любезно с твоей стороны так рассуждать, - сказал Рэнтли. -
Только сдается мне, вся штука в тех чертовых барышах, что срывают они с
бедных черных недотеп, сидя в своих магазинах или собирая квартирную
плату. Да ведь они скорее удавятся, чем поселятся среди негров! Бог ты
мой, теперь я начинаю ненавидеть жидов! Верно говорю тебе, Плибсли,
переведусь куда-нибудь в долину или на запад Лос-Анджелеса, а может, и еще
куда подальше. С этими ниггерами рехнешься в два счета!
Едва они добрались до своего района, как Гус принял вызов отправляться
на Мейн-стрит: семейная ссора.
- Только не это! - простонал Рэнтли. - Опять назад в проклятый
Ист-Сайд.
Гус заметил, что напарник, которого вообще-то нельзя было упрекнуть в
медленной езде, по этому сигналу заспешил со скоростью улитки, ползущей на
собственные похороны. Спустя несколько минут они остановились перед ветхим
двухэтажным домишком, напоминавшим снаружи длинную узкую трубу,
выкрашенную в серый цвет. Похоже, его делили меж собой четыре семьи,
однако искать нужную дверь не пришлось: крики были слышны уже с улицы.
Чтобы пробиться сквозь этот шум, Рэнтли трижды пнул дверь ногой.
На пороге появилась женщина лет сорока, ее прямые плечи прогнулись от
тяжкой ноши: одной рукой она держала дородного шоколадного младенца, в
другой были чашка серой кашицы и ложка. Детская кашица размазалась по
всему лицу ребенка, а пеленка, в которую он был завернут, оказалась
точь-в-точь того же цвета, что и облицовка дома.
- Входите, начальники, - кивнула она. - Это я вас вызывала.
- Ага, так и есть, ты, шелудивая задница, ты их и вызвала. Закон ей
подавай! - произнес мужчина с водянистыми глазами и в грязной майке. - Но
уж покуда они здесь, расскажи-ка им про то, как пропиваешь мое пособие, да
про то, как я гну спину, чтобы прокормить этих оболтусов, и при том знать
не знаю, кто так славно мне подсобил, что уродились на свет и вон те трое!
Порасскажи им.
- О'кей, хорошо, - сказал Рэнтли и поднял руки, взывая к тишине. Гус
заметил, что четверо ребятишек, растянувшись на покосившейся кушетке, не
отрывают глаз от телевизора, не обращая внимания ни на схватку своих
родителей, ни на прибывшую полицию.
- Ну и муженек, тьфу! - Она действительно сплюнула. - Знаешь,
начальник, как напьется, так тут же вскарабкается на меня, все равно как
сбесившийся самец, и даже не поглядит на то, что рядом детвора. Вот что
это за человек!
- Наглая брехня, - отозвался мужчина, и Гус понял, что нагрузиться
успели оба. Мужчине можно было дать лет пятьдесят, однако плечи словно
вырублены из каменной глыбы, на бицепсах густо набухли жилы. - Лучше я сам
тебе расскажу, - обратился он к Рэнтли. - Мы ведь с тобой мужчины, да и
человек я работящий.
Рэнтли обернулся и подмигнул Гусу, а тот подивился тому, сколько раз
еще придется ему слышать от негров их неизменную присказку насчет того,
что "мы с тобой мужчины". Они будто боятся, что Закону, сочиненному
белыми, нужно это доказывать. Знают, как произвести благоприятное
впечатление на полицейских: достаточно сказать, что ты работаешь, а не
клянчишь подачки с чьей-то благотворительности. Интересно, подумал Гус,
сколько негров говорили ему о себе это вот самое "я человек работящий",
словно оправдываясь перед сочиненным белыми Законом, и случалось, что не
без пользы для себя, уж он-то видел, как оно срабатывало, когда
полицейского, собиравшегося всучить штрафной талон за нарушение правил
уличного движения, удавалось увещевать какому-нибудь черному в рабочей
каске, или с ведерком с завтраком, или с банкой мастики для полов, или с
каким другим доказательством своей причастности к труду. Гус знал, в чем
тут штука: что с них, негров, взять, рассуждали полицейские, а потому сама
по себе любая работа да чистые детишки служили как бы неопровержимым
свидетельством того, что перед ними порядочный человек и благонадежный, не
в пример тем, другим, чьи дети никогда не нюхали мыла и кого так легко
было зачислить во враги.
- Мы здесь не для того, чтобы судить кулачные бои, - сказал Рэнтли. -
Давайте успокоимся и поговорим. Вы, сэр, идите-ка лучше сюда и побеседуйте
со мной. А вы, мэм, излейте душу моему напарнику.
Чтобы развести их по разным углам, Рэнтли, как Гус и предвидел, прошел
с мужчиной на кухню. Сам Гус уже внимал рассказу женщины, едва, правда,
вникая в то, что она говорит: слишком много подобных историй ему
доводилось слышать. Им только бы выговориться, а там - полегчает. После
можно внушить мужу сходить прогуляться да немного поостыть, прежде чем
возвращаться домой, - вот тебе и весь секрет разрешения семейных ссор.
- Это собака, а не человек, точно, начальник, - сказала женщина,
запихивая полную кашицы ложку в маленькую и прожорливую розовую пасть.
Только эта ложка и могла заткнуть орущему младенцу глотку. - Ужас, как
ревнив, да еще пьянствует дни напролет и нигде толком не работает. А живет
на пособие, что платит мне округ, валяется тут вверх брюхом, и ничего
другого ни единого разочка я от него не видала, а вместо деньжат снабжает
меня вот этой детворой. Все, что мне от вас нужно, - это чтоб вы забрали
его отсюда куда подальше.
- Вы с ним расписаны? - спросил Гус.
- Нет, мы так, по-обычному, без бумажки.
- Вместе давно?
- Да уж десять лет, больше терпеть сил нету. Давеча, на прошлой неделе,
получила я, значит, деньги по своему чеку, ну, прикупила кое-чего из
продуктов, пришла в дом, а этот человек выхватил всю сдачу - прямо из руки
хвать! - и ушел, и целых два дня ублажал какую-то бабу, а потом гляжу -
возвращается, без единого цента в кармане, а я, дура, его даже не
прогоняю, впускаю сюда, а в благодарность сегодня вечером этот ниггер
залепил мне кулачищем за то, что не даю ему денег, чтоб он себе зенки
заливал. Ей-богу, не вру! Это так же верно, как то, что на руках у меня
уплетает свой ужин мой малютка.
- Что ж, тогда мы попытаемся убедить его на какое-то время уехать
отсюда.
- Пусть убирается из этого дома подобру-поздорову!
- Мы ему это втолкуем.
- Я из сил выбиваюсь, чтоб воспитать моих детей, как оно положено, я
ведь вижу, что нонешняя детвора только дурака валяет да курит анашу, а в
голове одни прыгалки да пикалки.
Внезапно град ударов по входной двери заставил Гуса встрепенуться.
Хозяйка шагнула к ней и распахнула ее перед пожилым темнокожим мужчиной в
лохмотьях, которые были прежде купальным фланелевым халатом. Он не скрывал
своей ярости.
- Здорово, Харви, - сказала женщина.
- У меня башка раскалывается от тутошного ора, - сказал гость.
- Он опять меня поколотил, Харви.
- Коли не можете поладить промеж собой, лучше выметайтесь из моего
дома. У меня здесь вы жильцы не единственные.
- Чего тебе тут надо? - раздался крик хозяйкиного мужа, и тот в три
сердитых прыжка пересек всю гостиную. - Плату за квартиру мы внесли, так
что тебе тут делать нечего. У тебя и прав таких нету сюда вваливаться.
- Мой дом, что хочу, то и делаю, и права тут я сам себе устанавливаю, -
ответил мужчина в халате.
- Ну-ка, уноси скорей отсюда свою задницу, не то я вышвырну тебя вон, -
сказал тот, что в майке, и Гус убедился, что владелец дома был вовсе не
так свиреп, как казался. Невзирая на то, что между ними уже стоял Рэнтли,
Харви благоразумно отступил.
- Кончайте, - сказал Рэнтли.
- Ну чего бы вам не увести его с собой, а, начальники? - спросил Харви,
сникая под жестким взглядом коренастого крепыша в майке.
- Ага, чтоб ты тут мог увиваться за моей бабой да в ухо ей сопеть? Это
бы тебя еще как устроило, скажешь - нет?
- Почему бы вам, сэр, не отправиться к себе? - сказал Рэнтли владельцу.
- А мы бы тем временем все утрясли.
- Да вы, начальники, не беспокойтесь, - сказал тот, что в майке, сверля
Харви слезящимися черными глазами и в деланном презрении скривив синеватые
губы. - Я не стану его обижать. Это же писунок.
В умении оскорблять они кому угодно дадут фору, подумал Гус. И с
каким-то благоговейным страхом взглянул в это черное грубое лицо: вон как
раздуваются ноздри, а все вместе - и глаза, и рот, и ноздри - словно лепят
портрет самого Презрения.
- Коли у меня рука и зачешется, я даже пальцем его не трону. Он ведь не
мужчина. Так, недоразумение.
У них есть чему поучиться, думал Гус. Других таких во всем мире не
сыскать. Страшновато, конечно, зато можно узнать много полезного. Да и где
найти такое место, чтобы не было страшновато?..

9. ЗАКУСИВ УДИЛА

Была среда, и Рой Фелер, уверенный, что включен в список переводников,
заспешил в участок. Большинство его однокашников по академии уже добились
для себя переводов, а он вот уже пять месяцев кряду тщетно просится в
Северный Голливуд или в Хайлэнд-парк. Так и не обнаружив своего имени в
списке, он ужасно расстроился. Зато теперь он знал, что ему делать: надо
удесятерить усилия, чтобы поскорей окончить колледж и уволиться с этой
неблагодарной работы. Всем известно, до чего она неблагодарна. Каждый день
о том только и болтают. Коли хочешь, чтоб тебе за работу говорили спасибо,
иди в пожарники, такая тут у них присказка.
Весь год он вкалывал как проклятый. Выказывал сочувствие любому негру,
с кем сталкивала его судьба. От них он многому научился и, пожалуй, сумел
им тоже кое-что втолковать. Но сейчас настало время двигаться дальше. Он
был не прочь поработать где-нибудь в другом конце города: люди открыли ему
еще далеко не все свои тайны; однако вместо того он вынужден торчать
здесь, на Ньютон-стрит. О нем забыли. Ну и с него довольно. В следующем
семестре он с головой уйдет в учебу, и плевать на все его потуги сделаться
настоящим полицейским. Разве оценил хоть кто-нибудь его старания? За два
прошедших семестра он получил всего лишь шесть зачетов, да и те едва
спихнул, потому что, вместо того чтобы корпеть над курсовыми, штудировал
право и учебники по полицейскому мастерству. Если так пойдет дальше, ему и
нескольких лет не хватит, чтобы получить диплом. Даже профессор Рэймонд
стал писать куда реже. Все о нем забыли.
Рой внимательно оглядел в высоком зеркале свою сухопарую фигуру и
пришел к выводу, что форма на нем сидит так же ладно, как и в день
окончания академии. С тех пор он не посещал тренировок, но исправно следил
за диетой, так что этот синий мундир по-прежнему был ему очень к лицу.
На перекличку он чуть не опоздал и вошел как раз вовремя, чтобы
отозваться на свою фамилию. Механически, как и все остальные, он стал
вносить в блокнот, даже не вникая в их смысл, зачитываемые лейтенантом
Билкинсом сообщения о совершенных за день преступлениях и разыскиваемых
подозреваемых. Минут через десять после переклички объявился и Сэм Такер.
Присев на скамейку у переднего ряда столов, он продолжал невозмутимо
поправлять зажим на галстуке жилистыми иссиня-черными руками.
- Если б нам удалось уговорить старину Сэма бросить пересчитывать свои
деньжата, он стал бы пунктуальнейшим полицейским в целом участке, - сказал
Билкинс, глядя на седовласого негра сверху вниз пустыми маленькими
глазками.
- Сегодня день квартплаты, лейтенант, - ответил Такер. - А значит, мне
надо успеть обойти всех жильцов да собрать свою долю с их жалких пособий,
прежде чем они спустят все денежки в ближайшей винной лавчонке.
- Чем же ты отличаешься от тех домовладельцев-евреев, - хмыкнул
Билкинс, - что пьют черную кровь гетто и не дают никому продохнуть в
Ист-Сайде?
- Что ж мне, забрать их всех с собой на запад, так, что ли? - спросил
Такер с рассудительностью, взорвавшей дружным хохотом сонную дрему
полицейских утренней смены.
- Если кому не известно, поясню: наш Сэм хозяйничает на доброй половине
всего Ньютонского округа, - сказал Билкинс. - А полицейская работа - это
его хобби. Вот почему он вечно опаздывает по первым средам каждого месяца.
Если б нам только удалось уговорить его пореже пересчитывать хрустящие
бумажки, он сделался бы примерным полицейским. А если заодно переколотить
еще и все зеркала в этом здании, можно быть уверенным, что и Фелер больше
никогда не опоздает.
Теперь смех, казалось, рвал комнату на части, Рой густо покраснел и
выругался от досады. Это несправедливо, думал он, ужасно несправедливо. И
совсем не смешно. Пусть я немного тщеславен, знаю, за мной это водится, да
не тщеславней же других!..
- Кстати, Фелер, вам с Лайтом надо бы держать ухо востро да поменьше
хлопать ресницами на своем участке: тот проныра опять нас клюнул сегодня
ночью, так что рано или поздно - по-моему, скорее рано, чем поздно, - он
кому-нибудь точно задаст жару.
- Снова оставил свою визитку? - спросил Лайт, напарник Роя на весь
месяц. Этот сутулый негр, отслуживший в полиции уже полных два года, для
Роя был совершенной загадкой. Похоже, когда их пути разойдутся, с этим
длинным типом (Лайт был лишь самую малость выше его самого) не будет так,
как бывало до сих пор с другими неграми: Рой не станет поддерживать с ним
никаких отношений.
- На этот раз он выложил ее прямо на чертов кухонный стол, - сухо
произнес Билкинс и пробежал ручищей по круглой лысине, не переставая
попыхивать искусанной трубкой. - Чтоб было понятно, о чем мы толкуем,
повторяю для новеньких: за последние два месяца сукин сын только в одном
Девяносто девятом квадрате совершил пятнадцать квартирных краж. И при этом
даже ни разу никого не разбудил, за исключением единственного случая,
когда какой-то паренек, только-только перед тем вернувшийся домой и не
успевший еще толком заснуть, раскрыл глаза и тут же получил металлической
пепельницей в челюсть, а грабитель сиганул в окно, разбив при этом стекло
и подняв переполох. Его визитка - кучка дерьма, которой он щедро
разгружается на самом видном месте.
- Зачем ему это? - спросил Блэнден, кучерявый юноша с большими круглыми
глазами. Энергичный мальчик, а для салаги чересчур энергичный, подумал
Рой. И подумал о том, что акт испражнения и есть, очевидно, та самая
"реакция триумфа", о которой упоминает Конрад Лоренц, - все равно что
поведение гуся, надувшего грудь и захлопавшего крыльями. Все объясняется
очень просто, размышлял Рой, обычная биологическая реакция. Я мог бы
прочесть им лекцию на эту тему.
- Кто его знает! - пожал плечами Билкинс. - Так поступают многие
грабители. Совершенно обычная штука, все равно что заказ товара по почте,
приходящий без всякого опоздания. Вероятно, этим они выражают свое
презрение к обывателям, закону да и всему остальному тоже, так я себе
представляю. Но в любом случае засранец есть засранец, и, по-моему, было б
просто чудесно, если б как-то ночью проснулся кто из хозяев, схватил бы
дробовик и хорошенько прицелился в него, сидящего на корточках на кухонном
столе, вспотевшего от натуги, а после - бабах! - и устроил бы ему дыру
пошире, дыра для засранца - первое дело.
- На него по-прежнему никаких данных? Как с описанием? - спросил Рой,
все еще страдая от необоснованного замечания Билкинса о зеркале. Ну
хватит, сказал он себе, надо быть выше чужой глупости.
- Ничего нового. Мужчина, негр, лет тридцать - тридцать пять, среднего
телосложения, носит завивку - вот и вся информация.
- Ну, прямо настоящий сердцеед, - сказал Такер.
- Жаль только, что его мамаша не пожелала вовремя подмыться, - сказал
Билкинс. - Ну ладно, скажу по секрету, что последние три минуты проверял
ваш внешний вид. Выглядите вы, ребята, как огурчики, молодцы, только вот
Уайти Дункан решил засушить на своем галстуке всю подливку из-под жаркого.
- Разве? - спросил Уайти, озабоченно глядя на короткий галстук, смешно
вздымаемый брюшком. За год оно опухло дюйма на три, на глазок прикинул
Рой. Слава небесам, ему больше не нужно работать с Уайти в паре.
- Я видел его прошлым вечерком в "Пристанище сестры Мэйбелл", что на
Центральной авеню, - сказал Сэм Такер, посмотрев на Уайти с нежной
улыбкой. - В день получки он приходит на работу на пару часиков пораньше
и, чтобы подкрепиться на всю катушку, скорей бежит к сестрице Мэйбелл.
- На кой черт Уайти деньги, когда он и так с голодухи не помрет? -
выкрикнул голос сзади, вызвав смешки.
- Кто это сказал? - спросил Билкинс. - Чаевых и дармовую закуску мы не
принимаем. Кто, черт его дери, это сказал? - Затем обернулся к Такеру. -
По-твоему, Уайти что-то замышляет? Скажи нам, Сэм. Неужто он решил
приударить за Мэйбелл?
- По-моему, он изо всех сил пытался выдюжить, лейтенант, вроде как
сдать экзамен, - ответил Такер. - Сидел там в окружении десятка-другого
черных рож и был заляпан соусом жаркого от бровей до самого подбородка.
Черт, да вам в целый век не представить себе этой физиономии, розовой и
свежей, как у молоденького поросенка. Мое мнение такое - экзамен сдавал.
Да и кто в наши дни не хочет заделаться черным!
Билкинс пыхтел трубкой и выпускал серые клубы дыма, блуждая бездонными
глазами по комнате. Казалось, он был удовлетворен тем, что у всех здесь
хорошее настроение; по своему опыту Рой знал: Билкинс ни за что не
отправит их на утреннее дежурство, пока не рассмешит или не заставит
взбодриться как-то иначе. Однажды Рой подслушал, как лейтенант внушал
молодому сержанту, что нет, мол, такого человека, которого следовало бы
муштровать на военный манер перед тем, как отправить дежурить на улицу с
полуночи до девяти утра. Такого человека нет и быть не может. Только вот,
размышлял Рой, не слишком ли мягок Билкинс: его дежурства отнюдь не
отличались высоким процентом арестов, или врученных повесток в суд, или
чего-нибудь в том же духе, разве что славились всеобщим прекрасным
настроением - более чем сомнительное преимущество на полицейской службе.
Полицейская работа - дело серьезное, рассуждал Рой. А клоунам самое место
в цирке.
- Сядешь за руль или будешь "учетчиком"? - спросил Лайт, когда с
перекличкой было покончено, и Рой догадался, что напарник предпочитает
вести машину: прошлой ночью он уже сидел за баранкой, а значит, отлично
знал, что нынче очередь Роя. Но коли спросил, выходит, надеялся, что тот
ее уступит. К тому же Лайт испытывал определенную неловкость оттого, что
Рой не в пример ему умел безукоризненно составить любой рапорт, так что в
его присутствии для Лайта было сущим наказанием следить за вахтенным
журналом и сочинять донесения, а именно это входило в обязанности
"пассажира".
- Если хочешь шоферить, я займусь писаниной, - ответил Рой.
- Поступай, как тебе по душе, - сказал Лайт, зажав меж зубов сигарету.
Рой часто думал о том, что чернее негра он, пожалуй, никогда не видал.
Такой черный, что не понять, где кончается шевелюра и начинается щека.
- Ты же хочешь сесть за руль, ведь так?
- Я - как ты.
- Так хочешь или нет?
- Ладно уж, я поведу, - ответил Лайт, а Рой в раздражении подумал: вот
и началась ночка. Если есть в человеке изъян, какого черта он в том не
признается, будто можно от него избавиться беготней от правды! Он
надеялся, что своей прямотой и откровенностью помог Лайту распознать хотя
бы некоторые из "приемов самозащиты", которыми тот так часто пользовался.
Этот юноша стал бы куда счастливее, если б знал себя чуть лучше, думал
Рой. Несмотря на то что Лайту было двадцать пять, на два года больше, чем
Рою, тот привык считать его за младшего. Наверно, все дело в том, что я
учился в колледже, подумал он, потому и повзрослел раньше многих других.
Идя через стоянку к дежурной машине, Рой заметил, как перед участком,
на зеленом газоне, остановился новенький "бьюик". Из него выпорхнула
молоденькая женщина с роскошным бюстом и заспешила прямо в участок.
Подружка какого-нибудь полицейского, подумал он. Была она не особенно
хороша, но в этих краях любая белая девушка способна привлечь внимание, а
потому сразу несколько полицейских повернули головы, чтобы получше ее
рассмотреть. Внезапно Рой ощутил страстную тоску по свободе, по
беззаботным вольностям первых студенческих лет, когда он еще не был знаком
с Дороти. И с чего это он вбил себе в башку, что они подходят друг другу?
Кто такая Дороти? Секретарша в страховой конторе, тогда еще вчерашняя
ученица, с грехом пополам получившая диплом лишь после того, как
великодушный директор школы отменил занятия по математике. Рой знал ее с
незапамятных времен, и знал слишком хорошо. Детская любовь - это чушь,
пригодная разве что для слащавых журналов со сказками о кинозвездах.
Романтическая чепуха, с горечью подумал он, на смену которой с тех самых
пор, как Дороти забеременела Бекки, пришли перебранки, страдания да муки.
Но Боже, до чего он любил Бекки! Льняными волосами и голубизной глаз она
пошла в него, своего отца. И была удивительно, неправдоподобно смышлена.
Даже их детский врач признал: необыкновенный ребенок. В этой ее
поразительной понятливости, в самом ее зачатии чувствовалась какая-то
насмешка, окончательно утвердившая его в мысли, что женитьба на Дороти,
женитьба в столь юном возрасте, когда жизнь еще обещала так много
прекрасных открытий, была ошибкой...
И все же - у него была Бекки, чуть ли не с самого своего появления на
свет доказавшая ему, что есть иная жизнь, ни на что не похожая,
неповторимая в своей наполненности до краев переживаниями, которые, как он
себе признался, только и могут быть любовью. Впервые в жизни он любил без
всяких сомнений и без причины, и, когда держал на руках свою дочь и видел
в ее глазах - весенних фиалках на чистой воде - свое отражение, ему
казалось, он никогда не сможет уйти от Дороти, потому что не сможет
покинуть это нежное, боготворимое им создание. Да и чем измерить то
ощущение блаженного покоя, которое приходило всегда и мгновенно, стоило ей
прижаться крошечной белой щекой к его собственной?
- Хочешь кофе? - спросил Лайт, когда они отъехали от участка, но Рой не
успел ответить: голос оператора передал вызов на угол Седьмой и
Центральной. Он выслушал сообщение Лайта и записал адрес и время, когда
его принял. Он проделал все это автоматически, ни на мгновенье не
переставая думать о Бекки. Что-то уж слишком легка для него становилась
эта работа. Он мог справляться с ней, включив на "полицейскую волну"
десятую часть своего сознания.
- Это тут, - сказал Лайт, развернувшись на перекрестке у Седьмой улицы.
- Похож на тряпичника.
- Тряпичник и есть, - сказал Рой с отвращением, посветив фонариком на
распростертую фигуру, дрыхнувшую на тротуаре. Штаны спереди залиты мочой,
вниз по тротуару тянется извилистая струйка. За двадцать футов смердит
рвотой и дерьмом. Где-то в скитаниях потерян ботинок, бывший парой вот
этой печальной рвани, выдающей себя за обувь. Лохмотья фетровой шляпы,
похищенной, как видно, с головы титана, выбиваются из-под подмявшей их
физиономии. Лайт огрел пьянчугу дубинкой по подметке, и тут же руки того
заскребли по бетону, а голая ступня заскоблила под собой, но через миг он
вновь затих, словно уже отыскал в своей постели мягкое, уютное, безопасное
местечко и теперь мог снова расслабиться и забыться сном законченного
алкоголика.
- Проклятые алкаши, - сказал Лайт и ударил сильнее по подметке башмака.
- И обоссался, и обрыгался, и один несчастный Боже знает, что он еще
успел. И даже не забыл во всем этом искупаться. Не собираюсь я его
таскать.
- Наши намерения полностью совпадают, - сказал Рой.
- Давай вставай, чертов алкаш, подъем! - сказал Лайт и пригнулся, чтобы
нащупать толстыми костяшками коричневых указательных пальцев углубления за
ушами пьянчужки. Зная, как силен его напарник, Рой инстинктивно съежился,
когда увидел, как тот крепко сдавил хрупкие косточки. Пьяница взвизгнул и
ухватился за Лайтовы кулаки. Вцепившись в могучие предплечья полицейского,
мгновенно, как подброшенный пружиной, вырос во весь рост. Разобрав, что
перед ним мулат, Рой удивился: определить расу тряпичника обычно никогда
не удавалось.
- Ты сделал мне больно, - сказал пьянчужка. - Ты, ты, ты...
- Никто не собирался делать тебе больно, - сказал Лайт, - да только
никто не собирался и таскать за собой твою вонючую задницу. Пошли.
Он отпустил его, и тот мягко шлепнулся на тротуар, навалившись на
острый локоть. Когда они не помнят, что такое сытная еда, размышлял Рой,
когда тела их носят на себе болячки, оставленные на них зубами крыс да
бездомных кошек, что грызли покрытую язвами плоть, пока они вот так часами
валялись на свалках земной преисподней, когда они похожи вот на этого, -
кто тогда может с точностью сказать, насколько близки они к смерти?
- Ого, мы еще и в перчатках? - спросил Лайт, склонился над пьяницей и
тронул его за руку. Рой направил луч фонаря тому на колени. Лайт тут же
отпрянул в ужасе. - Рука. Черт, я ее коснулся.
- Ну и что?
- Да ты взгляни на эту руку!
Сперва Рой решил, что перед ним вывернутая наизнанку перчатка,
свисающая с кончиков пальцев. Затем увидел на правой руке израненное мясо,
клочьями облепившее всю пятерню. Розовый мускул и сухожилие выглядывали
наружу, и на какую-то минуту Рою показалось, что с этим типом приключилась
жуткая история, несчастный случай, заживо содравший с него кожу, но тут он
заметил, что на второй руке начался настоящий процесс распада: плоть была
будто обглодана и разваливалась, как на разлагающемся трупе. Да ведь он
давно уже мертвец, просто сам того не знает! Рой двинулся к машине и
распахнул дверцу.
- По мне, хуже нету, чем влезать во все эти хлопоты с регистрацией
бродячего алкаша и устройством его в тюремную палату при городской
больнице, - сказал Рой, - но боюсь, что иначе наш парень отдаст концы.
- Что иначе, что так, - пожал плечами Лайт. - Полиция небось уже лет
двадцать не дает ему помереть, да что из того? По-твоему, всякий раз мы
оказываем ему услугу? Если б только какой-нибудь полицейский оставил его
спокойненько тут полеживать, со всем этим давно было б покончено.
- Так-то оно так, но мы приняли вызов, - сказал Рой. - Кто-то доложил,
что он тут валяется. Мы не можем отсюда смыться, бросив его.
- Знаю. О своих задницах мы должны позаботиться.
- Ты все равно бы его тут не оставил, верно?
- Его подсушат да пропишут ему девяносто суток, а после он снова
окажется здесь, как раз ко Дню Благодарения. И в конце концов здесь же, на
улице, подохнет. И какое имеет значение, когда это произойдет?
- Ты бы его не оставил, - Рой натянуто улыбнулся. - Ты же не такой
бездушный, а, Лайт? Он все-таки человек, а не собака.
- Это правда? - спросил Лайт у пьяницы, который тупо уставился из-под
синих век на Роя. В уголках его глаз застыла гнойная корка. - Ты и впрямь
человек? - не отступался Лайт, легко похлопывая дубинкой по подметке его
башмака. - Ты уверен, что не собака?
- Да, собака, - забрюзжал пьянчужка; от удивления, что он еще в
состоянии говорить, полицейские переглянулись. - Я собака. Я пес.
Гав-гав-гав! Мать вашу!..
- Будь я проклят, - усмехнулся Лайт, - но, может, ты и заслужил свое
спасение.
Рой обнаружил, что устройство бродяги в больницу общего типа в качестве
пациента-заключенного представляло собой процедуру чрезвычайно
усложненную, необходимым образом включавшую: остановку в Центральной
приемной больнице, поездку в линкольн-хайтскую тюрьму с имуществом
задержанного, что в данном случае означало пригоршню отрепьев, обреченных
на сожжение в печи, а также получение медицинских карт из тюремной
клиники, в качестве же достойного финала - бумажную волокиту в тюремной
палате обшей больницы. К 3:30, когда Лайт вел машину назад к участку, Рой
уже окончательно обессилел. Они притормозили у пирожковой на углу Слосон и
Бродвея и заказали по чашке очень горячего и очень скверного кофе, запив
им бесплатные пончики. Услышав голос оператора из динамика, Лайт выругался
и запустил пустым бумажным стаканчиком через всю пирожковую в мусорное
ведро.
- Семейная ссора в четыре утра. Сукин сын.
- Я бы тоже с удовольствием начхал на все это, - кивнул Рой. -
Чертовски проголодался, а эти пончики сейчас мне все равно что пара
трюфелей для динозавра. Мне бы пожрать чего-нибудь стоящего.
- Обычно мы терпим до семи часов, - сказал Лайт, тронув с места и не
дав Рою спокойно проглотить остатки кофе.
- Знаю, как не знать, - сказал Рой. - В том-то и беда с этим проклятым
утренним дежурством. Завтракаешь в семь утра. Потом идешь домой и
укладываешься спать, а когда просыпаешься, на дворе уже сумерки и набивать
кишку нет никакой охоты, поэтому ты снова просто завтракаешь, а после,
где-нибудь часиков в одиннадцать, перед тем как отправиться на работу,
закусываешь парочкой яиц. Господи, я завтракаю три раза на день!
Лайту семейный дебош удалось усмирить наипростейшим способом:
затребовав документы мужа, он связался с отделом расследований и
установил, что имеются целых два предписания задержать данную личность за
нарушения правил уличного движения. Когда они забирали "данную личность"
из дома, жена, которая, кстати, сама их и вызвала, жалуясь на понесенные
от мужа побои, умоляла теперь не арестовывать ее хозяина. Когда они
усадили его в машину, она сперва обругала полицейских, а потом заверила
своего незадачливого супруга:
- Как-нибудь раздобуду деньги, и тебя выпустят под залог. Я добьюсь
твоего освобождения, малыш.
К тому времени, как были выполнены все формальности с их новым клиентом
и можно было снова возвращаться в район патрулирования, стрелки показывали
почти пять.
- Хочешь кофе? - спросил Лайт.
- У меня расстройство желудка.
- У меня тоже. Каждое утро одно и то же. Гадство, и в нору зарываться
поздновато.
Рой был доволен. Он ненавидел "зарываться в нору", что означало
спрятать машину на какой-нибудь унылой аллее или укромной автостоянке и
забыться судорожной безумной полудремой полицейского утренней смены. Такой
полусон скорее изнашивал нервы, чем успокаивал их. Однако, если Лайт все
же "зарывался в нору", Рой никогда не возражал. Он просто сидел там, не в
силах уснуть, лишь изредка погружаясь в дремоту, и думал о будущем и о
Бекки, которую вырвать из грез о грядущем было так же невозможно, как и из
собственного сердца.
Часы показывали 8:30, и Рой с трудом боролся с сонливостью. Утреннее
солнце уже начало обжигать его слезящиеся глаза, машина уже мчалась в
участок, они уже готовились сдать смену и разойтись по домам, как вдруг
раздались позывные: сработала сигнализация телефонной компании, подозрение
на ограбление.
- Тринадцать-А-Сорок один, вас понял, - ответил Рой. Чтобы сирена не
заглушала радио, он поднял оконное стекло, и зря, ибо они были почти у
цели и Лайт сирену решил не включать. - Тревога ложная, как считаешь? -
нервно спросил Рой, пока Лайт стремительно сворачивал направо, лавируя по
запруженной в этот час общественным транспортом дороге. Внезапно Рой
сбросил с плеч всю свою вялость.
- Наверно, - проворчал Лайт. - Какая-нибудь новенькая кассирша
запустила потайную сигнализацию и даже не заметила. Но только это местечко
уже обчищали раза два или три, и, между прочим, все по утрам. В последний
раз бандюга стрелял в какого-то клерка.
- Но ведь рано утром там особо деньжатами не разживешься, - сказал Рой.
- Мало кто приходит туда чуть свет, чтобы оплатить счета.
- Здешние громилы и за десять долларов поджарят тебя на сковородке, -
сказал Лайт и резко свернул к обочине. Рой понял, что они приехали. Его
напарник припарковал машину в пятидесяти футах от входа в здание, чей
вестибюль уже заполнялся народом, желавшим оплатить коммунальные счета.
Все клиенты, так же, впрочем, как и большинство сотрудников, были негры.
Рой заметил, что какие-то два типа у кассы обернулись и проследили за
тем, как он входил в парадную дверь. Лайт отправился перекрыть боковой
вход, Рою теперь было самое время шагнуть к тем двум. Они двинулись к
выходу прежде еще, чем он успел пересечь половину вестибюля, и были уже у
самой двери, когда до него дошло, что, кроме них, здесь и подозревать-то
некого: одни женщины да супружеские пары, кое-кто с детьми.
Он подумал о том, в какую глупую они с Лайтом попадут историю, если
тревога окажется ложной, и так сейчас полно болтовни про то, что черным
невозможно и шагу ступить в собственном гетто без того, чтобы к ним не
пристали белые полицейские, и уж кому-кому, а ему приходилось наблюдать за
тем, что он называл про себя чрезмерной полицейской энергичностью. Но как
бы то ни было, а он знал, что этих двух окликнуть обязан и должен быть
готов ко всякому: в конце концов, сигнализация-то сработала. Он решил дать
им выйти на тротуар и заговорить с ними там. Из-за окошек, где сидели
кассиры, никто не подал ему никакого знака. Тревога ложная, и сомневаться
тут нечего, но заговорить с ними он обязан.
- Стоять! - приказал Лайт, приблизившись бесшумно сзади и нацелив
пистолет в спину мужчине в черной кожаной куртке и зеленой шляпе с
короткими полями, как раз изготовившемуся толкнуть вертящуюся дверь. -
Лучше не тронь ее, браток, - посоветовал Лайт.
- В чем дело? - спросил тот, что стоял ближе к Рою, и потянулся левой
рукой к брючному карману.
- Эй ты, лучше замри, не то отстрелю тебе зад, - прошипел Лайт, и тот
резко задрал руку кверху.
- Какого хрена? - спросил другой, одетый в коричневый свитер, и Рой
подумал: такой же темнокожий, как сам Лайт, почти такой же. Только совсем
не такой страшный. На Лайта сейчас и смотреть-то жутко.
Рой услыхал, как одна за другой хлопнули четыре автомобильные дверцы,
тут же к парадному входу заспешили трое полицейских в форме, еще один
подошел к боковой двери, в которую входил перед тем Лайт.
- Обыщите их, - сказал Лайт, когда обоих типов вытолкали на улицу, а
сам вместе с Роем направился через вестибюль к кассам. - Кто из вас нажал
на кнопку? - обратился он к собравшимся в кружок сотрудницам, большинство
из которых и понятия не имело о том, что что-то произошло, пока не увидало
ринувшихся к двери полицейских.
- Я, - сказала щуплая блондинка, стоявшая за три окошка от места, где
вертелись до этого те двое.
- Они что, хотели вас ограбить? Так хотели или нет? - спросил Лайт в
нетерпении.
- Да вроде нет, - ответила женщина. - Но я узнала того, что в шляпе.
Один из тех, что обчистили нас в июне. Наставил свой пистолет и обчистил
мое окошко. Я б его где угодно признала. Когда увидела его сегодня утром,
сразу нажала на кнопку, чтоб вы поскорее приехали. Может, мне просто
стоило вам позвонить...
- Вряд ли, пожалуй, в таких делах лучше уж пользоваться кнопкой, -
усмехнулся Лайт. - Только не нужно на нее давить слишком часто, к примеру,
когда вам захочется, чтобы мы арестовали какого-нибудь пьяницу на улице.
- Нет-нет, что вы. Эта кнопка для экстренных случаев, я знаю.
- Чем они тут занимались? - спросил Лайт у смазливой мексиканки,
работавшей за той самой стойкой, где Рой впервые заметил тех типов.
- Ничем, просто платили по счету, - ответила та. - Больше ничего.
- Вы уверены насчет того парня? - спросил Лайт у робкой блондинки.
- Абсолютно, сэр, - сказала она.
- Что ж, хорошо сработано, - сказал Лайт. - Как вас зовут? Вероятно,
вас скоро вызовут наши сыщики, спецы по ограблениям.
- Филлис Трент.
- Благодарю вас, мэм, - сказал Лайт и зашагал длинными шагами по
вестибюлю, Рой последовал за ним.
- Хочешь, чтоб мы их забрали с собой? - спросил полицейский, стоя у
своей дежурной машины. Он, как видно, только что заступил на дневную
смену. На тех двоих уже были надеты наручники.
- Попал в самую точку, - ответил Лайт. - Мы свое отпахали. Так что,
приятель, сам понимаешь, спешим домой. Кстати, а что вон у того красавчика
в левом кармане? Очень уж ему хотелось туда залезть.
- Еще бы. Пара косяков, перетянутых эластиком, да в кармане рубашки
пакет из-под сандвичей, а в пакете том щепотка марихуаны.
- Вот как? Кто бы мог подумать. Я уж было решил, что у него там пушка.
Стоило этой заднице живее шевелить рукой, и я бы совсем перестал в том
сомневаться. Сейчас бы он полоскался в святой реке Иордан.
- Скорее, в Стиксе, - улыбнулся полицейский, распахивая дверцу перед
типом в черной кожаной куртке, к чьему туалету теперь добавились еще и
наручники.
Они ехали в участок, а Рой все внушал себе, что не нужно принимать эту
историю слишком близко к сердцу, однако чувствовал, что Лайт не особо
счастлив тем, как он повел себя в вестибюле. В конце концов Рой не
выдержал:
- Как ты догадался, что то были они, а, Лайт? Может, кассирша помогла?
Ну, там, как-нибудь подмигнула или еще что?
- Да нет, - ответил Лайт, не переставая жевать фильтр своей сигареты, в
то время как машина мчалась по Центральной авеню на север. - Там ведь
больше и подумать было не на кого, или тебе оно иначе показалось?
- Все это так, да только мы-то были уверены, что тревога ложная.
- Почему ты их сразу не остановил, зачем меня дожидался, ответь-ка,
Фелер? Они почти уже вон выбрались. И чего это ради ты не вытащил из
кобуры револьвер?
- Мы же не знали наверняка, что они преступники, - повторил Рой,
чувствуя, как его захлестывает гнев.
- Но ведь они _оказались_ преступниками, и, если б та стриженая шляпа
на эту прогулку тоже прихватила с собой свою железную игрушку, ты бы,
Фелер, лежал сейчас на том полу брюхом кверху, тебе хотя бы это ясно?
- Дьявол тебя возьми, Лайт, я не какой-нибудь салага. Просто не считал,
что в данной ситуации так уж необходимо хвататься за пушку, только и
всего.
- Давай-ка, Фелер, не будем напускать туману, нам с тобой работать
целый месяц. Скажи мне откровенно, будь они белые, ты бы небось действовал
куда шустрее и решительнее?
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду, что ты чертовски заботлив и пуще всего на свете
боишься хоть чем обидеть черных, боишься настолько, что, по-моему, готов
рисковать своей чертовой жизнью и в придачу _моей_ собственной, лишь бы не
выглядеть белым громилой-штурмовиком, шарящим по карманам какого-нибудь
черного в каком-нибудь общественном месте на глазах у какой-нибудь толпы,
сплошь состоящей из каких-нибудь черных рож. Что ты на это скажешь?
- Знаешь, что с тобой не так, Лайт? Ты стыдишься собственного народа, -
выпалил Рой и тут же пожалел о сказанном.
- Чего-чего? Что за хреновина! - сказал Лайт, и Рой отругал себя почем
зря, но отступать уже было поздно.
- Ну ладно, Лайт, я знаю о твоих сложностях и собираюсь тебе кое-что
растолковать. Очень уж ты строг и несправедлив к своим собратьям. Не стоит
относиться к ним так жестоко. Неужели ты сам, Лайт, этого не понимаешь? Ты
испытываешь чувство вины оттого, что отдал столько сил, лишь бы вытянуть
себя за уши из унизительной среды гетто. Потому тебе и стыдно, потому тебя
и душит комплекс вины.
- Проклятье! - произнес Лайт, глядя на Роя так, будто увидел его
впервые. - Я всегда знал, ты, Фелер, парень со странностями, но вот думать
не думал, что вдобавок ты еще и любитель выносить за кем-то горшки.
- Я ведь, Лайт, по дружбе, - сказал Рой. - Только потому и затеял этот
разговор.
- Ну так послушай, дружище. В этой толпе я не различаю обычно ни
черных, ни белых, ни даже людей. Для меня они просто задницы. И когда у
этих задниц подрастут детишки, почти наверняка они станут такими же
задницами, как их родители, хоть мне, признаться, сейчас и жаль их до
чертиков.
- Да, понимаю, - сказал Рой, терпеливо кивая головой, - существует
такая тенденция: угнетаемый перенимает идеалы того, кто его угнетает.
Разве ты не видишь, что как раз это с тобой и произошло?
- Да никто меня не угнетает, Фелер. И чего это белым либералам неймется
в каждом негре разглядеть угнетенную личность с черным цветом кожи?
- Себя я либералом не считаю.
- Типы вроде тебя еще похуже ку-клукс-клана будут. Из-за этакой
проклятой отеческой заботливости. Кончай смотреть на эту публику как на
какой-то клубок проблем. Когда я кончил академию, меня отправили работать
в Вест-Сайд, в район шелковых чулочек, но мне и в голову не пришло ставить
расовое клеймо на любой из белых задниц, что мне там попадались. Задница -
она всегда задница, просто здесь они малость темней будут. Да только для
тебя все иначе: коли негр, значит, нуждается в особом подходе да в защите.
- Погоди, - вмешался Рой. - Ты не понял...
- Черта лысого не понял, - оборвал его Лайт, на углу бульвара
Вашингтона и Центральной авеню он съехал к обочине и развернулся на
сиденье всем корпусом, оказавшись с Роем лицом к лицу. - Ты ведь уже год
здесь работаешь. Знаешь, какая преступность в негритянских кварталах. И
это при том, что окружного прокурора нужно уговаривать регистрировать
уголовное преступление, если в нем оба - и жертва, и нападавший - негры.
Тебе известна поговорка наших сыщиков: "Сорок швов или один выстрел -
преступление. А что поменьше - так то проступок, шалость". От негров
_ждут_ такого поведения. Раньше белые либералы так и говорили: "Все
правильно, Мистер Черный Человек, - (они никогда не забывают сказать ему
"мистер"), - все правильно, тебя так долго угнетали, что ты не можешь быть
до конца ответствен за свои поступки. Это наша вина, значит, мы, белые, и
должны нести за все ответ". И что же в таком случае делает черный человек?
Конечно же, пользуется вовсю той выгодой, что навязывается ему не к месту
употребленной добротой его терпимого белого брата, - тот бы и сам так
поступил, поменяйся они местами, ведь в большинстве своем люди
всего-навсего обыкновенные жопы и остаются ими до тех пор, пока их
хорошенько не взнуздают. Запомни, Фелер, людям узда нужна, а не шпоры.
Рой ощутил, как бросилась кровь к лицу; пытаясь выправить положение, он
проклинал себя за то, что вместо связной и логичной речи способен сейчас
лишь на глупое заикание. Вспышка ярости, охватившая Лайта, была настолько
неожиданна и неуместна...
- Да не психуй ты, Лайт, мы будто говорим на разных языках. Мы не...
- Я и не психую, - ответил Лайт уже не так горячо. - Просто с той поры,
как я сделался твоим напарником, порой вот-вот готов взорваться. Помнишь
того пацана из Джефферсонской школы, ну, на прошлой неделе? Кража,
помнишь?
- Помню, так что с того?
- Еще тогда хотел тебе сказать. Я чуть не задохнулся от злости, едва не
чокнулся, когда увидел, как ты опекаешь этого маленького выродка. Я ведь
тоже ходил здесь в школу, вот здесь же, на юго-востоке родного нашего
Лос-Анджелеса. И каждый день видел, как вымогались денежки. Черных было
больше, так что белым пацанам от них здорово доставалось. "Гони мелочь,
мать твою.. . Гони мелочь, не то нарежу ремней с твоей задницы". А после
при любом раскладе награждали его зуботычиной, и, давал он мелочь или нет,
не имело никакого значения. А ведь это были бедные белые дети, дети от
смешанных браков или вовсе прижитые на стороне, такие же бедные, как мы
сами. А ты, Рой, не хотел заводить на мальчишку дела. Зато хотел
употребить свою двойную мораль, как же: виновник - подавленный и
растоптанный несправедливостью черный мальчуган, а жертва - какой-то
белый!
- Ты не желаешь меня понять, - сказал Рой уныло. - Негры ненавидят
белых потому, что знают: в их глазах они всего лишь безликие нелюди.
- Как же, как же, мне знакома вся эта интеллигентская белиберда. Ты
ведь, Фелер, не единственный на свете полицейский, прочитавший пару-другую
книжонок.
- Я этого и не говорил, черт побери, - сказал Рой.
- А я тебе говорю, что безликими были те белые пацанята, что учились со
мной в одной школе, были безликими для _нас_. Что ты на это скажешь? Мы их
попросту терроризировали, этих бедных ублюдков. Те немногие, с кем мне
пришлось иметь дело, не ненавидели нас, они нас боялись, потому что на
нашей стороне был численный перевес. Когда болтаешь о неграх, Фелер, лучше
прибери свои коленки. Мы такие же, как белые. И по большей части -
задницы. Опять же - как белые. Заставь негра так же отвечать перед
законом, как и белого. И перестань его баловать да превращать в изнеженную
бабу. Не делай из него домашнее животное. Все люди одинаковы. Так что сунь
ему в пасть обычные удила да выбери подлинней мундштук, а как разгорячится
сверх меры - дергай за вожжи, приятель!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. АВГУСТ, 1962

10. ГОРЕЧЬ МЕДА

Монотонный голос сержанта Бурка, проводившего перекличку, навевал
смертельную тоску. Оглядев комнату, Серж увидел Мильтона и Гонсалвеса в
окружении новых лиц - теперь, за время, что прошло со дня его возвращения
в Холленбек, он уже успел перезнакомиться со всеми. Он вспомнил, как
досаждали ему, бывало, Бурковы переклички. Досаждают и сейчас. Только вот
раздражают куда меньше.
От тех пяти месяцев - с января по июнь, - что провел он в Голливудском
округе, остались лишь нелепые да приторные воспоминания о том, чего,
казалось, не было вовсе. И все-таки надо признать: там он многое
почерпнул. Напарник предупреждал его, что в Голливуде кого ни возьми - все
жулики, мошенники и педики. Поначалу Серж был очарован: буйное веселье,
какая-то волшебная сказка, в которой герой - он сам, а к услугам его самые
красивые девицы, каких он когда-либо видел, - атласный блеск золотых
причесок, огненный шелк рыжих волос.. . Лишь темнокудрых смуглянок не было:
они ему еще в Холленбеке осточертели. Не все из этих восхитительных
красоток, буквально отовсюду слетавшихся в Голливуд, мечтали стать
актрисами, но у каждой из них имелась своя сокровенная страсть, какая
именно - Сержа волновало меньше всего. Достаточно было того, что на
несколько часов он сам становился их страстью, пусть порой и не обходилось
с их стороны без притворства - какая разница!
А потом все это начало его угнетать, в особенности нарочитость манер
прожигательниц жизни. Он понял, что это за публика. Квартиру он делил с
двумя полицейскими и раньше трех утра улечься спать никогда не удавалось -
голубой свет, льющийся из окна, означал: одному из этих подфартило, так
что, пожалуйста, не надо портить кайф. Они были настоящие счастливчики,
его товарищи по комнате, - один красивее другого, пышущие здоровьем
бабники, умевшие столковаться с любой юбкой. Он многому от них научился и
как сосед мог, к примеру, в полной мере насладиться талантами глупенькой
пустышки, если она к тому же оказывалась бледным и трепетным существом,
скроенным сплошь из губ, грудей да огромных глазищ. Когда она неистово
жрала таблетки или щебетала о капельке везения, необходимой ей для того,
чтобы сделаться фотомоделью и очутиться на центральной вклейке "Плейбоя",
- ему это не мешало вовсе. Была там и другая, что в самый разгар пылкой
любовной возни вдруг заявила: "Серж, малыш, я знаю, ты полицейский и все
такое, но ты ведь не какой-нибудь жлоб и не станешь возражать, если я
покурю немножко травки, правда, милый? От нее получается гораздо лучше.
Тебе бы тоже не мешало попробовать. Мы сразу сделаемся чудо что за
любовники". Он прикинул, что может ей это позволить, но если амфетамины
подпадали под разряд проступков, то марихуана - это уже преступление, и
находиться там в тот самый момент, когда она будет дымить косяком, у Сержа
не было никакой охоты, к тому же своим стремлением окунуться в эйфорию она
убила в нем всяческое желание. Когда девица, чтобы все приготовить,
скрылась в спальне, он обулся, надел пиджак и, несмотря на боль в паху,
еле передвигая ноги, выскользнул за дверь.
Бабья было сколько угодно, в основном официантки да секретарши, мало
чем отличавшиеся друг от друга. Но была среди них и Эстер - красивей
девушки он в целой жизни не встречал. Та самая Эстер, которая вызвала
полицию и пожаловалась, что ей надоели постоянные подглядывания. Она
снимала квартиру на первом этаже, но, переодеваясь, никогда не задергивала
портьер, потому что "любила прохладный ветерок, вот почему". Серж
предложил ей их задергивать хотя бы на ночь или переехать этажом выше.
Услышав этот совет, она была непритворно удивлена. Между ними все началось
сразу и бурно. Она была попросту уникальна. Влажные губы. И лицо. И руки.
И полные влаги глаза. Влажный торс, особенно грудь, этот символ изобилия.
Когда она занималась любовью, тело ее покрывалось легкой испариной,
тонкой, соблазнительной пленкой, так что спать с Эстер значило почти то
же, что ходить в сауну и делать там массаж, разве что не обладало тем же
целебным эффектом: бессонные ночи с Эстер изнуряли его до одури, однако
блаженства, наступавшего, когда он выходил из парной в полицейской
академии, того чувства очищения, чувства, будто заново родился, с Эстер не
возникало. Возможно, потому, что она не умела открыть его поры. Дышавший в
нем жар не мог заменить чистилища.
Образ жизни, который она вела, с самого начала показался ему чудным. В
конце концов настал момент, когда несколько ее наиболее эксцентричных
выходок заставили его слегка насторожиться и испытать к ней нечто вроде
неприязни. Как-то раз, в один из выходных, в очередную "блудную" субботу,
оба упились у нее на квартире, - оба, хоть она не выпила и четверти того,
что выдул он. Зато частенько совершала походы в спальню, для чего - он не
спрашивал. Ну а потом, когда он уже собирался овладеть ею и когда она была
к тому более чем готова, когда они рухнули наземь и с трудом доползли до
кровати, она вдруг перестала шептать пьяную чушь и заговорила совершенно
внятно. Это не был поток похабщины, которую она так часто употребляла; то,
что она говорила сейчас, буквально ошеломило его. Во влажных глазах горела
уже не страсть, а затаилось дикое безумие. Наполовину раздетая, она
подошла к шкафу и достала из него какие-то штуковины - целый арсенал, - о
назначении большинства из которых он и догадаться не мог. Потом сказала,
что молодая чета за соседней дверью, Фил и Нора, - "приятная пара", как-то
раз решил он про них, - готова принять участие в совместной "потрясающей и
обалденной вечеринке". Стоит ему лишь вымолвить словечко, и они тут же
сюда явятся, и можно будет начинать.
Когда минутой позже он покидал ее квартиру, Эстер вылила на него целый
ушат нелепых ругательств. От отвращения и подступившей к горлу тошноты его
всего передернуло.
Несколько дней спустя напарник, Гарри Эдмондс, спросил Сержа, чего это
он притих. Он ответил, что с ним полный порядок, хотя уже тогда прекрасно
сознавал, что Голливуд, где жизнь одновременно эфемерна, бесплотна, легка
и запутанна, - этот Голливуд не про него. Обычных, нормальных вызовов
здесь нипочем не дождешься. Случится какое-нибудь ограбление, так
непременно соберется консилиум врачей и приговорит несчастного
неврастеника к безжалостным сеансам психоанализа, чтобы с их помощью
установить истинную стоимость наручных часов или шерстяного пальто,
украденных каким-нибудь голливудским лиходеем, который еще вдобавок на
поверку окажется не менее чокнутым, чем его жертва.
В 9:10 того же вечера Серж и Эдмондс приняли вызов и направились по
нему на Уилкокс-стрит, что неподалеку от Голливудского полицейского
участка.
- Первоклассный домишко, - сказал Эдмондс, молодой полицейский с
длинными бакенбардами и усами, которые смотрелись на нем просто смешно.
- Приходилось уже там бывать? - спросил Серж.
- Ага. Баба всем заправляет. Похоже, лесбиянка. Сдает одним только
девкам, по крайней мере на моей памяти мужики у нее не жили. Вечно там
ссоры. Обычно между хозяйкой и каким-нибудь приятелем одной из девиц, что
там квартируют. Но стоит им затеять девичник - она и слова поперек не
скажет.
Серж сунул под мышку свой блокнот и постучал фонариком по двери
домоправительницы.
- Вызывали? - спросил он у худенькой женщины в свитере, в одной руке
она держала окровавленное полотенце, в другой дымилась сигарета.
- Входите, - сказала хозяйка. - Она здесь - та девушка, с которой вы
хотите поговорить.
Серж и Эдмондс прошли за ней через яркую гостиную, выкрашенную в
золотисто-голубые тона, и оказались на кухне. Черный свитер и тесные
брючки ей очень идут, подумал Серж. Волосы хоть и коротки, зато отливают
серебром и искусно уложены. Он дал бы ей лет тридцать пять; интересно, она
и в самом деле лесбиянка, как утверждает Эдмондс? А вообще-то, подумал он,
разве есть еще в Голливуде нечто такое, что могло бы его удивить?
За кухонным столом сидела брюнетка. Она дрожала мелкой дрожью. В руке у
нее тоже было полотенце, со льдом, которое она не отрывала от левой
половины лица. Правое веко вздулось, глаз заплыл, по нижней губе уже
пополз синяк, но рана была не особо серьезной. Наверно, догадался Серж,
кровь набежала из носа, но сейчас, похоже, совсем уже остановилась, да и
перелома вроде нет. Он и в лучшие свои времена был, видать, не слишком
красив, этот нос, думал Серж, потом взглянул на ее скрещенные ноги.
Стройные и прекрасной формы, но обе коленки ободраны. Разорванный чулок
свисал с левой ноги, спрятав под собой туфлю, однако девушка, казалось,
была слишком несчастна, чтобы обращать на это внимание.
- С ней проделал это ее приятель, - пояснила домоправительница и
указала им на обитые кожей стальные стулья вокруг овального стола.
Серж раскрыл блокнот и перелистал страницы, отведенные под донесения о
грабежах и кражах, перевернул и "рапорт о преступлении смешанного типа".
- Любовная ссора? - спросил он.
Брюнетка попыталась проглотить комок в горле, но тут же разразилась
рыданиями, роняя слезы на испачканное кровью полотенце.
Серж зажег сигарету, откинулся на спинку стула и переждал, пока она
успокоится, рассеянно думая о том, что, возможно, до финала мелодрамы еще
далеко: ушибы-то настоящие да и болезненные наверняка.
- Ваше имя? - спросил он наконец, вдруг осознав, что уже десять часов,
и вспомнив, что в любимом его ресторанчике их предпочитают кормить до
пол-одиннадцатого, потому что после половины одиннадцатого туда набиваются
клиенты, готовые _оплачивать_ жратву.
- Лола Сент-Джон, - всхлипнула она.
- Этот подонок избил тебя уже во второй раз, ведь правда, милая? -
спросила хозяйка. - Назови им то имя, что ты уже называла в прошлый раз.
- Рэйчел Себастьян, - ответила та, коснувшись полотенцем больной губы и
тщательно затем его исследовав.
Серж вычеркнул "Лолу Сент-Джон" и вписал поверх этого другое имя.
- В тот раз вы преследовали его судебным порядком? - спросил он. - Или
отказались от обвинения?
- Его арестовали.
- И тогда вы отказались от обвинений и не стали обращаться в суд?
- Я люблю его, - пробормотала она, трогая розовым кончиком языка
разбитую губу. В уголках ее глаз из-под размазанной туши сияло по
драгоценному и красноречивому доказательству кипучей страсти.
- Прежде чем мы по уши влезем в эту историю, давайте-ка выясним,
собираетесь ли вы _теперь_ предъявить ему иск?
- На сей раз с меня довольно. Собираюсь. Клянусь всеми святыми.
Серж мельком взглянул на Эдмондса и принялся заполнять бланк рапорта.
- Ваш возраст?
- Двадцать восемь.
В третий раз соврала. А может, в четвертый? Когда-то у него было такое
намерение: под каждым рапортом подбивать баланс правды и лжи.
- Род занятий?
- Актриса.
- Чем еще занимаетесь? Я имею в виду, когда не заняты на съемках или в
спектаклях.
- Иногда подрабатываю ночным администратором и старшей официанткой в
ресторане "Фредерик", что в Калвер-Сити.
Это местечко Сержу знакомо. В графе "Род занятий жертвы" он записал:
"Официантка в ресторане для автомобилистов".
Домоправительница поднялась - как змея со столба размоталась, подумал
Серж - и прошла к холодильнику. Заново уложила кубики льда в чистое
полотенце и вернулась к избитой.
- Этот сукин сын гроша ломаного не стоит. Больше я его сюда не впущу,
милая. Как жиличка ты меня устраиваешь, тут и говорить нечего, но этот тип
больше не может являться в мой дом.
- Не беспокойся, Терри, он и не явится, - сказала та, принимая
полотенце и прижимая его к скуле.
- До этого он избивал вас лишь единожды? - спросил Серж, переходя в
своем рапорте к повествовательному жанру и жалея, что не подточил карандаш
еще в участке.
- Ну, если по правде.. . Его арестовывали из-за меня еще один разок, -
ответила та. - Как увижу какого-нибудь симпатягу ростом под потолок, прямо
липну к нему, так что и не оторвешь.
Она улыбнулась и подмигнула Сержу здоровым глазом, из чего он заключил,
что его рост вполне бы ее устроил.
- Какое имя вы тогда носили? - спросил он, размышляя о том, что грудь
ее в общем-то умопомрачительной не назовешь, а вот ноги, пожалуй, хороши,
да и живот по-прежнему твердый и плоский, как гладильная доска.
- Кажется, тогда меня звали Констанс Девилл. Этим именем я подписала
контракт с "Юниверсал". Погодите-погодите, это было в шестьдесят первом.
Не думаю, чтобы.. . Господи, голова не варит. Мой мужичок, видать, вышиб из
нее все мозги. Давайте разбираться...
- Вы что-нибудь пили сегодня? - спросил Эдмондс.
- Еще в баре начали, - кивнула она. Потом задумчиво добавила: - Нет,
скорее всего, тогда я носила свое настоящее имя.
- Это какое же? - поинтересовался Серж.
- О Боже, голова раскалывается, - простонала она. - Фелиция Рэндэлл.
- Хотите обратиться к своему лечащему врачу? - спросил Серж, даже не
заикнувшись о том, что для жертв уголовных преступлений предусмотрено
бесплатное оказание срочной медицинской помощи: возить эту особу в
больницу и обратно ему совсем не улыбалось.
- Не думаю, что мне нужен док.. . Минуточку, я сказала - Фелиция
Рэндэлл? Господи всемогущий! Да ведь это не _настоящее_ мое имя. Я
урожденная Долорес Миллер, под этим именем росла и воспитывалась. До
шестнадцати лет была Долорес Миллер. Боже всемогущий! Чуть не забыла свое
истинное имя! Чуть не забыла, кто я такая есть, - произнесла она
удивленно, взглядывая поочередно на каждого из них.

В том же месяце, около трех ночи патрулируя Голливудский бульвар вместе
со своим напарником, которого звали Ривз и у которого слипались глаза,
Серж внимательно оглядел гуляющую по улицам Волшебной Столицы Мира
публику. Конечно, большинство - гомосексуалисты, кое-кого из них он уже
узнавал, оно и немудрено после того, как столько ночей наблюдаешь за их
охотой на солдат. Хватало здесь и других ловцов, что в свою очередь
охотились на гомосексуалистов, но в этих уже говорила не похоть, а страсть
поживиться, во что бы то ни стало выманить у тех денежки, используя для
того все возможные средства. Этим и объяснялось внушительное число драк,
ограблений и убийств, что были здесь явлением частым. До самого восхода
солнца, когда кончалось наконец его дежурство, Серж вынужден был
разбираться с этими поганцами по всякому дурацкому поводу, выступая в роли
третейского судьи и испытывая чувство гадливости и отвращения, то самое
чувство, что не оставляло его и неделю спустя, когда он возвратился в
Альхамбру и снял там свою прежнюю квартирку. В Холленбекском дивизионе он
имел беседу с капитаном Сэндерсом. Тот согласился уладить все формальности
с обратным переводом Сержа сюда, в Холленбек, заявив при этом, что помнит
Дурана как молодого и отличного сотрудника.
Бурк, похоже, закруглялся. Его уже давно никто не слушал, а Серж так
вообще не знал, о чем тот распространяется в данный момент. Он решил, что
сядет сегодня за руль. О том, чтоб сочинять рапорта, не хотелось и думать,
так что сегодня он сядет за руль. Мильтон всегда разрешал ему делать то,
что его душе угодно. Он любил работать с Мильтоном. И даже любил Бурка. И
даже любил его занудство. Встречается начальство и похуже. Как хорошо быть
снова здесь, в своем старом участке.
У Сержа стала исчезать прежняя неприязнь к этому району. Совсем не
Голливуд, совсем наоборот, полная противоположность всякой роскоши и
волшебству. Унылые, ветхие, нищие улицы с узкими, как могильные камни,
домами. И даже вонь от Вернонских боен никуда не испарилась. Место, куда
съезжаются иммигранты, едва переступив границу с Мексикой. Место, где
осело два, три поколения тех, кто не в силах сменить свой жребий. Он знал
теперь и о многих семьях русских молокан - бородатые мужики, не снимавшие
кителей, женщины в косынках, - нашедших прибежище между Лорена-стрит и
Индиана-стрит после того, как дома их превратились по чьему-то проекту в
дешевые постройки, сдаваемые по низким ценам. Здесь, в Бойл-хайтс, немало
было и китайцев, и китайских ресторанчиков, только вот блюда в них
подавали испанские. Много было японцев, чьи старушки все еще таскали в
руках солнечные зонтики. И конечно, жили здесь старые евреи, было их
теперь совсем немного, и иногда горстке этих дряхлых старичков приходилось
драить Бруклин-авеню, чтобы затем на измятую бумажку в десять долларов
нанять какого-нибудь пьяного мексиканца и уговорить его начать в храме
молебен. Скоро все эти старички перемрут, синагоги закроются, и Бойл-хайтс
перестанет быть прежним. Прежний Бойл-хайтс умрет вместе с ними. Были
здесь и арабы-лоточники, прямо на улице продававшие одежду и ковры. А
неподалеку от Северного Бродвея, там, где по-прежнему жили целые колонии
итальянцев, приютились цыгане. А на Хэнкок-стрит стоял индейский храм,
чьими прихожанами по преимуществу были индейцы племен пимо и навахо. А
меблированные комнаты Рамона-гарденз и Алисо-виллидж были забиты неграми,
которых мексиканцы разве что терпели, но не более. И конечно, жили здесь
новоявленные американцы мексиканских кровей, составлявшие восемьдесят
процентов всего населения Холленбекского округа. А в остальные двадцать
входили еще и несколько белых семей англо-протестантов, застрявших тут до
той поры, покуда не разбогатеют.
Но главное - здесь, в Холленбеке, было мало лицемеров, размышлял Серж,
медленно ведя машину по Бруклин-авеню к любимому ресторанчику Мильтона.
Почти у каждого на лице написано, кто он такой. Чудо, как удобно работать
там, где едва ли не у каждого написано на лице, кто он такой...

11. ВЕТЕРАН

- Сегодня ровно два года, как я пришел в Университет, - сказал Гус. -
Сразу после академии. Даже не верится. Летит же время!
- Я слышал, переводиться собираешься? - спросил Крейг.
- Давно пора. Уже все сроки вышли. Жду приказа со дня на день.
- И куда же ты хочешь?
- Все равно.
- Опять в негритянские кварталы?
- Нет, не мешало бы для разнообразия сменить обстановку. Может, подамся
немного севернее.
- А я рад, что попал сюда. Здесь быстро всему научишься, - сказал
Крейг.
- Лучше поспешай не торопясь, - сказал Гус и сбавил скорость, медленно
катя свой "плимут" к мигнувшему красным светофору. Он начинал ощущать
усталость от долгого сидения за рулем. Вечер был на удивление тих, и после
нескольких часов вялого и неспешного патрулирования полицейские со скуки
забавлялись одной лишь ездой, как забавляется старой игрушкой ребенок. Не
стоило им ужинать так рано, подумал Гус. Гадай теперь, чем заполнить
остаток ночи.
- Ты когда-нибудь попадал в перестрелку? - спросил Крейг.
- Нет.
- А как насчет лихой да отчаянной драчки?
- Не приходилось, - ответил Гус. - Так, ничего особенного. Несколько
задиристых ублюдков, но возню с ними настоящей переделкой не назовешь.
- Выходит, тебе повезло.
- Выходит, что так, - сказал Гус, и на какую-то секунду на него вновь
накатило прежнее чувство. Только он уже научился подчинять его своей воле.
Беспочвенный страх теперь посещал его редко. И если ему все же делалось
страшно, то всякий раз на это имелись веские причины. Как-то во время
ночного дежурства его напарник - им был тогда один старожил-полицейский -
рассказал ему, что за двадцать три года службы ему так и не довелось
участвовать в сколько-нибудь серьезных заварушках или палить из
револьвера, долг ему этого так и не повелел, и даже не доводилось
перекинуться шепотком со смертью, если не считать нескольких
дорожно-транспортных происшествий, а потому он вовсе не думает, что
полицейскому так уж необходимо ввязываться во все эти неприятности, да
никто и не ввяжется, покуда сам того сильно не пожелает. Такое суждение не
могло не утешить, только вот до седых волос тот полицейский дослужился не
где-нибудь, а в Вест-вэлли да в Ван-найсском округе, но и оттуда его
уволили, так что в Университетском дивизионе, вынужденный подчиниться
дисциплинарному переводу, он успел проработать лишь несколько месяцев. И
все же, думал Гус, хоть оба эти года мне удавалось избегать опасностей и
стычек, я боюсь. Но разве страху моего не поубавилось? Синий мундир да
значок на груди, бесконечная обязанность принимать решения и разрешать
людские проблемы (когда он даже знать не знал, как это делается, да только
в полночь на улице не было больше никого, кто бы мог лучше его с этим
справиться, - и он брал на себя смелость решать за других, и случалось,
что от его решений зависела чья-то жизнь), да, решения и проблемы, и синий
мундир, и значок - все это придало ему уверенности, о которой он даже и не
мечтал, даже не думал никогда, что способен на такую уверенность в себе. И
пусть он до конца не избавился от сомнений, жизнь его сильно переменилась
и он был, как никогда, счастлив.
Он был бы еще счастливее, если бы ему удалось перевестись в тихий белый
район и не мучиться комплексом вины. Но если он убедит себя, что
достаточно храбр - а больше ему нечего себе доказывать, - то почему бы не
перевестись тогда для полного счастья в Хайленд-парк, поближе к дому?
Только все это вздор. Если работа в полиции чему-то его и научила, то,
пожалуй, именно тому, что мечты о счастье - занятие для детей и дураков.
Лучше уж взирать на мир и самого себя с легким презрением.
Он вспомнил о раздавшихся бедрах Вики, о том, как лишние двадцать
фунтов могут изменить даже такую хорошенькую девушку, изменить настолько,
что он затруднялся сказать, почему так редко стремится к физической
близости с ней - оттого ли, что она боится забеременеть, или просто
потому, что она все сильней утрачивает былую привлекательность. И дело не
в том, что некогда холеное тело, будто созданное для постели, стало
грузным и массивным. Распадается личность - вот в чем вся штука! И
виноваты здесь лишь опрометчивость юности, поторопившей с женитьбой, да
трое детей. Это все оказалось не под силу девчонке, привыкшей висеть на
чьей-то шее, а теперь вот захомутавшей его собственную.
Гус подумал, что если у малышки не прошла простуда, то сегодня ночью
заснуть не удастся, и почувствовал, как в нем закипает благородный гнев.
Но он прекрасно знал, что сердиться на Вики не имеет никакого права.
Она была самой хорошенькой девушкой из тех, кто когда-либо выказывал к
нему хоть какой-то интерес. К тому же сам он отнюдь не был тем трофеем,
завоевав который следовало бы особо гордиться. Взглянув на себя в
зеркальце заднего обзора, он убедился, что соломенные волосы совсем
поредели: он облысеет задолго до своих тридцати. Вон и морщинки уже играют
у глаз. Он посмеялся над собой за то, что смеет сетовать на Викину
полноту. Но ведь не в том дело, подумал он. Не в полноте. Дело в ней
самой. В Вики.
- Тебе не кажется, Гус, что полицейские имеют больше шансов понять
истоки преступности, чем, скажем, пенологи, или типы, что занимаются
заключенными, или вообще все ученые-бихевиористы, вместе взятые?
- О Господи, - засмеялся Гус. - Ну и вопросик! Это что, из
какого-нибудь теста?
- Собственно говоря, так и есть, - ответил Крейг. - Я хожу на курсы
психологии в Лонг-Биче, и мой профессор как раз специализируется по
криминологии. Он считает, что полицейские довольно самонадеянны, свято
чтут свой клан, потому и варятся в собственном соку и не доверяют никому
из специалистов, но тем не менее только они и способны по-настоящему
понять суть преступления.
- Справедливая оценка, - сказал Гус. Он напомнил самому себе, что это
последний семестр, когда он может позволить себе бездельничать, иначе
окончательно растеряет навыки учебы. Если он все же захочет получить
диплом, для начала ему наверняка придется снова сесть за парту.
- Так ты согласен с ней? - спросил Крейг.
- Пожалуй, да.
- Сам я недавно как из академии, но не думаю, что полицейские так уж
привержены своему клану. Я не расстался ни с кем из старых друзей.
- Я тоже, - сказал Гус. - Но через годик и ты почувствуешь, что стал
относиться к ним чуточку иначе. Ты поймешь, что им многое невдомек. Так
же, впрочем, как и криминологам. Полиция - это место, где видишь всю
преступность целиком, всю ее сотню процентов. Видишь преступников
настоящих и нет. Видишь свидетельства преступлений и их свидетелей, видишь
совершение преступления или момент сразу после него. Видишь преступников,
совершающих его у тебя на глазах, или видишь их минутой позже. И видишь
жертв, случается, прежде еще, чем они ими стали, и знаешь при этом, что
станут ими они непременно, и видишь преступников до того, как они ими
сделались, и знаешь, что им уж суждено стать преступниками. Но сделать тут
ты ничегошеньки не можешь, хоть и знаешь из собственного опыта, что так
оно с ними и будет. _Знаешь_. Скажи об этом своему профессору, и он
наверняка решит, что тебе самому нужен психолог или какой другой
специалист по мозгам. Твой профессор видит людей в комнате для тестов и
под замком, а мнит себе, что разглядел насквозь преступников - тех
несчастных и малопривлекательных неудачников, о которых он так печется. Но
вот о чем он даже не догадывается, твой профессор, так это о том, что
многие тысячи удачливых победителей, гуляющих на свободе, замешаны в
преступлении ничуть не меньше проигравших неудачников. Да знай он, что
такое истинная преступность и как широко она распространена, он бы вмиг
растерял добрую половину своего самодовольства. Пусть полицейские и снобы,
да только не самодовольные болваны, потому что _такое_ знание не приносит
успокоения. Оно _пугает_.
- При мне ты никогда не был столь разговорчив, Гус, - сказал Крейг,
глядя на напарника с каким-то новым интересом, а того будто что-то толкало
выговориться, ведь с той поры, как уволился Кильвинский, ему не часто
доводилось беседовать на эти темы. Как бы то ни было, именно он,
Кильвинский, научил его всему этому, ну а после ему оставалось лишь
убедиться в его правоте на своем опыте.
- Трудно преувеличить близость наших контактов с людьми, - сказал Гус.
- Мы наблюдаем их тогда, когда не наблюдает их никто другой. Мы видим, как
они рождаются и умирают, как изменяют женам и как напиваются. - Теперь Гус
знал: за него говорит сам Кильвинский, и говорит словами Кильвинского, и
словно бы он снова рядом, и снова рядом голос его, и слушать его так
приятно.. . - Мы видим их тогда, когда они обирают ближних, и когда теряют
стыд, и когда им очень стыдно, и узнаем тайны, о которых не ведают их
собственные мужья или собственные жены, тайны, которые прячут они даже от
самих себя, и, черт возьми, когда тебе становятся известны все эти вещи
про людей, что не лежат в больницах, что не страдают в психиатрических
лечебницах, что не сидят в тюрьме, что даже на учете нигде не состоят, про
людей, которых ежедневно видишь на свободе, преспокойненько занимающихся
своими делами, - чего ж еще! - ты _знаешь_ их. По-настоящему. И конечно,
тогда ты замыкаешься в своем кругу, общаясь лишь с теми, кто тоже _знает_.
Это же естественно.
- Хорошо говоришь, Гус, - сказал Крейг. - Обычно ты будто воды в рот
набрал, я было решил уже, что ты меня невзлюбил. Тебе ведь известно, как
оно бывает с новобранцами, терзаешься по всякому поводу.
- Мне известно, - сказал Гус, тронутый детской искренностью Крейга.
- Всегда полезно послушать опытного полицейского, - сказал Крейг, и
Гус, поняв, что тот почитает его за ветерана, с трудом сдержал улыбку.
- Уж коли я начал философствовать, хочешь услышать определение
полицейской жестокости? - спросил Гус.
- Давай.
- Полицейская жестокость - это когда люди в форме под влиянием
полученных на работе стрессов начинают поступать так, как поступили бы
обычные граждане, лишенные самодисциплины полицейского.
- Шефа цитируешь?
- Нет, так говорил Кильвинский.
- Тот парень, что написал книжку о полицейском надзоре?
- Нет, Кильвинский - это великий философ.
- Никогда о нем не слыхал.
- А вот что он говорил о возмездии: "Мы отнюдь не желаем наказывать
правонарушителей и отправлять их в колонии и тюрьмы, мы только хотим
изолировать от них себя, если модель их поведения становится настолько
отличной от общепринятой, что неизбежно влечет за собой кровь и
страдания". Когда он это говорил, он был немного под мухой. Обычно
Кильвинский выражался куда проще.
- Ты был знаком с ним?
- Я у него учился. Еще он говорил: "Мне плевать, пусть любая ослиная
задница хоть до конца своих дней скребет бабенок да жрет наркотики, но
только пусть при этом безвылазно гниет в притоне". По правде, когда речь
заходила о реформах в тюрьме, Кильвинский перелибералил бы самого лютого
либерала. Он считал, что тюрьмы должны быть очень даже милыми местечками.
Считал, что глупо, бесполезно и жестоко пытаться карать или
перевоспитывать "людей с характером", как он их называл. Здорово это у
него получалось - рассуждать про то, насколько выгодны для общества
изобретенные им пенитенциарные учреждения, сплошная экономия на деньгах и
горе. Прямо завораживал.
- Три-А-Тринадцать, Три-А-Тринадцать, - позвал оператор. - Ищите
мужчину, семейная ссора, южная Хобарт-стрит, двадцать шесть, тридцать
пять.
- Эх, приятно поболтать тихим вечерком, - сказал Гус, - да долг зовет.
Пока Крейг говорил в микрофон, Гус свернул сперва на север, а потом
поспешил на восток, к Хобарт-стрит.
- Хорошо бы иметь такого вот Кильвинского своим профессором, - сказал
Крейг. - Думаю, он бы мне понравился.
- Да, тебе бы он понравился, - сказал Гус.
Выходя из машины, Гус вдруг осознал, до чего непривычна эта ночная
тишина для четверга. Мгновенье он прислушивался, но улица, заставленная с
двух сторон одноэтажными частными домишками, была совершенно безмолвна.
Как правило, дел по четвергам, в преддверии выходных, было хоть отбавляй,
однако, догадался он, пособия по безработице получат здесь лишь через
несколько дней, а так в этот четверг безденежье сделало людей кроткими.
- Если не ошибаюсь, это вон там, сзади, - сказал Крейг, освещая
фонариком розовый фасад оштукатуренного здания. Гус разглядел освещенное
крыльцо и последовал за напарником по тропинке к дому в глубине, из тени
которого им навстречу выступил негр с бейсбольной битой в руке и без
рубашки; в ту же секунду Гус отстегнул застежку на кобуре и, выхватив
револьвер, инстинктивно припал к земле - прежде чем сам понял, зачем он
это делает. Человек отшвырнул биту в сторону.
- Не стреляйте. Это я звонил. Говорю вам, то был я. Не стреляйте.
- Боже ты мой, - произнес Гус, наблюдая за тем, как негра, стоило ему
замахать высоко поднятыми ручищами, качнуло влево.
- Когда, парень, вот так прыгают с палкой наперевес, обычно без труда
допрыгивают до собственной могилы, - сказал Крейг, застегивая кобуру.
Гусу, чтобы убрать револьвер, пришлось задействовать обе трясущихся
руки, вдобавок он не мог произнести ни слова, не осмеливался раскрыть рот,
боясь выдать Крейгу - боясь выдать всему свету - свой беспричинный страх.
Было унизительно видеть Крейга всего лишь удивленным, толком даже не
напуганным, видеть, как он уже допрашивает пьяного негра, видеть в тот
самый момент, когда кровь бешено колотится в ушах и ты не можешь вникнуть
в суть их разговора, не можешь до того мгновения, пока негр не произносит:
- Я огрел недоноска битой. Там он и валяется. Кажись, я до смерти его
убил и хочу заплатить за все сполна.
- Показывай, - скомандовал Крейг, и Гус двинулся за ними к коттеджу,
выкрашенному, как и фасад дома, в розовый цвет, только вот каркас не
оштукатурен.
Гус глубоко вдохнул воздух и попытался успокоить трепещущее сердце. На
заднем дворе они обнаружили долговязого негра, лежавшего лицом вниз, мягко
постанывавшего и молотившего по земле костлявым кулаком. Голова его
походила на окровавленное ядро.
- Выходит, и не убил, - сказал пьяный. - А был уверен, что насмерть
кокнул.
- Можешь подняться? - спросил Крейг, явно успевший уже привыкнуть к
виду крови и понять, что для большинства людей сильная потеря ее от
нанесенных ран отнюдь не означает, что они не могут вполне прилично
владеть собой, если, конечно, раны эти не входят в категорию серьезных.
- Болит, - сказал лежачий и перекатился на локоть. Гус увидел, что пьян
он не меньше первого, о том же свидетельствовала и глупая ухмылка, которой
одарил он полицейских, прежде чем сказать: - Отправьте-ка меня в больницу,
и пусть меня там подошьют, начальник. Чего канителиться!
- "Скорую" вызвать? - спросил Крейг.
- Вообще-то необязательно, - сказал Гус, и голос его не дрогнул, - но,
пожалуй что, и не помешает. Иначе он окровенит нам всю машину.
- Я, начальник, ни на каких там заботах не настаиваю, - сказал раненый.
- Хочу самую малость - чтоб меня подшили.
А если б я его убил, что тогда, размышлял Гус, слушая, как отдается
эхом голос напарника, а затем тяжким камнем навалилась тишина. Женский
голос визгливо разогнал ее, Крейг отрегулировал громкость и повторил
заявку. Как-нибудь я так же перетрушу и убью кого-то, а потом спрячу страх
подальше, как спрятал его сегодня, когда он чуть не разорвал меня изнутри
только оттого, что кто-то выпрыгнул из темноты, размахивая бейсбольной
битой.
Крейг удивился, но револьвера не вынул, а я упал на брюхо и чуть не
спустил курок. Слава Богу, я не разрядил в него всю обойму, ему бы тогда
настал каюк, уж это точно! Если б не возник передо мной Крейг, я бы точно
его убил, думал Гус. Тело его действовало независимо от сознания. Он
обязательно это обмозгует - позже. Может, это и спасет его, когда придет
настоящая опасность. Но если она придет, то хорошо бы внезапно, без
предупреждения, вроде человека, выпрыгнувшего из темноты. Тогда меня
спасет мое тело, думал Гус. Может быть, спасет...
Сердце билось гулко, но уже не так часто. Гус вспомнил, что на целую
неделю забросил свой бег. Это не годится. За такой апатией следует тупик.
Он решил сегодня же после дежурства отправиться в академию. Ночь обещает
быть замечательной, и на беговой дорожке не будет никого, разве что
Сеймур, старый полицейский громила с огромным пузом, толстыми ляжками,
дубленой кожей и лицом как обожженная глина - результат двадцати лет езды
на мотоцикле. Иногда Гус встречал Сеймура часа в три ночи: пыхтя и
обливаясь потом, он топал по беговой дорожке академии. Зато, приняв душ,
облачившись в синий мундир, бриджи, черные ботинки и белый шлем, он
выглядел стройнее прежнего. Он гонял на мотоцикле с легкостью и грациозной
небрежностью, вытворяя на нем чудеса. И еще он был другом Кильвинского.
Гус и сам наслаждался ночными пробежками в компании Кильвинского. Он любил
послушать, как во время передышек, лежа на прохладном дерне, оба ветерана
обсуждали былые времена, когда все было просто и добро и зло разгуливали
без масок. После пятнадцати кругов Гус притворялся таким же уставшим, как
и Кильвинский, и тогда они вместе шли в парную и под душ, хотя Гусу ничего
не стоило пробежать без всякого напряга еще столько же. Сегодня
замечательная ночь! До чего же приятно ступить на свежую траву и бежать,
бежать по ней! Сегодня он постарается одолеть пять миль, пять трудных миль
в быстром темпе, тогда и парная не понадобится. Он примет душ, отправится
домой и, если не будет слишком жарко, проспит до завтрашнего вечера.
Проспит, если позволят дети, если Вики не попросит его сменить лампочку -
она сделалась слишком боязливой, чтобы самой влезть на стул ("Кружится
голова!"). И если Вики не потащит его за покупками. Оказывается, в наши
дни женщине никак невозможно ходить по магазинам самой, в одиночку. Даже
если удается оставить детей у соседки, это слабое утешение: ведь в
магазинах такая неразбериха, что не найти буквально ничего, хоть криком
кричи, особенно когда подумаешь, что надо возвращаться домой, где тебя
ждут трое детей и.. . О Боже, Гус, что, если я опять беременна? У меня
задержка на пять дней. Да, так и есть, так и есть!..
- "Скорая" уже едет, - сказал Крейг, цокая каблуками по дорожке, и Гус
отметил про себя: надо бы ему посоветовать разжиться туфлями на резиновой
подошве или по крайней мере снять с каблуков набойки: даже на обычном
патрулировании лучше ходить бесшумно. А с позвякивающим кольцом для
ключей, скрипучим ремнем да болтающейся дубинкой это и так непросто.
- Зачем ты его ударил? - спросил Крейг. Раненый принял теперь сидячее
положение и, покуда боль, пробиваясь сквозь винные пары, становилась все
ощутимее, подвывал настойчивее и громче.
- Я-то его предупреждал, что, коли опять будет путаться с Тилли, ему
несдобровать. Прошлый раз прихожу я, значит, домой пораньше и застаю их
дрыхнущими в постели, и виски мое выжрато до самого донышка, и так там им
вдвоем уютно, что голая Тиллина задница преспокойненько торчит себе кверху
прямо над его лапами, а эта штуковина так и сидит в ее утробе, а я,
значит, дотягиваюсь куда надо и вытаскиваю ее оттудова, а потом бужу его и
говорю, что, коли он хоть когда еще это сделает, я уж сумею огреть его по
башке, а сегодня, значит, являюсь я сюда пораньше и застаю их по новой, ну
и...
- Я свое получил, Чарли, - сказал раненый. - Ты прав. Так оно и было.
Гус услышал приближающийся вой сирены "скорой помощи" и взглянул на
часы. Когда они напишут рапорт, дежурство как раз закончится, и он сможет
отправиться в академию и бежать, бежать, бежать...
- Ты, Чарли, не дрейфь, я тебя не засажу, - сказал раненый. - Ты же мой
лучший друг. Лучше друга у меня отродясь не бывало.
- Боюсь, приятель, что Чарли все же придется прокатиться до тюряги, -
сказал Крейг, помогая раненому подняться на ноги.
- Никакого заявления я не подпишу, - предупредил тот, выпрямившись, и
тут же, сморщившись от боли, нежно ощупал голову.
- Не имеет значения, - сказал Гус. - Совершено преступление, и мы
упрячем его в тюрьму на случай, если с тобой что неладно и ты помрешь, на
нашу беду, в ближайшие несколько дней.
- Не дрейфь, Чарли, - сказал раненый. - Больно мне нужно помирать на
твою беду.
- Завтра, когда будешь болтать со следователями, можешь объяснить им,
что отказываешься предъявлять обвинение, - сказал Гус, и они двинулись все
вместе к дороге. - Ну а сегодня твой дружок поедет в тюрягу.
Неистовая красная мигалка возвестила о приезде "скорой помощи" ничуть
не хуже, чем сделала бы это уже отключенная водителем сирена. Гус посветил
фонариком, указывая нужный дом, и машина подкатила к обочине. Выскочивший
санитар взял раненого под руку, и водитель распахнул дверцу.
- Да ты не дрейфь, Чарли, не стану я подавать на тебя в суд, - сказал
раненый. - Да и о Тилли, как умею, позабочусь, покудова ты будешь жить в
тюрьме. О ней ты тоже нисколечко не беспокойся. Слышишь?

12. КЛИЗМА

У Роя глухо застучало сердце, когда в прижатой к уху трубке раздались
гудки. Дверь в отдел полиции нравов была заперта, и он знал, что по
меньшей мере в течение получаса сюда не забредет никто из тех, что выйдут
сегодня в ночную смену. Чтобы сэкономить на междугородном тарифе, он решил
позвонить Дороти по служебному телефону. Совсем непросто вносить
квартирную плату сразу в двух местах, отсылать ежемесячно Дороти алименты
и при этом еще что-то выкраивать себе на жизнь. Если к тому же тебе нужно
рассчитаться за купленную в рассрочку машину. Становилось все более
очевидным, что очень скоро ему придется продать свой "буревестник" и
пересесть в автомобиль подешевле, а ведь машина - одно из немногих
удовольствий, что у него остались.
Решив, что ее нет дома, он почти обрадовался и уже собирался было
повесить трубку, когда услышал вдруг ни на что не похожие нотки ни на что
не похожего голоса, так часто умудрявшегося обычное приветствие превратить
в вопрос.
- Алло?
- Привет, Дороти, надеюсь, не помешал?
- Это ты, Рой? Я была в душе.
- О, извини, я перезвоню.
- Не нужно. Все в порядке. Я уже надела халат. Что-нибудь случилось?
- Тот самый золотистый халат, что подарил я тебе на прошлый день
рождения?
- К тому времени, Рой, мы уже разошлись. А золотистый халат ты подарил
мне годом раньше, короче, на мне сейчас другой халат.
- Хм, как Бекки?
- Ты же видел ее на прошлой неделе. С тех пор она ничуть не изменилась.
- Черт возьми, Дороти, неужели нельзя хоть раз ошибиться и сказать мне
доброе слово!
- Можно, Рой, только прошу тебя не заводить больше этих разговоров. Еще
каких-нибудь восемьдесят девять дней, и с разводом будет все окончательно
улажено. Обратно мы не вернемся.
У Роя застрял комок в горле, глаза наполнились слезами. Несколько
секунд он молчал, пока не удостоверился, что ему удалось с собой
совладать.
- Рой.
- Да, Дороти.
- Это бесполезно, Рой.
- О Господи, я все-таки кое-что скажу тебе, Дороти. Вернись домой.
Прошу тебя. Не надо искушать судьбу.
- Мы уж столько раз проходили через это...
- Мне ужасно одиноко.
- Такому красавцу, как ты? Златокудрому синеглазому Аполлону Рою
Фелеру? Пока мы были вместе, у тебя не возникало никаких трудностей с тем,
чтобы разделить с кем-нибудь свое общество.
- Бог с тобой, Дороти, это случилось лишь раз или два. Я же тебе
объяснял.
- Знаю, Рой. Не в том штука. Конечно, ты был не самым неверным из
мужей. Только мне уже все равно. Мне больше нет до тебя никакого дела,
можешь ты это понять или нет?
- Пожалуйста, Дороти, отдай ее мне. - Он судорожно всхлипнул и тут же,
словно в груди прорвало плотину, зарыдал в трубку, боязливо косясь на
дверь и опасаясь, как бы кто из полицейских не вошел в нее раньше срока.
Оттого, что не может остановиться и что все это слышит Дороти, он сгорал
от стыда и унижения.
- Рой, прекрати. Рой, я знаю, как ты страдаешь без Бекки.
- Отдай ее мне, Дороти, - сказал Рой, шмыгая носом и отирая лицо
рукавом оранжевой спортивной рубашки в клетку, которую носил навыпуск,
пряча под ней ремень, пистолет и наручники.
- Рой, я ее мать.
- Я заплачу тебе сколько угодно, Дороти. В своем завещании отец отказал
мне кое-какие деньжата. Карл намекнул мне как-то, что, если я когда-нибудь
изменю свое решение и войду в семейное дело, возможно, я смогу прибрать их
к рукам. Я так и сделаю. Я тебе все отдам. Что только пожелаешь, Дороти...
- Я не продаю своего ребенка, Рой! Когда, черт тебя дери, ты
повзрослеешь?
- Я перееду к родителям. Пока я на работе, за Бекки могла бы
присматривать мама. Я уже с ней говорил. Ну пожалуйста, Дороти, ты даже
представить себе не можешь, как я ее люблю. Я люблю ее больше, чем ты.
Минуту трубка молчала, и по спине Роя поползли холодные мурашки от
испуга, что Дороти отключила телефон, затем она сказала:
- Может, так оно и есть, Рой. Может, ты ее и любишь по-своему. Только
не думаю, чтоб ты любил ее ради нее самой. Здесь что-то другое. А то, кто
ее любит больше, не имеет никакого значения. Главное, что ребенку, в
особенности маленькой девочке, нужна мать...
- Но есть же _моя_ мать...
- Будь ты проклят! Хоть бы раз в жизни заткнулся и подумал о
ком-нибудь, кроме себя! Я пытаюсь втолковать тебе, что Бекки нужна мать,
настоящая мать, так уж случилось, что эта мать - я. И мой адвокат, и я
сама объяснили тебе, что посещать ее, и даже чаще, чем положено, - твое
право. Ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится, естественно, не
выходя за рамки разумного. В этом отношении я буду очень либеральна. Не
думаю, чтобы и мои требования были несправедливы. И конечно, не так уж это
для тебя и трудно - заработать лишний доллар на грошовые алименты.
Рой трижды набрал полную грудь воздуха, его пронзила острая боль от
собственного унижения. Этого он и опасался, потому и решил в конце концов
высказать последнюю мольбу по телефону, и слава Богу, что решил. Из-за
этого развода он совсем обезумел, так что теперь едва мог контролировать
простейшие эмоции.
- Ты очень великодушна, Дороти, - наконец вымолвил он.
- Желаю тебе всего наилучшего, и воздай мне за это Господь!
- Благодарю тебя.
- Могу я дать тебе маленький совет, Рой? По-моему, никто тебя не знает
лучше, чем я.
- Почему бы и нет? Сейчас так легко поязвить на мой счет. Посоветуй мне
рухнуть замертво, и я, скорее всего, так и сделаю.
- Нет, Рой, не сделаешь. С тобой будет полный порядок. Послушай, приди
в себя и поезжай куда-нибудь. Ты хватался то за одно, то за другое, пока
не начал изучать криминологию. Ты говорил, что поработаешь в полиции
какой-то годик, но прошло уже два с лишним, а до диплома тебе так же
далеко, как до луны. Если быть полицейским - именно то, чего тебе хочется,
- что ж, прекрасно. Только не думаю, что это так. По-настоящему тебе ведь
это никогда не нравилось.
- По крайней мере это лучше, чем вкалывать ради куска хлеба.
- Прошу тебя, Рой, кончай дурачиться. Это последний совет, который я
даю тебе бесплатно. Возьми себя в руки. Пусть даже ради этого тебе
придется вернуться в отцовское дело. Ты можешь кончить куда хуже. Не
думаю, что ты станешь удачливым полицейским. Тебя вечно что-то не
устраивало в твоей работе, ты расстраивался из-за всякого пустяка.
- А может, у меня не имелось другого выхода, как быть несчастным?
Может, и не будет...
- Может, и так, Рой. Может быть. Но в любом случае поступай, как
считаешь лучшим для себя. Я уверена, что видеться нам придется часто,
если, конечно, ты будешь заезжать за Бекки.
- Вот в этом можешь не сомневаться.
- Будь здоров, Рой.
Он присел на заваленный бумагами стол и закурил, невзирая на мучившее
его несварение и подозрения на открывающуюся язву. Закончив первую
сигарету, он прикурил от тлеющего окурка вторую. Он знал, что огонь
принесет желудку лишь новые страдания, ну так что ж, чем хуже - тем лучше.
На миг в голове мелькнула мысль о новеньком, необстрелянном
"смит-вессоне", который покоился на его бедре и не давал ни на секунду
забыть о том, что он, Рой, впервые за свою карьеру полицейского выполняет
задание, переодевшись в штатское, словно шпик. Только сейчас он осознал,
до чего жаждал такого назначения, и, когда командир патрульной службы
поинтересовался, нет ли у него желания выручить коллег и поработать месяц
в полиции нравов, он тут же ухватился за предложение шефа.
Немного полегчало, и он решил, что глупо - просто дурной вкус! -
погружаться в размышления о "смит-вессоне", как он позволил это себе
минуту назад. Все не так уж плохо. У него еще есть надежда.
Ключ в замке повернулся, дверь резко распахнулась, и в комнату вошел
незнакомый Рою лысеющий, кричаще одетый человек. Ремень с кобурой свисал
через плечо, в руке бумажный пакет.
- Привет, - сказал Рой, вставая и надеясь, что с лица его исчезли следы
недавних слез.
- Здорово, - сказал человек, протягивая руку. - Должно быть, ты из
новеньких.
- Рой Фелер. Я здесь всего на месяц, кого-то замещаю. Сегодня только
третье мое дежурство.
- Вот как? А я Фрэнк Гэнт. С понедельника был в отгулах. Да, я слыхал,
что мы одолжились у патруля. - Кисть у него оказалась тяжелой, а
рукопожатие - крепким. - Не знал, что тут кто-то есть. Обычно тот, кто
приходит на дежурство первым, отпирает дверь.
- Моя вина, - сказал Рой. - В следующий раз так и сделаю.
- Вот и ладно. С остальными уже перезнакомился?
- Да. С тобой лишь не встречался.
- Выходит, отложил сливки напоследок, - улыбнулся Гэнт и положил
бумажный пакет поверх металлического ящика с картотекой. - Мой ленч, -
указал он на сверток. - А ты с собой не носишь?
- Нет, обе ночи выкладывал за него денежки.
- Лучше, пожалуй, приносить с собой, - сказал Гэнт. - Работая у нас,
лишаешься массы преимуществ, ты еще убедишься в этом. Сняв свой синий
костюмчик, ты сразу теряешь все дармовые кормушки. Приходится платить за
жратву или таскать ее с собой. Я вот таскаю. Работать в "нравах" довольно
накладно.
- Похоже, я перейму твой опыт. Выбрасывать на ветер кучу денег - сейчас
это не по мне.
- Кучу не кучу, а кое-что придется, - сказал Гэнт, садясь за стол и
раскрывая вахтенный журнал, чтобы внести в него запись за третье августа.
- Нам вручают несколько монет в неделю и хотят, чтоб мы укладывались в эту
сумму - слышишь, эта мелочь у них "суммой" называется, - только обычно мы
спускаем ее в первый же вечер. Ну а после тратишь собственные бабки, иначе
ведь и работа не выгорит. Что до меня, то я стараюсь тратить их как можно
меньше. У меня пять малышей.
- Полностью с тобой согласен, - сказал Рой.
- Тебе еще ничего не выдавали?
- Вчера в баре работали, копались в нарушениях закона по отпуску
спиртного, - ответил Рой. - Заказал на два доллара, но фактически истратил
пятерку. Недодали сдачу - три доллара.
- Такова уж наша судьба, - вздохнул Гэнт. - Работенка, конечно, что
надо, и, коли ты не привык сидеть сложа руки, тебе она придется по душе,
беда только с этими негодяями, что не желают раскошелиться ровно
настолько, насколько оно для пользы дела необходимо.
- Остаться здесь на постоянку я б не отказался. Может, появился бы шанс
показать, на что гожусь.
- Это уж точно, - сказал Гэнт, открывая пухлую картонную папку и
перелистывая какие-то бланки, в которых Рой научился уже узнавать
заявления о нарушении общественной морали. - Долго работаешь в
Центральном? По-моему, я тебя раньше не видал.
- Всего несколько месяцев. Пришел туда из Ньютонского.
- Из самых джунглей, а? Держу пари, ты рад, что вырвался оттуда.
- Хотелось перемены, чего-то нового.
- Когда уносишь ноги из Ньютона, любая перемена - к лучшему. Прежде я
тоже там работал, только до того, как началась эта возня за гражданские
права. Раз уж ниггеру обещают рай на земле, там уже по-человечески не
поработаешь. Никогда туда не вернусь.
- Это очень сложная проблема, - сказал Рой, закуривая новую сигарету.
Он потер ладонью пылающий желудок и выпустил через нос облачко дыма.
- В Центральном у нас тоже есть свои наседки, но не слишком много.
Большей частью они толкутся по Ист-Сайду и новостройкам, да еще кое-кто
слоняется поблизости. А в деловой части города им неинтересно: многовато
бизнеса и индустрии.
- Если хочешь, я помогу тебе с писаниной, - сказал Рой, начиная
раздражаться и чувствуя себя не в своей тарелке. Так всегда с ним
случалось, когда кто-то принимался рассуждать в том же духе о неграх.
- Да нет, ни к чему. Это старые заявления, подошла очередь проверить,
что по ним предпринято. Обычно ума не приложишь, что тут писать. Ты лучше
просмотри регистрационную книгу по проституции. С клиентурой ознакомиться
не помешает. Или почитай рапорта, чтобы знать, за что у нас тут
арестовывают. Успел уже словить какую-нибудь шлюшку?
- Нет, вчера сели на хвост одной парочке, но потом упустили. Пока что в
основном по барам промышляем. Взяли какого-то бармена за то, что обслужил
алкаша, вот и все аресты за два дня.
- Не печалься, Гэнт опять с вами, так что теперь поработаем.
- Ты случаем не сержант? - спросил Рой, отчетливо понимая, что все еще
не может с точностью определить, кто тут простые полицейские, а кто
начальство. Атмосфера здесь была совсем непринужденной и отличалась от
той, к которой он привык в патруле.
- О дьявол, да нет же, - рассмеялся Гэнт. - Конечно, мне следовало им
стать, да вот не сдал проклятого экзамена. Вот уже четырнадцать лет валяю
дурака и никак не сподоблюсь повыситься. Я такой же обыкновенный
полицейский, как и ты.
- Никак не разберусь в здешней структуре, - улыбнулся Рой.
- Сколько времени служишь?
- Три года почти, - ответил Рой и тут же испугался, что Гэнт припрет
его к стене, заставив считать месяцы: два года и три месяца явно не
дотягивали до "почти трех лет".
- В "нравах" все иначе, правда? Зовешь сержанта по имени и все такое.
Большая разница, если сравнивать с патрулем, а? У нас тут все равны.
Работа того требует. А она у нас тонкая. Приходится якшаться с самым
разным людом. Видишь грех во всех его разновидностях, какие только мог
вообразить, и даже в таких, которых себе и представить-то прежде не мог.
Обычный срок работы в этом дерьме - полтора года. Слишком много сучьей
грязи да подлости - в том, что видишь, и в том, какую жизнь ведешь.
Слоняешься всю ночь по барам, пьянствуешь и увиваешься за бабьем. Ты
женат?
- Нет, - сказал Рой, и резкий спазм заставил его вновь схватиться за
живот.
- Сами проститутки никого не прельщают, по крайней мере вряд ли это им
удастся, когда ты успел уже покрутиться в их обществе и узнать их
достаточно хорошо. Но по тем же барам шныряет множество сексапильных
смазливых задниц, одинокого бабья в поисках приключений, ну, знаешь,
просто любительниц-дилетанток и разных подстилок, ну а мы, ясное дело,
тоже там вечно околачиваемся. Тут уже попахивает соблазном. Единственное,
что требует от нас сержант Джакович, - не заводить любовных интрижек во
время работы. Если уж встретилась какая-нибудь очаровашка, назначать
свидание следует только на дни отгулов. Джейк говорит, что, если подловит
кого в пивной болтающимся с красоткой, уж лучше пусть она окажется
профессиональной шлюхой, не то он вышвырнет нас из отдела коленкой под
зад.
- Я как раз сейчас развожусь, так что мне пока не до женщин, - сказал
Рой и понадеялся, что Гэнт спросит его, когда намечается последнее
разбирательство, или выскажет хотя бы на сей счет какое-либо соображение.
Рой вдруг ощутил страстное желание говорить об этом - с кем угодно, с
любым, - возможно, что и Гэнту доводилось проходить через все это. Среди
полицейских таких людей хватает.
- Округ хорошо знаешь, Рой? - спросил Гэнт, вызвав у него
разочарование.
- Еще бы.
- Тогда можешь изучить вон ту карту со значками, - сказал Гэнт,
неопределенно махнув рукой на стену и начиная заполнять отчет, который
позже, Рой это знал, будет перепечатан и подшит к исковому заявлению.
- Чем мы сегодня займемся, шлюхами?
- Ага, ими самыми. Надо бы обстряпать несколько арестов. Давненько
что-то нам ничего стоящего не попадалось. Может, какие голубые объявятся.
Когда в журнале недостает записей, мы промышляем по этим мальчикам. Так
проще всего.
Рой услышал голоса, и в дверь вошел Филлипс, смуглый юноша с
непокорными волосами и жесткими колючими усами.
- Всем привет, - объявил он, швырнув на стол футляр из-под бинокля. Под
мышкой он держал "болтушку" - переносную рацию.
- Ты что, прямо из торговой палаты? Или из кабельного телевидения? -
спросил Гэнт. - Намечается крупная сделка?
- Может быть, - сказал Филлипс, кивая Рою. - Вчера, когда мы уже
собирались разойтись по домам, сюда позвонил тот головорез-стукач, с
которым работает Зигги, и сказал, что в "Пещере" сегодня будут крутить
порнуху. Не мешает проверить это гнездышко.
- Дьявол, да ведь тамошний бармен, Микки, знает любого из нас как
облупленного. Особо там не поработаешь. Я успел у них стольких повязать,
что меня они признают, даже если я явлюсь туда переодетый гориллой.
- Для притона, где посетители если не психи, так чокнутые, костюм
гориллы - наряд идеальный.
- Бывал в "Пещере"? - спросил Гэнт у Роя.
- Тот голубой бордель, что на Главной? - Рой вспомнил, как в первую же
ночь в Центральном ездил туда усмирять драку.
- Да, только там не одни голубые. Хватает и лесбиянок, и садистов, и
мазохистов, и наркош, и шлюх, и мошенников, и темных личностей, от
проституток-карманщиц до убийц, - уголовнички на любой вкус, причем у
каждого свои причуды. Кто бы потрудился там заместо нас, а, Филлипс?
- А ты не догадываешься? - сказал тот и улыбнулся Рою.
- Вот-вот, - сказал Гэнт. - Тебя в здешних краях никто покамест
опознать не может.
- Однажды я уже заглядывал туда в форме, - сказал Рой, отправляться в
одиночку в "Пещеру" ему отнюдь не улыбалось.
- В форме ты просто безликий самец, выкрашенный в синий цвет, - сказал
Гэнт. - А в цивильной одежде никто тебя и не узнает. Послушай, Филлипс, я
думаю, старина Рой прекрасно с этим справится.
- Угу, голубенькие пупсики кинутся на такого блондинчика, как мухи на
мед, - сказал Филлипс и издал смешок.
Вошли остальные члены дежурной команды. Симеоне и Ранатти были не
только напарниками, но и соседями, а потому ездили на работу вместе.
Сержант Джакович появился последним. Пока все рассаживались за длинным
столом в кабинете, где царил полный хаос, и занимались писаниной, Рой на
правах профана, не свыкшегося с установившейся практикой службы в команде
"нравов", почитывал рапорты по произведенным арестам. За исключением Гэнта
и Джаковича, которых можно было без особого преувеличения назвать людьми
пожилыми, его новые коллеги были сплошь молодыми ребятами, немногим старше
его самого. Одевались все примерно одинаково: яркие хлопчатобумажные
рубашки навыпуск и удобные брюки тоже из хэбэ. Такие не обидно испачкать
или разорвать, когда лезешь, к примеру, на дерево или ползешь вдоль темной
ограды. Рой это испробовал прошлой ночью, преследуя проститутку с клиентом
до дома последнего, где они надеялись пошалить, но только Рой с напарником
их все равно упустили: едва те исчезли в подъезде тусклого и выцветшего
жилого дома, как какой-то длинный негр с химической завивкой, без сомнения
выставленный там в качестве дозорного, вычислил обоих полицейских. Рой
обратил внимание, что у всех его товарищей туфли на мягкой резиновой или
рифленой подошве, с такой подметкой легко подкрасться, подглядеть или по
самый лоб засунуть нос в чужие дела. Рой так до конца и не уверился в том,
что хотел бы получить сюда назначение на целых восемнадцать месяцев: он
уважал чужие тайны. И подозревал, что от такой секретной слежки попахивает
фашизмом. И полагал, что люди, черт бы их побрал, заслуживают доверия и
что среди них, о чем бы там ни твердили циничные полицейские, паршивцев -
ничтожная малость. Тут он вспомнил замечание - или предостережение? -
Дороти о том, что ему никогда по-настоящему не нравилась его работа, но,
дьявольщина, чего ж ему еще нужно? - подумал он, работа в "нравах" обещает
быть просто захватывающей. По крайней мере с месяц.
- Рой, неси-ка сюда те рапорта, - позвал его Джакович, отодвигая в
сторонку свой стул. - Может, тебе будет полезнее сесть вот тут и заодно с
чтением этого вранья послушать и другую муть.
- Что еще за вранье? - спросил Ранатти, красивый юноша с глазами с
поволокой, носивший поверх тенниски перевернутую вверх тормашками кобуру.
Его темно-синяя рубашка с длинными рукавами аккуратно висела на спинке
стула, и Ранатти частенько проверял, не сползла ли она на пол.
- Сержант думает, что мы иногда преувеличиваем при составлении
рапортов, - пояснил Симеоне Рою. Розовощекий, чуть лопоухий, он выглядел
еще моложе Ранатти.
- Мне бы не стоило этого говорить, - сказал Джакович. - Но на деле Руби
Шэннон я проверил дюжину оперативников, и вы, ребята, оказались
единственными, от кого хоть изредка был какой-то толк.
- Ну что ты ноешь, Джейк, мы же завели на нее дело, ведь так? - просиял
Ранатти.
- Так-то оно так, - сказал Джакович, бросив осторожный взгляд сперва на
Ранатти, а потом на Симеоне. - Только вот она сообщила мне, что вы ее
накололи. Вам известно, что наш лейтенант не желает связываться с арестами
по ложному обвинению.
- Ф-уф, никакое оно не ложное, Джейк, - сказал Симеоне, - просто она не
устояла перед стариной Россо.
Он ткнул пальцем в сторону ухмыляющегося Ранатти.
- Да, выглядит и впрямь смешно, - сказал Джакович. - Обычно ей ничего
не стоит за целый квартал унюхать полицейского, а вот Ранатти, видите ли,
ее одурачил. Чушь, посмотрите-ка на него: чистый легавый, только что
вернувшийся с патрулирования.
- Нет, ты послушай, Джейк, - сказал Ранатти. - Мы в самом деле
подцепили ее на крючок совершенно законным образом. Честно говорю. Я
обработал ее в своем неподражаемом стиле: прикинулся лощеным молоденьким
итальяшкой, не вылезающим из бильярдных, она и клюнула. Думать не думала,
что я из "нравов".
- Настораживает и кое-что еще: совсем не похоже на Руби идти по
шесть-сорок-семь-А, - сказал Джакович. - Эй, Россо, она что, тебя
потискала?
- Клянусь, как перед Богом, она поиграла моей бибикалкой, - сказал
Ранатти, вздымая в небеса короткопалую и толстую десницу. - Прежде чем я
одел ее кулачки в железо, она своими пальчиками - большим и указательным -
успела дважды заставить ее продудеть.
- Ни одному из вас, мерзавцев, не верю, - сказал Джакович хихикающим
юношам. - На прошлой неделе мы с лейтенантом Фрэнсисом объезжали тусовки
местных шлюх, а на углу Пятой улицы и Стэнфорд-стрит остановились и
поболтали с Руби. В разговоре она упомянула "миловидного итальяшку",
"глазастого легаша", что оформил ее по ложному обвинению. Она утверждает,
что положила тебе руку на колено, а ты в момент арестовал ее за распутное
поведение.
- Послушай, босс, я распутен от колена и выше. Разве не слышал про
горячую кровь латинян?
Все рассмеялись, и Джакович обернулся к Рою.
- Я пытаюсь втолковать этим парням, чтобы они прекратили пробавляться
ложными обвинениями. Наш лейтенант очень щепетилен и не признает ничего,
кроме самых что ни на есть законных арестов. Если проститутка не говорит
тех нужных слов, после которых ты мог бы действовать решительно, или если
в ее потискиваниях да щекотке нет должного непотребства, в таком случае
нет и основания для законного задержания.
- А что, если она трясет тебя за ствол, Джейк? - спросил Симеоне,
закуривая толстую сигару, которая смотрелась комично в пухлых детских
губах. - Если она это делает, я говорю, что она заслуживает ареста за
распутное поведение. Рапорт можно чуточку и приукрасить.
- Черт тебя подери, Сим, никаких приукрашиваний! Это я и стараюсь вбить
тебе в башку. Послушайте, я ведь тоже не гвоздь цирковой программы, а
всего лишь один из клоунов. Босс говорит, чтоб мы выполняли полицейскую
работу честно и не сворачивали с прямой дорожки.
- О'кей, Джейк, но "нравы" - это особая полицейская работа, - сказал
Гэнт, впервые вступая в разговор.
- Послушайте, - сказал Джакович в раздражении. - Вы что, и вправду
хотите пересажать всех шлюх? Коли так, тогда лезьте вон из кожи, чтобы
состряпать фальшивый рапорт, и потом лжесвидетельствуйте в суде, добиваясь
обвинения. Но такая игра не стоит свеч. Проститутки неистребимы. Они будут
всегда. Зачем же рисковать своей работой из-за паршивого вранья, к тому же
уголовно наказуемого? И раз уж я об этом заговорил, босс иногда бывает
малость не в себе и может защемить тот хвост, что вы, к примеру,
выставляете под окном у гнездышка, где проститутка будто бы за десять
монет предлагает парню сеанс на французский манер, а ваши уши умудряются
про то прослышать.
- Ну и что? - спросил Симеоне, теперь уже без улыбки. - На прошлой
неделе мы так одну и застукали. Что-нибудь не так?
- Лейтенант рассказал мне, что не поленился подрулить к одному из жилых
домов, где какая-то команда вот таким же образом словила какую-то девицу.
Он не говорил, что это был ты, Сим, зато сказал, что чертов дом с той
самой стороны, откуда, как предполагается, подслушали ее наши доблестные
полицейские, не имеет окон. Сплошной бетон.
- Проклятье, - сказал Гэнт, внезапно поднявшись и широко зашагав через
всю комнату к свертку с ленчем, из которого вытащил новую сигарету. - Он
что, этот трахнутый мальчишка-лейтенант, считает, что здесь у нас
дискуссионный клуб при колледже с расписанными раз и навсегда вшивыми
правилами игры? Я никогда прежде на него не капал и не жаловался, Джейк,
но знаешь, как-то ночью он спросил меня, не пил ли я спиртного? Нет, ты
слышишь?! Спросить у "нрава", не пил ли он! Я ответил, да, лейтенант, мать
твою, как по-вашему, чем это я должен заниматься, когда промышляю в
каком-нибудь баре? Тогда он меня спрашивает, всегда ли мы платим за
выпивку и не принимаем ли бесплатных сандвичей от тех владельцев баров,
которым известно, что мы из легавых? Он хочет видеть здесь стадо
благочестивых трезвенников, прикалывающих денежки на обед к нижнему белью.
Если этот хрен не уймется, я увольняюсь из команды.
- Да успокойся ты. О Боже, - произнес Джакович, с опаской косясь на
дверь. - Он наш босс. Надо проявлять хоть немного лояльности.
- Этот парень своего не упустит, Джейк, - сказал Симеоне. - Пуп готов
себе надорвать, лишь бы стать самым молоденьким капитаном в нашем деле.
Бутончик расцветает. За такими вот бутончиками нужен глаз да глаз, иначе
они используют нас заместо навоза, чтоб сподручней цвести было.
Джакович беспомощно взглянул на Роя, и тот уже абсолютно точно знал,
что позже сержант будет увещевать его хранить полное молчание и не
выносить из этой комнаты прозвучавшие в ней жалобы и сетования. Несчастный
же он будет начальник, если позволит всему вот так закончиться, подумал
Рой. Ему не следовало доводить до такого, но, уж коли довел, сейчас он
должен поставить их на место. Нравится это или нет, но лейтенант был здесь
старшим офицером, командиром. Поменяйся Рой вдруг с ним местами - и спаси
Господь сержанта, разрешающего оскорблять своего командира.
- Эй вы, мятежники, давайте поговорим о чем-нибудь другом, - нервно
объявил Джакович, срывая с носа очки и принимаясь их протирать, хоть в
этом не было ни малейшей необходимости.
- Слыхали, скольких морячков повязали за эти выходные "нравы" из
Голливудского? - спросил Симеоне, и Рою показалось, что Джакович испытал
истинное облегчение, когда беседа перешла в иное русло.
- А что у них там, в Голливуде? - поинтересовался Гэнт.
- А что всегда? - спросил Симеоне. - Местечко кишмя кишит гомиками. Я
слышал, за этот уик-энд двадцать морячков арестовали по голубому делу.
Собираются уведомить генерала в Пендлтоновской учебке.
- Сейчас обмочу себе штаны, - сказал Гэнт. - Я тоже служил в армии, но
в то время все было иначе. А нынче даже морские пехотинцы сделались
другими.
- Точно. Я слыхал, там уже стольких голубей словили, что самые толстые
шишки в Пендлтоновском лагере боятся, как бы их кто не засек жующими
бананы, - сказал Ранатти. - И теперь они грызут их боком, все равно что
кукурузные початки.
- Кому-нибудь из вас посчастливилось уже работать по иску в "Риджент
армз"? - спросил Джакович.
- Может, используем нашего одолженного? - сказал Ранатти, кивая на Роя.
- По-моему, забраться в этот притон - единственный выход. Мы уже раз туда
прокрались. Я приставил лестницу к балкону второго этажа и поглядел на
комнату, где забавляются те две шлюшки, только вот не смог подобраться
близко к окну.
- Беда в том, что им подавай особеньких, - сказал Симеоне. - Думаю,
какой-нибудь посыльный, а может, даже двое работают с ними заодно и
засылают к ним наверх девчонок. Зарегистрируйся, Рой, в гостинице, и мы
сумеем что-нибудь подстроить.
- Рой слишком молод, - сказал Гэнт. - Нам нужен старичок, вроде меня,
да только я там уже столько времени кручусь, что какая-нибудь из тех шлюх
меня узнает почти наверняка. Как насчет тебя, Джейк? Ты уже не юн и
выглядишь вполне состоятельно: преуспевающий мужчина. Устроим тебе
загородное развлечение и что-нибудь выясним между делом.
- Было бы неплохо, - сказал Джакович, пробежав пальцами по редеющим
черным волосам. - Но босс не любит, когда сержанты слишком часто выходят
на охоту. Придется разведать, что у него на уме.
- В меблированных комнатах Кларка дело тоже кипит вовсю, - сказал
Ранатти. - В номерах шестом, седьмом и восьмом кровати превратились в
парники. Вчера мы с Симом отметились там, пробыли меньше часа, но за это
время бригада из трех проституток пропустила то ли дюжину, то ли чертову
дюжину клиентов. Клиенты шли один за другим, а поскольку они еще прежде,
чем попасть в парничок, регистрировались как постояльцы, местечко стало
золотым дном.
- Один парничок - уже золотое дно, - кивнул Джакович. - Из него еще
много чего может вырасти.
- Эта тройка и в самом деле трудится в поте лица. Даже не побеспокоятся
сменить простыни, - сказал Ранатти.
- А раньше была такая тихая заводь - мечта обывателя, - сказал Гэнт. -
Всякий раз, когда мне везло, я назначал там после работы свидание. Ужасно,
что проституция проникла и туда. Хозяин притона - милый старичок.
- Слишком много денег кроется в пороке, - сказал Джакович, обегая
взглядом каждого из них. - Кого угодно могут развратить.
- Эй, а вы слыхали, ребята, что натворил Харуэлл в уборной
Гартуэйтского театра? - спросил Симеоне.
- Харуэлл - это полицейский дневной смены, - пояснил Джакович Рою. -
Такой же псих, как Симеоне и Ранатти. У каждого из нас свой крест.
- Что он сделал на сей раз? - спросил Гэнт, заканчивая терзать
каракулями желтый лист стандартной бумаги.
- Он работал в уборной по поступившей от тамошнего директора жалобе.
Так вот, просверлил он, значит, по новенькой смотровой дырочке в стенках
между туалетами, а сам плюхнулся, не спуская штанов, толстым задом на
последний стульчак, просто сидел там и покуривал свою огромную сигару. Не
успел он докурить ее до конца, как входит какой-то голубь и идет прямиком
к дыре, что тот расковырял, и сует в нее под нос старине Харуэллу свой
конец. Лопес наблюдал за происходящим, спрятавшись за решеткой
кондиционера, что в восточной стене, и, поскольку мы добились от директора
оставлять в сортире все двери нараспашку, отбивая у голубей охоту
устраивать там насест, Лопес видел все, как на ладони. Он сказал, что,
когда тот парень пропихнул шланг в дыру, старина Харуэлл стряхнул пепел с
сигары, подул на ее кончик и, стоило тому раскраснеться, сунул тому типу
куда следует. Говорит, когда они оттуда уходили, голубь валялся на полу и
визжал благим матом.
- Этот выродок настоящий псих, - проворчал Джакович. - То был его
второй поход на дело. Не вызывает он у меня доверия. Выродок и псих.
- Слыхали про дырку в дамской гардеробной в универмаге Блумфильда? -
спросил Ранатти. - Ну, в которую один болван, мнящий себя остряком,
воткнул свою штуку, а она возьми да вылези с той стороны, где как раз
переодевалась какая-то старушенция. А та, не долго думая, всадила в нее
шляпную булавку, так что сукин сын покорно ждал, приколотый к собственной
веселой штуке, пока не приехала полиция.
- Я так давно слышу этот анекдот, что готов подстричь ему бороду, -
сказал Филлипс. - По-моему, его в свое время сочинил какой-то
легавый-балагур.
- Не знаю, не знаю, но история с Харуэллом - чистая правда, - сказал
Симеоне. - Ее мне Лопес рассказал. Говорил, еле ноги унесли. Харуэлл хотел
еще окольцевать того голубя. Нет, вы можете себе это представить: чуть
было к чертям собачьим не спалил парню конец, так еще хочет засадить его в
тюрягу? Лопес сказал ему: "Давай-ка лучше отсюда сматываться, чтобы
голубок никогда не дознался, что это его полицейский клюнул".
- В один прекрасный день выродка просто уволят, - не унимался Джакович.
- Послушай, на такой работе необходимо сохранять чувство юмора, -
осклабился Ранатти. - В противном случае спятить лете легкого.
- А хотел бы я увидеть ту сценку, - сказал Гэнт. - Голубь был белый? То
бишь сизый?
- Почти, - сказал Симеоне. - Он был итальянец.
- Ах ты, задница, - сказал Ранатти.
- Напоминаю, ребята, сегодня у нас мусорная ночка, - сказал Джакович.
- Как серпом по одному месту, - сказал Симеоне. - Я и забыл.
Господи-Господи, и оделся, как назло, прилично.
- Мусорная ночь - это ночь, когда мы помогаем дневной смене, - объяснил
Джакович Рою. - Согласились рыскать в отбросах, проверяя затемно ящики
перед еженедельным наездом мусорщиков, собирающих все это дерьмо. Дневная
смена снабжает нас адресами, где, по их подозрению, происходят сходки
букмекеров, а мы копаемся там в мусорных баках.
- Могу говорить всем своим приятелям, что я работаю в ФБР, - пробурчал
Ранатти, - во Ф-шивой да Б-лошиной Р-адости.
- Пока что это здорово срабатывало, - сказал Джакович Рою. - Уже в трех
местах бочки с мусором оказались набиты списками сделанных ставок. Так что
и дневная смена без дела не остается.
- А в благодарность за все я иду домой, воняя не хуже кучи мусора, -
сказал Ранатти.
- Как-то ночью мы ковырялись в ящиках, что за рестораном "Рыжий Кот
Сэма", - сказал Симеоне, улыбнувшись Джаковичу, - и нашли там голову
здоровенного хряка. У этого чертова борова башка была все равно как у
льва. Старый Рыжий Кот - тип еще тот, специализируется на негритянской
кухне. В общем, мы захватили голову с собой и принесли сюда вот, к Джейку,
сунули в его настенный шкаф и пошли по домам. А на следующий вечер явились
на работу пораньше, чтобы не прозевать момент, когда он его откроет, да
только в тот самый вечер наш новый лейтенантик получает сюда перевод, и
никто из нас его еще в глаза не видал. А ему предоставляют шкафчик Джейка.
Он отворяет дверцу и.. . не говорит ни слова. Ничего! А вслед за ним молчат
и остальные. Мы все, как один, уткнулись носом в писанину или в свои ящики
и ничегошеньки не сказали!
- Он потом признался мне, что принял это за посвящение в командиры, -
произнес Джакович, закурив сигарету и хрипло закашлявшись. - Может, потому
и взял нас в оборот.
- Давайте больше о нем не заговаривать. Меня это приводит в уныние, -
сказал Гэнт. - Ну что, ребята, готовы накинуться на работу?
- Прежде чем двинетесь, обождите минутку, - сказал Джакович. - На
сегодня у нас намечается большая заварушка. Ровно в час ночи идем брать
"Пещеру". Полагаю, до вас, парни, уже долетел об этом слушок, в такой
компашке просто невозможно что-либо утаить. Короче, из надежного источника
нам стало известно, что вечером в "Пещере" готовится солидное
жульничество: демонстрация непристойного фильма. Ума не приложу, в чем тут
причина, разве что дела Фриппо, хозяина заведения, идут из рук вон плохо.
В общем, слово сказано, и дьявольское местечко будет набито сегодня до
отказа. Что-нибудь знаешь о "Пещере", Рой?
- Немного, - кивнул тот.
- За последнее время мы здорово их потрепали, - сказал Джакович. - Еще
один хорошенький налет, и, я думаю, отберем лицензию на торговлю спиртным.
По всей видимости, сегодня это и случится. Ближе к полуночи вы, ребята,
бросаете все свои дела, встречаемся здесь. Займем у патруля с дюжину
одетых по всей форме полицейских, нам собираются помочь и две бригады из
административного отдела. Сеанс должен начаться около часу, мы зашлем
внутрь Роя. Как только фильм начнется, ты, Рой, будто бы случайно пройдешь
к уборной. Осведомитель сообщил нам, что после часу никто больше через
парадный вход не войдет и не выйдет. Выставь в окно сигарету и нарисуй ею
круг. Мы будем сидеть снаружи и следить за окном. Ну а затем откроем
ключом дверь и явимся через парадное.
- У вас есть ключ? - спросил Рой.
- А как же, - ухмыльнулся Ранатти. - Вон там, в углу.
Он указал на металлическую подпорку в четыре фута длиной. К краю ее
была приварена тяжелая стальная плита с приделанными к ней со всех сторон
ручками, чтобы при необходимости четыре человека, взявшись разом, могли ее
раскачать.
- С этим проблем не будет, - сказал Джакович. - Не думаю, что у тебя
возникнут какие-то трудности, но, если все же они возникнут, к примеру,
случится нечто непредвиденное - вычислят в тебе "нрава" или попадешь в
какую беду, - хватайся покрепче за табуретку, кружку пива или что-нибудь
еще и швыряй прямо в переднее окно. Тут-то мы и подоспеем. Да только
никаких проблем у тебя не будет.
- Значит, я просто сижу там и глотаю пиво? - спросил Рой.
- Вот именно. Закажи пиво и соси себе из бутылки, - сказал Ранатти. - В
этой гнусной норе ни к чему соблюдать приличия и тянуть его из стакана.
Эй, Сим, а Доун Лавере по-прежнему околачивается у "Пещеры"?
- На прошлой неделе видел ее у входа, - кивнул Симеоне. - Последи, Рой,
за этой сучкой. Самая сметливая из всех шлюх, которых я когда-либо видел.
Вмиг умеет раскусить легавого. Стоит ей заподозрить, что ты из "нравов",
она тут же примется за свой номер. Присядет рядом с тобой, обнимет за
талию и насквозь ощупает в поисках оружия и наручников, а чтобы занять
тебя на время, упрячет тебе под мышку огромный сосок. Будет шарить по
тебе, пытаясь найти кольцо от ключей, или вцепится в него руками - если,
конечно, сможет, - чтобы проверить, нет ли у тебя при себе ключей от
телефонной будки или от браслетов. И будет рыскать в поисках пары
бумажников: ей не хуже нашего известно, что большинство полицейских в
одном бумажнике носят деньги, а в другом - свой значок. Перед тем как туда
войти, советую тебе передоверить Гэнту и значок, и пушку, и что там еще у
тебя есть - тоже.
- Не знаю, нужно ли, - сказал Джакович. - Лучше уж пусть будет
вооружен. Не хочу, чтобы его обижали.
- Револьвер может изгадить все дело, Джейк, - запротестовал Ранатти. -
Не мешает ему свыкнуться с тем, что возможности у нас не слишком широки.
Всем нам нужно с этим свыкнуться, если мы желаем работать в полиции
нравов.
- Не знаю. Я подумаю над этим, - сказал Джакович.
- И еще, не дозволяй старушке Доун себя целовать, - хихикнул Ранатти. -
Она от души любит потереться о мальчиков, которых ей удается заманить.
Очень страстная шлюшка, только вот больна триппером да туберкулезом.
- Течет с обеих дырок, - кивнул Симеоне. - И постоянно.
- Выжирает по двадцать порций за ночь, - сказал Ранатти. - Как-то Доун
поведала мне, что уже даже не трахается. Мальчики большей частью
предпочитают ее голову, а не все остальное, оно и для нее гораздо легче:
не нужно раздеваться.
- Она лесбиянка? - спросил Гэнт.
- Еще бы, - ответил Ранатти. - Живет где-то там, в районе Альварадо, с
какой-то жирной и злющей буйволихой. Однажды призналась мне, что больше не
может заставить себя спать с мужиками.
- Мы выслушиваем исповеди обо всех девчоночьих трудностях, - сказал Рою
Филлипс. - Мы обязаны знать этих задниц вдоль и поперек.
- Хочешь, чтобы Рой поработал со мной? - спросил Гэнт у Джаковича.
- Хочу, чтобы сегодня все четверо работали заодно, - сказал тот. - И не
хочу, чтобы вы застряли на чем-нибудь другом, когда подоспеет время
отправляться в "Пещеру". Все четверо выходят отсюда вместе. Можете взять
две машины, но прежде решите, чем будете заниматься до полуночи, но
занимайтесь этим опять-таки вместе. Филлипс поработает со мной.
- Поедем-ка на Шестую и посмотрим, сумеет ли Рой обстряпать дела с
какой-нибудь проституткой, - предложил Гэнт Ранатти и Симеоне, достававшим
из ящика картотеки маленькие фонарики.
- Мусорная ночка, а я нацепил новенькую рубашку, - заворчал, жалуясь,
Ранатти, осторожно застегивая все пуговицы. Рой заметил, что была она ему
как раз впору, а кобура, подвешенная к плечу, оказалась совсем невидимой.
Не стоит ли и мне разжиться такой кобурой, подумал Рой, но решил обождать.
Пока что он в "нравах" лишь на какой-то месяц, и может пройти много
времени, прежде чем он получит сюда настоящее назначение. Но он непременно
им понадобится, и даже скоро. Спецмашина, полиция нравов.. . Кто-нибудь
обязательно им заинтересуется. Он был уверен, любому очевидно: полицейский
он исключительно хороший, но работа здесь - это лишь временно. Он знал,
что нужно думать об экзаменах, которые предстоит сдавать в текущем
семестре. Похоже, тут он сбился с курса. Возможно, подумал он, в этом
семестре я возьму отпуск.
Они расселись по двум машинам. Гэнт расположился за рулем зеленого
"шевроле" весом в две тонны, на кузов которого сзади "нравы" прикрепили
огромные покрышки, выказав максимальное старание в маскировке. Кто-то
подвесил на зеркало пушистого зверька, и Гэнт сказал Рою, что всю
ответственность за налепленные на заднее стекло переводные картинки несет
Симеоне. И все же, думал Рой, она, машина, похожа на ободранный, упавший в
цене, "переодетый" полицейский автомобиль. Судя по тому, что утверждал
Гэнт, управление выказало неприличную прижимистость в выделении средств на
финансирование своей секретной оперслужбы.
Гэнт подвез Роя к автостоянке, на которой ждала его собственная машина.
- Послушай, Рой, - сказал он. - Мы будем на пустыре за желтым домом,
что севернее Шестой, прямо у въезда на Таун-авеню. Совершишь мимо прогулку
и там нас увидишь. Потом прокатишься несколько кварталов по Шестой улице и
постараешься, несмотря на столь раннее время, найти какую-нибудь
проститутку, а может, и парочку. Если приколешь, тащи обратно к месту
встречи.
- Ладно, - сказал Рой.
- Ты уверен, что прошлой ночью отчетливо понял, что требуется для
ареста шлюхи? - спросил Гэнт.
- Получить от нее предложение заняться сексом за деньги, - ответил Рой.
- По-моему, достаточно просто.
- О'кей, Рой, действуй, - сказал Гэнт. - Если встретишь шлюху, очень
похожую на переодетого бабой мужика, не кидайся на него. Пропусти и
попытай счастья с другой. Мы не расставляем силки голубкам в одиночку. Это
самые опасные и непредсказуемые ублюдки в целом мире. Так что промышляешь
только по женщинам - настоящим женщинам.
- Ладно, - сказал Рой, горя желанием поскорее начать. Ночь была темной,
и находиться здесь, на городских улицах, облаченным в гражданское платье
было почти то же самое, что впервые выйти сюда из домашних стен. Было это
одновременно жутко и волнительно. У Роя глухо застучало сердце.
- Действуй, малыш, - сказал Гэнт. - Только будь спокоен.
Сворачивая на восток к Шестой улице, Рой обратил внимание, что руки его
стали липкими и холодными, а руль сделался скользким. Причина была не в
том, что он один, да один он, по сути, и не был: от Гэнта, Ранатти и
Симеоне его отделяли лишь несколько кварталов. Но в первый раз разъезжал
он по городу в качестве полицейского, не имеющего при себе ни значка, ни
синего мундира, - полицейского, лишенного их защиты, и пусть он знал эту
улицу как свои пять пальцев - все ему казалось чем-то странным и
незнакомым. Сотрудник полиции нравов теряет это удобство - носить большой
медный знак на груди, подумал он. Зато обретает подлинность. Без синего
мундира он превращается в рядового человека, обязанного действовать так
же, как любой другой житель, вышедший на улицу. Его уверенность явно пошла
на убыль. Что это, нервозность или нечто серьезнее? Он положил руку себе
на грудь и сосчитал гулкие удары. Неужели страх?
Первую проститутку Рой увидел на углу Пятой и Стэнфорд-стрит. Тощая
негритянка с прямыми ногами; по ее алчущему взгляду он догадался:
наркоманка. Он поравнялся с ней, и она улыбнулась.
- Привет, блондинчик, - сказала она, подходя справа к его машине и
заглядывая внутрь.
- Привет-привет, - сказал Рой и выдавил ответную улыбку, мысленно
отругав себя за дрожь в голосе.
- Я тебя тут раньше не встречала? - спросила та, не стирая с лица не
слишком аппетитной ухмылки, обнажившей плохие зубы, и внимательно
осматривая машину. Сразу заподозрила неладное, подумал Рой.
- Никогда здесь раньше не бывал, - ответил он. - Один дружок
рассказывал про это местечко. Говорил, при желании я мог бы неплохо тут
поразвлечься.
- Чем зарабатываешь на хлеб, малютка? - улыбнулась она.
- Я страховой агент.
- Забавно, а по-моему, похож на легавого, - сказала та, буравя его
глазами.
- Легавый? - Он судорожно рассмеялся. - Только не я.
- Похож на молодого легаша, ну прямо копия, - произнесла она не мигая.
Он совсем сник.
- Слушай, своей глупой болтовней ты действуешь мне на нервы, - сказал
Рой. - Могу я тут поразвлечься или нет?
- Может, да, а может, и нет, - сказала она. - А что у тебя на уме?
Рой вспомнил вчерашнее предупреждение Джаковича остерегаться всяческих
ловушек. Он знал, что девица пытается вынудить его самого сделать ей
предложение.
- А то не догадываешься, - сказал он, стараясь изобразить на лице
застенчивую улыбку, но не ручаясь за конечный результат своих стараний.
- Дай-ка мне свою карточку, малютка, может, когда и захочу оформить у
тебя страховку.
- Карточку?
- Визитку. Дай мне свою визитную карточку.
- Послушай, я человек женатый. И не хочу, чтоб ты узнала, как меня
зовут. На что она тебе? Собираешься меня шантажировать, так, что ли? -
сказал Рой, поздравляя себя по поводу собственной находчивости и отмечая
на будущее, что хорошо бы позаимствовать несколько визиток в каком-нибудь
страховом бюро.
- Ну ладно, - спокойно улыбнулась та. - Тогда сотри с нее свое имя или
зачеркни вон той ручкой, что торчит у тебя из кармана рубашки. Только дай
мне убедиться, что она у тебя имеется, эта твоя визитка.
- Да у меня и нет при себе, - сказал Рой. - Будь смелее, давай лучше
перейдем прямо к делу.
- У-гу, - произнесла она, - давай перейдем, только мое дело - забота о
собственной фирме. Коли у страхового агента бумажник не набит миллионом
карточек, выходит, он нищ, этот страховой агент.
- Пусть я буду нищим страховым агентом, ну и что с того? - сказал Рой
без всякой надежды, глядя, как она поворачивается, чтобы уйти.
- Да из тебя даже легаш никудышный. - Она одарила его через плечо
презрительной усмешкой.
- Ах ты, сучка, - сказал Рой.
- Ирландская харя, онанист голубоглазый, мать твою.. . - парировала
проститутка.
Рой свернул направо, проехал к югу до Седьмой улицы, затем вернулся на
Шестую и остановил машину, загасив фары, в полуквартале от того места, где
тормозил перед тем, и принялся наблюдать за проституткой, болтавшей с
длинным негром в серой фетровой шляпе. Тот кивнул ей и быстро направился
вниз по улице к жирной девке в зеленом атласном платье. Рой ее прежде не
встречал. Она кинулась в дом и заговорила о чем-то с двумя женщинами,
столкнувшись с ними у входа. Рой включил зажигание и поехал к месту
встречи, Гэнта он нашел сидящим на заднем сиденье той машины, в которой
прибыли сюда Ранатти и Симеоне.
- Лучше попытать счастья где-нибудь еще, - сказал Рой. - Я засыпался.
- Что случилось? - спросил Гэнт.
- Одна тощая кляча в коричневом платье узнала меня: скорее всего,
видела тут как-то в форме, - солгал Рой. - Уставилась на меня, а потом
побежала и растрезвонила об этом всем местным шлюхам. Здесь торчать
бесполезно. Я засыпался.
- Давайте прошвырнемся к парку и повяжем какого-нибудь бойкого голубка,
- предложил Ранатти. - Давненько мы их не ловили.
Оставив свою машину на стоянке рядом с участком, Рой вновь пересел в
казенный автомобиль к Гэнту, и они отправились в парк. Рой был удручен
тем, что до сих пор так и не сумел никого арестовать, но решил, что позже
вечером, в "Пещере", он наконец наверстает упущенное. Тут вдруг его
осенило, что он ни малейшего понятия не имеет о том, как арестовывать
гомосексуалиста.
- Расскажи-ка мне в деталях, как можно подцепить на крючок голубого, -
попросил он.
- Это проще, чем вязать шлюх, - сказал Гэнт, небрежно ведя машину по
вечернему городу. - Достаточно ему в публичном месте сделать непристойное
предложение. Или начать тебя щупать. Но, насколько я понимаю, совсем не
обязательно дозволять ему мять твои причиндалы. Как только почудится, что
он потянулся почесать тебе яйца, хватай его сразу за лапу, вот и весь
арест. А в рапорте напишем: он трогал тебя за наружные половые органы. А
то, что говорит Джакович о незаконных арестах да привирании в отчетах, -
всю эту муть я даже на свое дерьмо не обменяю. Я никому не позволю
касаться моего инструмента, пока не удостоверюсь, что этот "кто-то" носит
платье и что под ним млеет женское тело.
- Выходит, вполне хватает одного только устного предложения, - сказал
Рой.
- Да, вот именно. Но кое-кто из гомиков по-настоящему агрессивен. Не
успеешь сказать "привет" - бац! - а он уж огрел тебя по загривку. Я не
настаиваю, чтобы ты принимал всю эту чушь на веру, просто скажу, что
расставлять силки для голубков - занятие не из приятных. Может, нам
удастся словить их в капкане.
- Только и разговоров, что о капкане. Что это такое? - спросил Рой,
начиная ощущать легкий дискомфорт от перспектив "голубиной охоты".
- То, что мы зовем "выгодной позицией", - ответил Гэнт и за Центральной
приемной больницей прибавил скорости, поднимаясь по Шестой улице. - Голуби
сшиваются в самых разных местах, к примеру в общественных туалетах. Ну и в
некоторых из них имеются вентиляционные отверстия, заделанные тяжелой
решеткой или чем-нибудь еще. Сквозь них можно подглядеть за всем, что
происходит внутри. К тому же почти везде для нас оставляют нараспашку
сортирные двери. Вот мы, стало быть, садимся в капкане, как его у нас
окрестили, и подсматриваем за тем, что творится в уборной. Конечно, есть
здесь и юридические тонкости типа предполагаемых мотивов и пробного
осмотра, но я расскажу тебе о них, когда будем составлять рапорт по аресту
- если, разумеется, кого-то поймаем. Порой мы используем электронику и
запускаем в капкан какого-нибудь парня с рацией, если он засекает в
сортире непотребство, то шепчет нам в микрофон, тут-то мы и являемся. Хочу
предупредить тебя насчет голубых. Не знаю, кого ты рассчитываешь увидеть,
но могу сообщить тебе, что голубь частенько не отличается от обычного
мужика. Он может быть здоровенным лбом с мужественной физиономией,
собственной женушкой, детьми и отличной работой, может быть интеллигентом,
профессиональным спортсменом, адвокатом и военным, священником и даже
полицейским. В эти капканы попадались люди самых разных занятий,
представляющие все уровни общественного положения. У каждого свои причуды,
и, если желаешь услышать мое мнение, любой паренек с такой вот
"голубенькой" причудой, которой он вынужден время от времени потакать,
рано или поздно примется искать подходящую общественную уборную или какой
другой вонючий пятачок, где шастают гомики. По-моему, это вроде прелюдии к
любовной игре, способ распалить похабный трепет. В свое время я
перебеседовал с миллионом голубков, так вот, многие из них признавались,
что, даже имея возможность получить удовольствие наедине с осмотрительным
и неболтливым дружком, тем не менее от случая к случаю ощущали
настоятельнейшую необходимость отправиться на поиски приключений в
подобное местечко. Не знаю почему, но только знаю, что так оно и есть.
Беда в том, что тут, как я уже говорил, можно нарваться на совершенно
добропорядочного с виду парня, респектабельного супруга и все такое, и,
если он раскусит, что ты из полиции, сукин сын делается невменяем. Вдруг в
его башке рисуется крупный скандал, а мамочка с детишками и все знакомые
уже читают на первой странице "Лос-Анджелес таймс" про то, что старина
Херби оказался на поверку грязным педом. Вот что творится в его
расплавившихся от страха мозгах. Так что с ним надо держать ухо востро.
Бери ты его за убийство, он бы и близко так не паниковал. И не был бы
столь опасен. Этот хрен буквально готов тебя прикончить, лишь бы убраться
подобру-поздорову. И слушай мой совет: нечего рисковать своей шкурой ради
какого-то паршивца, за поимку которого в суде тебя никто не наградит даже
плевком. Знаешь, что причитается голубю, угодившему на скамью подсудимых?
Около пятидесяти долларов штрафа, только и всего. Иначе ему пришлось бы
ждать сотни лет, прежде чем суд разберется с его предшественниками и
дойдет очередь до него. Но они, голуби, ни о чем таком даже не
подозревают, а если не подозревают, значит, и не думают об этом тогда,
когда ты их арестовываешь, а вместо этого каждый из них думает лишь о том,
как бы от тебя улизнуть. Короче, все они чокнутые, если б было не так, они
бы вообще никогда не очутились в этих чертовых сортирах и не угодили бы в
наш капкан. А потому будь осторожен, когда расставляешь голубям силки.
- Буду, - сказал Рой, чувствуя, как бешено заколотилось сердце. Он не
был готов к тем опасностям, что подстерегали его на службе в полиции
нравов. Когда он прознал, что получает сюда назначение, он смутно
представлял себе лишь девчонок да выпивку. Сейчас он вспомнил, что за два
года работы полицейским ему, по сути, так и не доводилось участвовать в
сколько-нибудь приличной драке. Несколько раз пришлось помогать напарнику
валить кого-нибудь на землю и без особого труда надевать на него
наручники. Но он никогда по-настоящему не ударил человека и никогда не был
избит сам. А у сотрудника полиции нравов нет даже дубинки при себе.
- Ты носишь с собой кастет? - спросил Рой.
- Уж будь уверен, - сказал Гэнт, задирая рубашку и показывая черный
кастет с зазубренными краями, торчавший у него из-за пояса.
- Может, и мне стоит прикупить, - сказал Рой.
- Думаю, совсем не помешает, - кивнул Гэнт. - Иногда наши парни уясняют
на собственной шкуре очень полезные вещи. То, к примеру, что захват,
который учат тебя в академии выполнять на счет раз-два, похоже, никак не
применим, если ты скользишь, изгибаясь, будто змея, по облитому мочой
кафельному полу в каком-нибудь сортире заодно с потным, как боксерская
подмышка, голубком; или если борешься в темном гостиничном коридоре со
сводником какой-нибудь стервы, а твой напарник знать не знает, где тебя
черти носят.
- После всего, что ты порассказал, эта работка не кажется чересчур
приятной, - слабо улыбнулся Рой.
- Я только говорю о худшем из того, что может стрястись, - сказал Гэнт.
- Обычно такое случается с юными горячими головами, с дикими борзыми,
вроде Ранатти и Симеоне. Ну а ты держись старых бывалых псов, вроде меня,
и все обойдется. Пусть мы не повяжем стольких, скольких успеют эти ребята,
зато домой каждую ночь будем возвращаться целыми и невредимыми.
Гэнт остановил служебную машину неподалеку от парка, и они пошли к
живой изгороди, окаймлявшей пруд с южной стороны. Там они нашли Ранатти и
Симеоне. Растянувшись на травке, те курили и швыряли жареными кукурузными
зернами в шипящего черного гусака, который хоть и принимал их подношение,
но откровенно презирал обоих за чересчур назойливое милосердие.
- Всем на дармовщинку наплевать, - сказал Ранатти, указывая сигаретой
на свирепого гуся, пресытившегося кукурузой и враскачку направившегося к
дальней кромке воды.
- Ну что, поохотимся или проверим капканы? - спросил Гэнт.
- Как пожелаешь, - пожал плечами Симеоне.
- А как пожелаешь ты, Рой? - спросил Гэнт.
- Черт, почем я знаю, я ведь еще зеленый, - сказал тот. - Шляться по
парку, прикидываясь педиком, - это и есть "охотиться"?
- Нужно лишь притвориться доступным товаром, - сказал Симеоне. - Вовсе
не обязательно носиться по всему парку и звенеть монетами в кармане брюк.
Просто разгуливай себе и трави байки с голубками, что клюнут на тебя.
Обычно один или двое из нас охотятся под деревьями, а еще парочка
где-нибудь выжидает. Если тебе сделают предложение, веди голубя к месту
встречи, точнее - к засаде. Скажи, что у тебя здесь рядом машина или
квартирка, или наври с три короба чего-нибудь еще. Только доставь его к
нам, а там уж мы навалимся всей гурьбой. Никто никогда не берет голубя в
одиночку.
- Я уже ему объяснял, - сказал Гэнт.
- Ну а коли брезгуешь играть роль гомика, за что я, кстати, нисколько
тебя не виню, сам того не выношу, - что ж, в таком случае можно проверить
капканы, - сказал Ранатти. - Тут тебе понадобится только глядеть на то,
как они меж собой распутничают. Фактически ты с ними и не общаешься, не то
что во время охоты.
- Давайте проверим капканы, - сказал Рой.
- Вы как предпочитаете, сидеть внутри или снаружи? - спросил Симеоне у
Гэнта.
- Снаружи. А ты как думаешь?
- Ты хотел от него чего-то другого? - спросил Ранатти.
- Он уважает старших, - сказал Гэнт, и они побрели через парк. Вечер
был теплым и по-настоящему летним, легкий ветерок, бегущий от пруда,
приятно холодил Рою лицо. Почти все утки уже спали. Здесь, в стороне от
неукротимого потока машин и уличного шума, было тихо и покойно.
- Красивое место, - сказал Рой.
- Парк? - спросил Ранатти. - Конечно. Только кишмя кишит гомиками,
ворами и всякими задницами. После наступления темноты никто из порядочного
люда тут прогуляться не отважится.
- Кроме нас, - сказал Симеоне.
- Он ведь сказал "порядочного люда", - напомнил ему Гэнт.
- Периодически затемно сюда забредают всей семьей какие-нибудь
простачки, приехавшие в наши края совсем недавно, но очень скоро они
понимают, что почем. Прежде уборные запирались на ночь, но потом один
мозговитый администратор парка решил оставлять их открытыми. Открытые
сортиры приманивают голубей, словно мух.
- Голубых мух, - сказал Симеоне.
- Раньше по ночам их здесь крутилось не больше сотни. Теперь - не
меньше тысячи, тьма-тьмущая. Возможно, мы закроем сортиры опять.
- Вон он где, - сказал Гэнт Рою и показал на большое оштукатуренное
строение, расположившееся у рощицы из вязов, шелестевших листвой на
крепчавшем ветру. - Там-то мы с тобой и переждем, Рой, за теми деревьями,
- сказал Гэнт. - Когда они выйдут из капкана, мы их увидим, подбежим и
поможем.
- Как-то раз, - сказал Симеоне, - мы тут вдвоем словили восемь
голубков. Один из них жрал у другого, а еще шестеро окружили их и ласкали
им все, что только попадало под руку.
- Настоящая цирковая акробатика, - сказал Ранатти. - Мы незаметно
выбрались из капкана и ломали голову над тем, что же, черт подери, делать
со всей этой восьмеркой. В конце концов Сим замечает около сарая с
инструментами связку черепицы, тогда он засовывает к тем свою башку и
орет: "Эй вы, голуби, все арестованы!" Потом захлопывает наглухо дверь и
несется обратно к связке с черепицей, а как только кто-то из них пытается
выйти наружу, начинает метать черепицей в дверь. По-моему, он забавлялся
от души. Сам я побежал к телефонной будке, что на углу, и вызвал подмогу,
и, когда сюда понаехали зебры, все восемь голубков так и торчали в
нужнике. Ну а у стенки вид был такой, словно ее атаковал взвод
пулеметчиков.
- Понял, почему я говорил держаться меня и тогда беда пройдет стороной?
- сказал Гэнт, шагая к рощице, где им предстояло ждать. - Почему бы тебе
не сходить с ними внутрь на какое-то время, а, Рой? Лучше один раз
увидеть...
Ранатти вытащил из кармана кольцо с ключами и отпер висячий замок на
двери огромного сарая с инструментами, пристроенного к боковой стене. Рой
вошел в него, за ним последовал Ранатти. Он придержал дверь и после
прикрыл ее за ними. Внутри было темно и мрачно, только в шести футах над
землей, прямо под самой крышей, на стене виднелось пятно света. Ранатти
взял Роя за локоть, повел его сквозь темень и указал на ступеньку и
лестницу длиной фута в три, ведущую к светлому лоскуту. Рой поднялся по
ней и заглянул через тяжелую решетку из толстой проволоки в уборную. Футов
тридцать на двадцать, прикинул он. Если ему когда-либо придется предстать
перед судом и отвечать на вопросы защиты по поводу произведенного ареста,
среди них может оказаться и вопрос о размерах помещения. Четыре писсуара
отделены от четырех стульчаков металлическими перегородками. Рой обратил
внимание, что ячейки спереди не имеют дверей, а в перегородках между
туалетами просверлено несколько глазков.
Какое-то время они ждали в полной тишине, затем Рой услыхал
направлявшиеся по бетонной дорожке к уборной шаркающие шаги. В дверь
ввалился старый сгорбленный бродяга, в руке он держал узел, который тут
же, не успев войти, принялся открывать. Из грязного пакета он достал
четыре винные бутылки и осушил каждую до дна, едва ли нацедив в общей
сложности больше чем с полглотка. Потом сложил бутылки обратно в пакет, и
Рой с удивлением подумал, какую они еще могут иметь для него ценность?
Старик прошел, шатаясь, к последнему стульчаку, снял грязнющий пиджак, его
качнуло, он врезался боком в стенку, выпрямился и стащил с огромной
лохматой головы давно поникшую шляпу. Потом бродяга снял штаны и одним
махом приземлился на стульчак. Эхо могучего взрыва потрясло уборную.
- О Господи, - прошептал Симеоне. - Повезло же нам с этой газовой
атакой!
Мгновенно комната задохнулась зловонием.
- Боже ты мой, - произнес Ранатти, - тут запахи как в нужнике.
- А ты что, думал, сидишь в цветочном магазине? - спросил Симеоне.
- Эта работа просто унизительна, - буркнул Рой и пошел к двери, чтобы
глотнуть свежего воздуха.
- Смотри-ка, у старого негодяя

столько патронов, что хватит
продержаться целую неделю, - сказал громко Симеоне.
Рой снова заглянул в уборную и увидел, что бродяга все еще сидит,
притулившись к боковой стене, но теперь уже звучно храпит, а из-под
дырявой майки его торчит увесистый моток туалетной бумаги.
- Эй, - позвал Симеоне. - Просыпайся, старый барахольщик. Вставай!
Бродяга шевельнулся, пару раз мигнул, но тут же опять закрыл глаза.
- Эй, он еще не успел крепко заснуть, - сказал Ранатти. - Эй! Старина!
Проснись! Поднимай свою задницу и убирайся вон!
На этот раз бродяга вздрогнул, хмыкнул и, тряхнув головой, поднял веки.
- Ты, старая сволочь и мразь, ну-ка, катись отсюда к дьяволу! -
закричал Симеоне.
- Кто это сказал? - спросил бродяга, склонившись вперед на стульчаке и
пытаясь быстро оглядеть перегородку.
- Я сказал, Господь, - откликнулся Ранатти. - Убирайся к дьяволу!
- Ишь какой выискался, - сказал бродяга. - Ладно, обожди минутку.
Пока он с трудом влезал в свои штаны, Рой услышал шаги. В уборной
появился бледный и нервный мужчина с залысиной на лбу и в темных очках с
зелеными стеклами.
- Голубь, - шепнул Ранатти Рою в ухо.
Мужчина заглянул в каждую из ячеек и, увидев в последней только
бродягу, явно не представлявшего для него интереса, подошел к писсуару в
дальнем конце комнаты.
Бродяга не стал застегивать ремень на пряжку, а попросту обвязал его
вокруг талии. Он водрузил свою поникшую шляпу на место, поднял сверток.
Затем заметил у писсуара человека и опять положил сверток на пол.
- Здорово, Боже, - сказал он.
- Простите, не понял? - произнес мужчина, по-прежнему не отходя от
писсуара.
- Разве ты не Боже? - спросил бродяга. - Разве ты не говорил, чтоб я
убирался отсюда к дьяволу? Оно, может, я выгляжу и не очень, да только ни
один сукин сын не скажет мне, чтобы я вынес свой зад из общественного
нужника, слышишь, сучье отродье?
Пока тот в ужасе застегивал молнию на брюках, бродяга не спеша согнулся
над свертком. Мужчина помчался, оскальзываясь, по мокрому полу уборной к
двери. Бродяга швырнул в него пустой бутылкой. Разбившись о дверной косяк,
она осыпала мужчину осколками. Бродяга заковылял к выходу и поглядел вслед
спасавшемуся бегством врагу, потом вернулся за своим свертком и положил
его себе на плечо. Шатаясь, но с торжествующей беззубой ухмылкой на устах,
он вышел вон.
- Иногда на этой работе удается удружить людям, - сказал Симеоне,
закуривая сигарету.
Рой предпочел бы, чтобы он не делал этого в душном и темном сарае.
Прошло еще минут пять, и снова послышались шаги. Высокий мускулистый
мужчина лет тридцати вошел в туалет и направился к раковине, неторопливо и
не оглядываясь по сторонам причесал вьющиеся каштановые волосы, тщательно
исследовал широкий воротник зеленой спортивной рубашки, поверх которой был
надет легкий свитер лимонного цвета, сидевший на нем ладно, как влитой.
Потом прошелся мимо ячеек, не забывая заглядывать внутрь каждой из них,
после чего оказался у того писсуара, где до него уже стоял другой,
расстегнул молнию на брюках, но мочиться не стал. В темноте Ранатти кивнул
Рою, но тот отказывался верить, что и этот тоже голубой. Мужчина так и
стоял перед писсуаром, время от времени вытягивая шею к двери и
вслушиваясь в звуки снаружи. Дважды Рою померещилось, что кто-то вот-вот
явится на порог; зная теперь, чего ждет этот человек, зная наверняка, Рой
решил, что вовсе не желает наблюдать за тем, что произойдет позже, когда
сюда войдет еще один. Его и без того уже мутит, а по шее бегут мурашки. Он
всегда полагал, что все педики женоподобны, а значит, легкоузнаваемы, и
потому встретить здесь нормального с виду мужчину было для него
потрясением. Его тошнило.
Вошел какой-то старичок. Рой не замечал его до тех пор, пока тот не
пересек порог и не направился легкой походкой к первому писсуару. Было
ему, пожалуй, не меньше семидесяти. Одет он был очень опрятно: синий
костюм-тройка с неподбитыми плечами, синий галстук, повязанный поверх
голубой сорочки. Седые волосы со стальным отливом аккуратно уложены. Рукой
с тонкими прожилками вен он нервно снял невидимую соринку с безупречного
пиджака. Потом взглянул на высокого мужчину у дальнего писсуара и
улыбнулся. Свет заиграл на серебряной булавке в его воротнике, и на Роя
нахлынула волна отвращения, мощнее прежней, способная, казалось, вывернуть
наизнанку кишки, а старик, не отрывая рук от паха, захромал вдоль
писсуаров и остановился только тогда, когда вплотную приблизился к
Высокому. Он тихо рассмеялся, Высокий рассмеялся ему в ответ и сказал:
- Ты слишком стар.
Рой недоверчиво зашептал Ранатти:
- Он ведь и вправду старик! Бог ты мой, он же старик!
- Какая, к черту, разница! - сухо ответил тот. - Голуби тоже стареют,
представь себе.
Вторично получив отпор, старик отступил. В дверях остановился, но в
конце концов убрался в полном унынии.
- Ничего в действительности непристойного он не совершил, - шепнул
Симеоне Рою. - Просто стоял рядом с тем у писсуара. Никакого
прикосновения, ничего подобного. Даже толком им и не потряс. Для ареста
недостаточно.
Будь оно все проклято, подумал Рой, он уж довольно нагляделся. Едва он
надумал присоединиться к Гэнту - чистая прохладная трава, бодрящий воздух!
- как вдруг, услышав голоса и шарканье ног, решил дождаться и посмотреть,
кто - или что? - войдет в уборную. Какой-то мужчина произнес что-то на
быстром испанском, ему ответил детский голос. Из всего разговора Рой
разобрал только "Si, Papa" [да, папа (исп.)]. Потом послышались
удаляющиеся мужские шаги, а вслед за этим - детская болтовня все на том же
испанском. Подпрыгивая, в комнату вбежал мальчишка лет шести и, не глядя
на Высокого, заскочил в туалет. Повернувшись спиной к наблюдателям, скинул
на пол свои короткие штанишки, обнажил пухлую коричневую попку и, мурлыча
детскую песенку, помочился в унитаз. На мгновение Рой улыбнулся, но тут же
вспомнил о Высоком. Он увидел, как рука мужчины неистово мелькает в
области промежности, как тот делает шаг от писсуара и мастурбирует, стоя
лицом к ребенку, но тут же, стоило пронзительному детскому смеху
растерзать тишину за стенами, поспешно возвращается назад. Мальчишка
напялил шорты и, все так же напевая, выбежал из уборной. Рой услышал, как
он закричал: "Карлос! Карлос!", и какой-то ребенок отозвался из глубины
парка. Мальчишка так и не увидел Высокого, стоявшего теперь на прежнем
месте и издающего хрюкающие звуки под неистовое мелькание руки.
- Видал? Все-таки не зря мы делаем свое дело, - зло усмехнулся Симеоне.
- Пошли брать этого ублюдка.
Едва они втроем вырвались из сарая, Симеоне свистнул, и Гэнт бегом
выскочил из-под раскачивавшихся на ветру вязов. Сквозь толстую мглу Рой
углядел отца и трех детишек, бредущих по траве с хозяйственными сумками в
руках. Они почти уже выбрались из парка.
Рукой, не выпускавшей значка, Симеоне распахнул дверь в уборную.
Взглянув на четверых полицейских, мужчина неуклюже вцепился в молнию на
штанах.
- Мальчиков любишь? - осклабился Симеоне. - Бьюсь об заклад, у тебя
имеются собственные малявки, небось пристают к тебе на прогулке: "Папочка,
купи нам жвачку". Хочешь пари, Россо? - сказал он и обернулся к Ранатти.
- В чем дело? - спросил мужчина, лицо его побелело, челюсть
задергалась.
- Отвечай! - приказал Симеоне. - Есть у тебя дети? Жена?
- Пойду-ка я отсюда, - сказал тот и шагнул к Симеоне, но был отброшен к
стене.
- Это уже лишнее, - сказал Гэнт, встав на самом пороге.
- Я грубить не собираюсь, - сказал Симеоне. - Просто хочу узнать, есть
у него жена да детишки? У них почти всегда бывают. Что скажешь, приятель?
- Да, конечно. Только зачем вам меня арестовывать? Господи, я же ничего
не сделал, - говорил он, пока Симеоне, сложив ему руки за спину, надевал
наручники.
- Всегда цепляй на них браслеты. Всегда. И никаких исключений. Голуби
хороши лишь окольцованные, - улыбнулся Рою Симеоне.
Когда они выходили из парка, Рой пристроился сзади к Гэнту.
- Ну как тебе эта работка, малыш? - спросил тот.
- Не больно-то приятна, - ответил Рой.
- Взгляни вон туда, - сказал Гэнт и указал пальцем на пруд, где у самой
кромки воды быстро семенил по берегу стройный юноша в кофейного цвета
штанах в обтяжку и в кружевной оранжевой рубашке.
- Такими я себе их и представлял, - сказал Рой.
Пройдя футов тридцать или около того, юноша всякий раз преклонял
колена, крестился и молился в полном безмолвии. Шесть, насчитал Рой,
прежде чем тот добрался до улицы и растворился в потоке пешеходов.
- Кое-кто из них очень уж жалок. Этот вот пытается еще сопротивляться,
- пожал плечами Гэнт, предлагая Рою сигарету. - Самые неразборчивые
создания в целом свете. Они вечно не удовлетворены, всегда им хочется, они
постоянно ищут. Теперь ты понимаешь, почему мы, насколько это возможно,
предпочитаем таскаться по притонам, игорным заведениям да барам? И
запомни: охотясь на голубей, рискуешь быть клюнутым в задницу, клюнутым
так, что из тебя вышибет все дерьмо. Они опасны, как печи в аду, и это -
вдобавок к тем мерзостям, от которых и так уж тошнит.
Словно течением, мысли Роя унесло назад, в прошлое. Колледж! Все это
кого-то ему напоминало. Ну да, конечно! - подумал он вдруг, вспомнив
манерность профессора Рэймонда. Как это раньше не приходило ему в голову!
Рэймонд был гомиком!
- Нельзя ли нам завтра заняться проститутками? - спросил Рой.
- Конечно, можно. Конечно, мальчуган, - усмехнулся Гэнт.
К полуночи Рою уже порядком осточертело торчать в кабинете и наблюдать,
как Гэнт возится со своей писаниной, переговариваясь о бейсболе с
Филлипсом и сержантом Джаковичем. Ранатти и Симеоне еще не вернулись из
тюрьмы, куда отправились, чтобы сдать пойманного голубка, но Рой услышал,
как Джакович упомянул их имена в телефонном разговоре. Повесив трубку, он
выругался и, пока Рой в соседней комнате просматривал донесения, что-то
шепнул по секрету Гэнту.
Сами Ранатти и Симеоне в двери влетели сразу после двенадцати.
- Ну что, устраиваем облаву в "Пещере"? - весело спросил Ранатти.
- Есть новости, Россо, - тихо сказал Джакович. - Звонила какая-то
шлюха, хотела непременно говорить с сержантом. Представилась как Рози
Редфидц. Утверждает, что вы, ребята, вырвали у нее провода в машине и
спустили весь воздух из шин.
- Мы? - переспросил Ранатти.
- Она назвала ваши имена, - холодно произнес Джакович, не сводя глаз с
обоих юношей, которые, казалось, были не слишком-то удивлены.
- Эта дрянь считает, что ей принадлежит весь угол Шестой и Альварадо, -
сказал Симеоне. - Да мы тебе, Джейк, о ней рассказывали. В прошлом месяце
мы ее трижды вязали, за все про все она получила условный срок. Что мы
только не делали, лишь бы вынудить ее таскаться где-нибудь подальше от
того места! Да у нас имеются две жалобы на то, что она сшивается на этом
чертовом углу!
- Вам было известно, где припаркована ее машина? - спросил Джакович.
- Ясное дело, было, - признался Ранатти. - Разве она не сказала, что
засекла нас?
- Вообрази себе, нет. Если б сказала, мне пришлось бы против каждого из
вас возбудить уголовное дело. Надеюсь, это вам понятно? Началось бы
расследование.. . А так - она лишь подозревает, что то были вы.
- Мы играем по-честному, - сказал Симеоне. - Чуть пупки себе не
надорвали, лишь бы от нее избавиться. Это же не просто шлюха, она и
наводчица, и мошенница, и сводня, и Бог ее знает кто еще. Поганая сука
работает на поганца Сильвера Шапиро, а тот разом и сутенер, и вымогатель,
и ростовщик - короче, сам черт ему не брат.
- Я не стану выспрашивать у вас, что вы там натворили, - сказал
Джакович, - но предупреждаю в последний раз: не лезьте с головой в дерьмо.
Ваша задача - всегда и везде оставаться в рамках закона и утвержденных
управлением инструкций.
- Знаешь, Джейк, что я тебе скажу? - спросил Ранатти, тяжело усевшись
на стул и упершись резиновой подметкой в столик для пишущей машинки. - Мне
вдруг подумалось, что, если следовать твоим рекомендациям, можно целую
неделю ходить за ними по пятам и уговаривать признаться в том, что они
задницы, да так никого и не уговорить. Если делать все по инструкции,
нужно подвязать себе поджилки к затылку, чтоб меньше тряслись, когда
выходишь на эти долбаные улицы...

Без пяти час Рой остановил свою машину на углу Четвертой и Бродвея и
зашагал пешком в сторону "Пещеры". Несмотря на теплый вечер, он поежился,
выжидая на перекрестке, когда загорится зеленый свет. Рой знал, что
команда уже сидит в засаде, что в задании его нет особой опасности, но,
безоружный, чувствовал себя ужасно одиноким и уязвимым. Робко миновав
овальный вход в "Пещеру" и зацепив головой за свисающий с потолка у
передней гипсовый сталактит, он переждал с минуту, пока глаза привыкнут к
темноте. Вместительных размеров помещение было битком набито народом.
Протолкавшись к бару и вмиг за этим трудным делом покрывшись испариной,
Рой наконец отвоевал пятачок между строившим ему глазки рыжим
гомосексуалистом и черной проституткой, смерившей его взглядом с головы до
ног и явно нашедшей его менее привлекательным, чем тот лысеющий тип, что
нервно терся плечом о ее огромный бюст.
Рой хотел заказать виски с содовой, но, вспомнив совет Ранатти,
удовлетворился бутылкой пива. Пренебрегая стаканом, он отер рукой горлышко
бутылки и отпил из нее.
Несколько кабинок и столиков были заняты лесбиянками, обладательницы
мужеподобной внешности ласкали своих подружек, целуя им плечи и руки.
Добрая половина комнаты состояла из парочек гомосексуалистов. Когда одна
из них решила потанцевать, мало похожие на женщин официантки приказали им
сесть, кивнув на надпись "У нас не танцуют". Здешние проститутки были на
любой вкус. Кое-кто из них - переодетые женщинами мужики, но негритянка,
та, что рядом, баба наверняка, размышлял Рой, глядя на то, как она
стряхнула с плеча бретельку, предоставляя Лысому щедрый шанс оценить на
глаз объем коричневых и тяжелых шаров - слову "грудь" в данном случае не
хватало должной емкости.
За решетчатой перегородкой Рой увидел компанию каких-то типов в кожаных
куртках, туда же, словно спеша на зрелище, сходилась и другая публика. Он
протиснулся сквозь толпу из нескольких человек, круживших по проходу и
стучавших стаканами по столам в такт воплям из оглушительно ревущего
красного музыкального автомата. Добравшись до решетки и всмотревшись через
нее, он заметил двух опоясанных цепями близнецов, боровшихся на руках за
качавшимся столом. По краям его горело по свече, грозившей подпалить
предплечье неудачника. В кабинке справа от Роя сидели двое мужчин и как
зачарованные наблюдали за происходящим. Первый из них, блондин, походил на
интеллектуала. Второй, с роскошной темной шевелюрой, производил не менее
благоприятное впечатление. Они явно не вписывались в местный интерьер (так
же, как и я, подумал Рой), но стоило язычку пламени лизнуть вьющиеся
волосы на руке одного из борцов, как юный блондин сдавил бедро приятеля.
Тот ответил трепетным вздохом, а когда свеча обожгла плоть, ухватил
блондина пальцами за мочку уха и неистово ее скрутил. Никто, кроме Роя,
этого не видел: будто враз зрители поголовно сделались огнепоклонниками и
были не в силах оторваться от жадно шипящего пламени.
Возвратившись к стойке, Рой заказал еще пива, потом попросил повторить.
Часы показывали половину второго, и он стал уже подумывать о том, что
поступившая информация оказалась ложной, но вдруг музыкальный автомат
смолк, и публика притихла.
- Заприте дверь, - крикнул волосатый гигант-бармен и объявил
собравшейся толпе: - Начинаем представление. До его окончания все остаются
на своих местах, никто никуда не выходит.
Мужеподобная официантка включила кинопроектор, выставленный на столе
близ надвое разделившей помещение решетки. Экраном служила белая стена.
Когда на ней появилось безмолвное изображение Лесного Дятла из
мультфильма, раздался дружный хохот.
Недоумевая, Рой пытался понять, в чем тут секрет, но внезапно Дятел
исчез, а на стене вместо него возникли двое обнаженных мужчин, обмазанных
маслом и боровшихся на грязном мате в допотопном спортивном зале. Из стана
кожаных курток послышались одобрительные возгласы, но через несколько
секунд эту экранную парочку сменила другая: голые женщины (одна молодая и
довольно привлекательная, вторая не первой свежести и вдобавок к слишком
пышным телесам страдавшая одышкой) любились на неразобранной постели. Пока
они самозабвенно занимались ласками, целовались да покусывали друг друга,
свист со столов, за которыми сидели лесбиянки, перекрывал остальные звуки.
Очень скоро прервался и этот сюжет, а действие перенеслось на задний двор
какого-то особняка, где дамочка в гофрированном купальнике ублажала
непристойным образом толстяка в шортах цвета хаки. Толпа на это зрелище
отреагировала хохотом, однако особой радости и аплодисментов уже не было.
Затем на стене опять появились борцы, а из толпы кожаных курток раздались
стоны, свист и мяуканье. В критический момент схватки лента соскочила с
колеса, у изображения сбился фокус, и Лысый, к изумлению Роя, позабыв о
прежнем увлечении негритянкой, скинул с ноги коричневую туфлю и замолотил
ею по стойке бара, надрывая глотку: "А ну давай чини! Да поживее! Ну-ка,
включай эту хреновину!" Потом покинул общество проститутки и присоединился
к кожаным в соседней комнате.
Пока возились с кинопроектором, Рой бочком выбрался из бара. Пройдя
незамеченным в дверной проем, он очутился в тускло освещенном коридоре и
увидел табличку с указательными стрелками. Надпись "Ж?" смотрела налево, а
"М?" - направо. Едва ступив в мужскую уборную, он явственно почуял запах
марихуаны, и тут же из ячейки у раскрытого окна вышел какой-то Кожаный
субъект в "ливайсах" и ботинках на ребристой подошве.
Пьяно покачиваясь, он поигрывал цепью, которой был подпоясан.
Сделав вид, что моет руки, Рой косился на его огромную косматую голову
и клочковатые рыжие усы.
Стараясь потянуть время, Рой нервно теребил в руках бумажное полотенце.
Подобраться к окну и подать сигнал не удавалось.
Наконец Кожаный поднял на него глаза.
- Не сейчас, светлячок, пока что мне не до тебя, - сказал он, плотоядно
оглядев Роя. - Встретимся позже. Черкни мне номер своего телефона.
- Да пошел ты!.. - ответил Рой, рассвирепев и на секунду позабыв об
окне.
- Ах, ты к тому же еще и храбрец? Это мне по душе, - сказал Кожаный и
подбоченился. Он оказался здоровее, чем можно было ожидать. "Легче
перепрыгнуть, чем обойти", - подумал Рой. - Может, в конце концов у тебя,
светлячок, и получится меня раззадорить, - усмехнулся тот похотливо.
- Лучше не прикасайся ко мне, - предупредил Рой, но садист, выпятив
грудь колесом, уже двинулся вперед, отвязывая на ходу цепь.
И тут, в этот миг, Рой впервые в жизни познал, что такое страх,
настоящий, всепоглощающий, губительный страх, мгновенно уничтоживший всю
его силу и мужество, пронзивший насквозь и парализовавший его. Он был
охвачен паникой и так до конца и не понял, как это он умудрился спастись.
Но позже узнал, что, едва только цепь раскрутилась и скользнула с кулака,
он лягнул нападавшего, Кожаный издал вопль и свалился на пол, держась
одной рукой за пах, а второй успев-таки обхватить ногу Роя, и, пока тот
отчаянно вырывался, лицо с бакенбардами метнулось к его лодыжке. Рой
почувствовал, как чужие зубы вонзились ему в икру, но тут же дернулся и
освободился. Услышал, как что-то рвется, и увидел во рту под усами клок
своих штанов. Перепрыгнув через лежащее тело, кинулся к ячейкам туалетов,
в каком-то диком исступлении думая о том, что крик слыхали и остальные
кожаные куртки. Он швырнул в стекло металлическую мусорную корзину,
выпрыгнул из окна, пролетел пять футов до бетонной дорожки и был пойман
резким лучом света.
- Ты и есть тот самый агент, которого мы дожидаемся? - шепотом спросил
полицейский, одетый по всей форме.
- Да, пошли же, - сказал Рой и побежал к парадному входу "Пещеры", там
он увидел дюжину приближавшихся синих мундиров. К двери бара с визгом
подкатила машина полиции нравов. Ступив на землю, Гэнт и Ранатти взяли
свой "ключ" и ударили им по двойным дверям "Пещеры". Рой, волоча ноги,
пересек тротуар и уселся на крыло автомобиля, чувствуя в горле рвотный
комок.
Он отступил подальше от входа, решив, что слишком слаб сейчас, чтобы
возвращаться в гадкий, вонючий, полный миазмов притон. Дверь наконец
сорвалась с петель, и подъехавшая полицейская машина затормозила у самого
входа, выгрузив полтора десятка синих мундиров. Сейчас меня стошнит, думал
Рой, задыхаясь от стука бешеного молотка в груди и следя за тем, как
внушительный полицейский клин врезается в проем зияющего отверстия и
быстро исчезает в "Пещере", а потом оттуда начинает литься новый поток -
скорченных, извивающихся, бегущих, вышвырнутых за шкирку посетителей.
Пьяных, освидетельствованных двумя опытными полицейскими в черных
перчатках, кинули в "вагончик". Остальных попросту растолкали в разные
стороны, и Рой, приложив носовой платок к губам, наблюдал, как рассыпались
они по улице - теперь, когда погасли огни над входом и потухли кричащие
краски, когда страх выветрил дух фривольности, люди превратились в
безликие, серые, мутные пятна. Рой стал гадать, когда же иссякнет это
движение, но и пять минут спустя поток из бара, шумный и потный, не
перестал стекать на улицу. Рой подумал, что смог бы учуять их всех по
запаху. Достигнув тротуара, те, кого никто не собирался ни задерживать, ни
регистрировать, мгновенно разбегались без оглядки. Вскоре он увидал двух
полицейских, помогавших Кожаному, по-прежнему державшемуся за пах, выйти
на улицу. Рой хотел было им сказать, чтобы не отпускали этого типа, да
только его и без того посадили в фургон, и Рой смолчал. С болезненной
завороженностью он продолжал следить за тем, что делается на улице, до тех
пор пока все не успокоилось и неровный синий клин полицейских не выполз из
разинутой пасти "Пещеры". Фургон тронул с места, а Ранатти и Симеоне, взяв
под стражу хозяина притона и двух барменш, наглухо забили гвоздями
сломанную дверь и навесили сверху замок.
- В чем дело, малыш? - спросил Гэнт, подойдя к Рою, все так же
державшему у губ носовой платок.
- Немного повздорил там, внутри.
- Правда? - Гэнт положил ему руки на плечи.
- Тошнит, - сказал Рой.
- Ты не ранен? - спросил Гэнт, внимательно вглядываясь в его лицо
широко открытыми глазами.
- Только тошнит, - сказал Рой, мотая головой. - Я просто видел, как во
вселенскую задницу впивается голубая клизма.
- Вот как? Что ж, привыкай, малыш, - сказал Гэнт. - Скоро все, чего ты
тут насмотрелся, станет законным.
- Давайте-ка сматываться отсюда, - окликнул их Симеоне из-за баранки
автомобиля, кивая на медленно ползущую желтую поливальную машину,
осторожно крадущуюся по Мэйн-стрит. Рой и Гэнт протиснулись в салон, где
уже сидели арестованные и Симеоне с Ранатти.
Когда они отъехали от бара, Рой высунулся из окна и увидел, как
поливалка ударила тугой водяной струей, заливая брызгами улицу и тротуар у
"Пещеры". Машина шипела и урчала, а Рой все глядел, как смывается и
уличная грязь, и вся эта мерзость...