не могу целиком книгу найти, кто знает помогите.
Цвай хундерт
Николай Соляник 2
Тактичный всё же народ - наши патрули. Завидев солдата в самоволке (уж куда яснее: форма-то не парадная), никогда не подойдут к нему, пока он общается с немцами или, того лучше - с немочками. Инструкция, видимо, у них такая была: при местных не борзеть. Будут топтаться, топтаться поодаль, махорить... Но стоит отдалиться от тех же немочек - всё, каюк.
Как-то под вечер мы с моим другом Толей Балацким, механиком-водителем, забрели в гаштет, кафе по-ихнему. Уже не помню названия городка: крохотный, так, селение. А забрели, ясное дело, из леса. Из того самого, где выше сосен взметнулись наши антенны, где с утра до ночи тарахтят движки наших радиостанций, где пахнет дымным чайком и где так сладко - о, господи! - дурманит дух свободы. Лес - это вам не портяночная казарма. Лес - это, братцы, свобода!
Понял я это: лес - свобода, - только здесь, в армии, притом - в Германии. Он здесь такой же, как наш, подмосковный, разве что более хвойный. Ну, и понятно, поаккуратней, почище, построже. Даже излишне построже. До педантизма. Представьте себе, чуть ли не на каждой ели, сосне отметина: синяя, желтая, красная. На фига, спрашивается? Или те же глиняные горшочки на стволах. Опять-таки на фига?
Потом нам, несмышленым, объяснили, что все деревья в немецком лесу пересчитаны, и за каждым из них ведется досмотр, о чем и свидетельствуют цветные отметины: такому-то дереву три года, такому-то - пять лет, такому-то - десять. Это - на распил, это - лечить, эту сосенку - под рождественскую елку. А горшочки на стволах? Для сбора смолы. А мы-то, изверги, крушили их, приговаривая: 'Живодеры! Над деревьями издеваетесь!..'
Лес потому еще - свобода, что подвигает на подвиги (такой вот каламбур); из леса, пусть и ненадолго, можно уйти, чтобы, как говорится, себя показать, на людей поглядеть, то есть ощутить еще большую свободу. Ну и, по возможности, отметить эту самую свободу. Чревато, конечно. Но какой адреналин! Потому так любы нам были выезды в лес, на учения.
Словом, подходим с Толей Балацким к стойке бара, привычно распрямив гимнастерки. Ах, гимнастерка! Без малого столетие верой и правдой служила она русскому воинству: от генерала до рядового, - прочная, удобная и даже по-своему элегантная. Что она есть такое? Извольте. Та же длиннополая сорочка, но со стоячим воротником. И с нагрудными карманами. Ну и, естественно, с погонами. Как-то задался вопросом: сколько же пуговиц на ней? Оказалось, тринадцать: на вороте, на манжетах, на погонах, на карманах... И каждая со звездочкой. Как же после этого было не уважать ее, такую звездастую? Рыже-зеленая, когда новенькая. А если уже бывалая-перебывалая, прокаленная солнцем и отстеганная дождями и мытая-перемытая, - а драили мы ее щеткой, прямо на асфальте, - то и вовсе бежевая. Хэбэшная. В гимнастерке, туго подпоясанной ремнем (ни складочки!), поневоле выглядишь стройнее. Украшала она в своё время и меня:
А бляхи-то, бляхи на ремнях! Горят! И - стрелки на штанах. Как наводить их, служивые знают. Оттягиваешь штанину вдоль ноги и несколько раз проводишь по изгибу междузубьем расчески: вверх-вниз, вверх-вниз. И стрелка готова. Такая вот солдатская смекалка:
Гутэн таг! - при этом успеваем окинуть взглядом зал: наших, в смысле офицеров, вроде нет. Встреча с ними была бы весьма нежелательной. Как с теми же 'макаронниками', как называли мы сверхсрочников (прапорщики - по-нынешнему), имея в виду их сытую макаронную жизнь. Суть в том, что любимым нашим блюдом были макароны по-флотски. Деликатес! Давали нам их редко, в основном по праздникам. Сверхсрочники же, питаясь в офицерской столовой, могли улепетывать их сколько угодно.
В общем, и те, и другие запросто могли нас сдать: ведь нам, срочникам, строжайше было запрещено посещать питейные заведения. Более того, имелось негласное указание владельцам этих самых заведений при появлении нашего брата тут же сообщать об этом в комендатуру.
- Т-а-а-г! - вторит розовощекий бармен.
Ох уж, эти немцы! До того небрежны в приветствии. Ну, почему бы не сказать, как надо: 'Гутэн таг!', 'Гутэн моргэн!'? Нет же: 'Т-а-а-г!', 'Мо-о-ргэн!' Или - 'Видэрзээн' вместо 'Ауфвидэрзээн'. На звуках что ли экономят? И тут верны своему прагматизму? Это равносильно тому, чтобы мы, здороваясь, говорили: 'Де-е-нь!', 'У-у-тро!' Нет же, говорим нормально: 'Здравствуйте!', 'Добрый день!', 'Добрый вечер!' Ну, друзьям, понятно, 'Привет!', 'Пока!'
Вспомнилась история почти анекдотическая. Рассказали мне ее 'макаронники'. Набрались они крепко, шумели, наверняка буянили. Законопослушный бармен тут же позвонил в комендатуру. Забрали хлопцев. Отсидели они, всё честь по чести, и снова сюда, в гаштет: 'У-у, морды!' В ответ сама любезность: 'Гут моргэн!', 'Гут моргэн!..' Умеют, значит, правильно сказать, когда захотят:
- Вотка? - бармен вскидывает на нас голубые глаза:
- Я-а-а, - киваю я. 'Я-а-а' у них - наше 'да'. Ну, язык! И решительно добавляю:
- Цвай хундэрт! (Двести).
Балацкий, нахмурившись, смотрит на меня. Он не знал и не хотел знать немецкого языка по идейным, как говорил, соображениям. В войну погиб его дед, инвалидом вернулся отец. Дом сожжен. Как такое забыть? Конечно, он понимал, что немцы теперь не те, многое узнали и осознали, да и сами натерпелись от своего бесноватого фюрера, тем не менее, глядел на них так, словно хотел убедиться: действительно ли всё поняли и осознали?
Как-то в гаштете: Опять гаштет! Любили мы всё-таки хаживать в это заведение. И не выпить ради. Для этого немало и других возможностей было. Общения ради хаживали мы в гаштет. Пусть на кое-каком немецком, а с той стороны - на кое-каком русском, но ведь изъяснялись: кто есть кто, откуда, немного о политике:Мы это называли народной дипломатией.
Так вот, в течение, наверное, получаса Балацкий общался с одним пожилым немцем при помощи всего двух фраз: 'Сталинград!', - говорил немец и качал хмельной головой. 'Гитлер - сука!', - вторил ему не менее поддатый Балацкий. 'Сталинград!', - снова восклицал немец и, задрав на спине рубаху, показывал зарубцевавшиеся раны. 'Гитлер - сука!' - повторял Балацкий и ударял кулаком по столу. И ведь понимали друг друга.
Своего 'сталинградского' немца, уже совсем 'хорошенького', он довел до дому, прислонил, как полагается, к дверному косяку. Тот панически замахал руками: 'Цюрюк!' В смысле - назад. За дверью, действительно, послышался женский голос. Балацкий, понятное дело, ноги в руки и - назад, в часть:
Эту историю он нам частенько рассказывал. Мы ухахатывались. Особенно над этим его 'Гитлер - сука!' Как будто немец, и впрямь, понимал, что такое по-русски 'сука'.
Всё еще нахмурившись, он смотрит на меня, потом переводит взгляд на бармена и для убедительности выбрасывает два пальца. Тот понимающе кивает:
- Айн момэнт', - и ставит на картонки-кругляшки две слезные стопочки.
Как сейчас вижу: берем мы эти стопочки и аккуратно так, нежнейше, наслаждаясь их прохладой, чокаемся:
- Будем!', и лихо опрокидываем. Не спеша, закуриваем. Свои, махорочные.
- Ну, шо? - спрашивает Балацкий. - Ишо по одной?
Расслабившись, он любил вклинить в свою речь украинские словечки. И еще - когда волновался. Тут уж запаса русских слов ему явно недоставало. Родом он был откуда-то из Прикарпатья, то ли из Тернопольской, то ли из Хмельницкой области. А вообще, мы как-то мало интересовались, кто есть откуда: из какого города, поселка? Это не считали столь важным. Важно было, что все мы - из Союза:
- Чуть повременим, - говорю Балацкому, - оглядимся, освоимся.
Зал небольшой. Мягкий полумрак, деревянные столы, заставленные пивными кружками, лимонадом - пожилые, молодежь, дети. Немцы любят отдыхать в гаштете всем семейством.
- А нас, кажется, приглашают, - киваю на столик у окна. - Вон тот камрад в клетчатом пиджаке. Давай еще по сто - и к нему.
- Давай.
Присаживаемся. Кладем на стол краснозвездные пилотки:
- Гудэн абэнд!
В ответ, естественно, 'А-а-бэнд!'.
- Камрад! - приподнимаю стопку. - Гэзунд! На здоровье!
Он никак не отреагировал на мои слова или сделал вид, что не понял меня, и, отхлебнув пива, продолжал глядеть на нас не то чтобы с интересом, а как-то проникновенно-пытливо, и глаза холодные, что осеннее небо.
- Капрал? - задерживает взгляд на моих погонах.
- Сержант, - констатирую я, заведомо зная, что он опять чего-то не поймёт.
- Бундэс рэпублик - гут. Дойче дэмократише рэпублик - шлехт, - чеканит слова.
- О чем это он? - наклонился ко мне Балацкий.
- Да так: Западный он немец.
- Оцэ дило! - насупился Балацкий, пухленькое лицо его порозовело, короткий 'ёжик' на голове ощетинился. - Мотаем отсюда!
- Погоди. Не так сразу.
Отпили еще по глоточку. Да, непростая штучка - этот камрад. Да какой он к черту камрад? Казачок засланный.
- Бундэс рэпублик,- обращаюсь к нему, так же чеканя слова, - капитализм.
- О, я-а, я-а! - воскликнул он и поднял большой палец.
- ДДR, ГДР, - продолжаю я, - социализм, справедливость.
Он слегка поморщился, напрягая слух, потом покрутил пальцем у виска:
- Найн! Шлех!.
Похоже, он провоцировал нас. Хотя бы Балацкий не изрек свое сакраментальное 'Гитлер - сука!' И тут слышим справа и слева свистящее-шипящее:
- Официрен! Официрен!
Я сидел спиной к двери, Балацкий - вполоборота.
- Что там? - тихо спрашиваю его.
- Патрули. Трое. Офицер и два солдатика.
- Да, влипли. Ладно, что-нибудь придумаем.
Казалось, зал со всеми его мэнами, фрау, киндерами замер. Одни взирали на нас с любопытством: дескать, чем всё закончится? Другие - с сочувствием: мол, такая уж солдатская доля - ущемленность во всем и вся.
- Где они? - спрашиваю Балацкого.
- У стойки бара. Лимонад пьють.
Немец, уже достаточно раскрасневшийся, расплылся в нехорошей улыбке:
- Дас ист паник?
'Да помолчи ты, черт рыжий!', - чертыхаюсь про себя, и снова к Балацкому:
- Вечно стоять они там не будут. А к нам, пока мы за столиком, не подойдут, сам знаешь.
- Так-то оно так: О-о! Офицэр кудысь подився.
- Может, в туалет? Сваливаем!
Разом вскочили и, схватив пилотки, рванули к выходу мимо солдатиков с патрульными повязками:
- Тихо, ребята! Вы нас не видели.
Те и мяу сказать не успели, как мы уже были на улице и во весь упор неслись в сторону темнеющего невдалеке леса. Лес, он - родной, он спасет! Вот и заветная тропинка. Мы ее еще днем присмотрели. Летим, не успевая потирать обоженные хвойными лапами лоб, щеки.
- Передохнем, - сдается Балацкий. - Нас воны уже не догонють. Та й не знають, куда мы побиглы.
- Догадаться могут. В лес, где учения. Но мы через двадцать минут будем на месте. А там нас фиг найдешь.
- Это точно, - согласился Балацкий. - Слухай, а той нимэць точно с Запада?
- Сто процентов.
- Шпион?
- Да ладно тебе.
- Впэршэ шпиона бачу. Вин шо, хотив нас завэрбовать?
- Тебя завербуешь! Хорошо, хоть не стал кричать: 'Гитлер - сука!'
В темноте я почувствовал, как он улыбнулся:
- А солдатикам, мабуть, влэтыть за нас.
- Ничего, обойдется. На губу, по крайней мере, не посадят. А придет время, сами станут в самоволку бегать. Дело солдатское.
- И то так, - он замедлил шаг.
- Ты чего? Надо поспешать.
- Водку не допылы?
- Ну, Балацкий! Ну, хохол! О водке сожалеет. Скажи спасибо, что ноги унесли. А то были бы нам цвай хундэрт:
Так и не понял за годы службы, почему солдатские штаны назывались шароварами? Потому что расширялись к бедрам? Так и офицерские штаны - и ого! - как расширялись, а называли их весьма благородно: галифе. А тут - шаровары. Обидно даже...
Вскочить, одеться - ладно. Это уже привычно. Это, уточню, когда дежурный по роте, отслеживая на часах последние минуты могучего казарменного сна, резко, наотмашь стегает ладонью по выключателям и орет, как резаный: 'Рота, подъем!'
А чего орать-то? Чтобы показать, какой ты несчастный: не доспал. Так на то она и армия: кому - спать, кому - бодрствовать. Или - чтобы насладиться своей властью: дескать, в считанные секунды поднял на ноги сотню человек. Ладно, уж сотню! 'Старики' - те еще долго будут кряхтеть и потягиваться, поругивая в сердцах и надоевшую казарму, и служак-командиров, и дурную чужую немецкую погоду.
Так что вскочить-одеться (вскочить со второго яруса) касалось только нас, молодых. Как, впрочем, и - драяние полов, мытье кухонных бачков, стояние у тумбочки: Но не вечно же ходить в салагах. Придет час, станем и мы 'стариками', тогда и расслабимся.
- А потому, милок, - напутствовали нас знающие, - попаши на первом годку! Потом и за тебя попашут:
'Тревога!' - это общий сбор, клич единения.
Суетное, в полутьме, топанье сапог у вешалок с шинелями, у пирамид с автоматами и противогазами, нетерпеливые выкрики командиров: 'Отделение (первый взвод, второй, третий), строиться!'. И - бегом, громыхая автоматами, противогазами и подсумками, в автопарк.
Почему-то наш автопарк находился за пределами части, в отличие от боксов, или, проще, гаражей первого батальона, непосредственно примыкавших к казармам.
- Потому, - объяснили мне, - что они, по оперативке, первые, мы - вторые'.
- Понял.
Прибегаем. А из боксов, разбередив тишину и подсинивая дымком стылый ноябрьский рассвет, выползают тяжеленные ЗИЛы (каждый из них - радиостанция, аппаратная), следом мелкота: 'газики', 'уазики'.
- Как? - удивился я, - водилы уже здесь?
Опять-таки объяснили, что водителям по тревоге надлежит пулей вылетать из казармы, не дожидаясь каких-либо построений. Как, впрочем, и вестовым. Те также мигом разбежались по офицерским коттеджам, дабы сообщить их обитателям об объявленной 'тревоге'. Мне это показалось более, чем странным: пока вестовой добегал до означенной квартиры, офицер уже мчался в автопарк, потому как, во-первых, еще с вечера знал о времени ее объявления (четыре утра), как и все в полку знали: 'тревога'-то учебная, - во-вторых, тому же старлею (капитану, майору) наверняка уже позвонил дежурный по части:
Но таков, оказывается, был порядок: в случае объявления 'тревоги' на дом к офицеру должен прибыть вестовой. Расчет всё на тот же боевой вариант, когда и связи может не оказаться, и срочное пакет-донесение доставить потребуется.
Машины выстроились вдоль автопарка.
- Командиры рот, взводов и старшие машин - в голову колонны! - команда.
Понятно, для инструктажа: уточнения маршрута, расчетного времени движения.
- Регулировщики, строиться!
Это и меня касается. Дело в том, что маршруту следования колонны полагалось выставить регулировщиков - в населенных пунктах, на развилках лесных дорог. Меня как молодого бойца в регулировщики (а чем еще мог пригодиться?) и определили. Выдали два флажка: красный - стоп, желтый - указание направления пути. Дали и фонарик. Опять же красный свет - стоп, зеленый, с неоднократно повторяющимся движением руки - направление движения. И весь инструктаж.
Погрузили нас в 'уазик' и разбросали по точкам. Я был где-то пятым или шестым: какой-то стылый городишко, площадь-брусчатка.
- Стой тут и жди! - приказал старшина. - Как увидишь головную машину, указывай флажком направо. Понял?
- Понял!
Пристраиваюсь рядом с полицейским, на всякий случай, кивнув ему: гутэн таг! Он тоже вроде кивнул. А на площадь, несмотря на ранний час (немцы - народ ранний), со всех пяти сторон один за другим устремляются 'Трабанты', 'Фольксвагены', разные-всякие грузовички.
'Ну, - думаю, - попал! Как же смогу остановить их, когда появится наша колонна?' По рассказам же 'стариков' знал, что полицейские не очень-то помогают в такой ситуации, дескать, поставили тебя с флажками и 'калашом' за спиной, вот и выкручивайся, как знаешь. Рассчитывать же на то, что при появлении колонны все эти трабанты-барабанты тут же замрут, и думать было нечего. Напротив, всяк будет норовить, опять же по рассказам 'стариков', проскочить через 'окно' в колонне или, наоборот, - вклиниться в нее. За такое и регулировщику, и водителю крепко доставалось.
'И поделом, - размышлял я. - Ни к чему, очень даже ни к чему в нашей колонне находиться какой-то чужой легковушке. А вдруг в ней: шпион?' Как рассказывал вчера на инструктаже замполит, едва та или иная наша, в смысле советская воинская часть, выезжает на учения, на хвост ей тут же садится иностранная военная миссия: английская, французская, американская. Или - спецслужба. Что, наверное, одно и то же:
Пять, десять минут стою - колонны нет. А вокруг площади всё более заметное оживление: кто - на работу, кто с ранцем за спиной - в школу, или что тут у них? Колледж? И всяк глазеет в мою сторону. Вон тот пожилой немец вообще слез с велосипеда, чтобы получше разглядеть меня. Впервые что ли видят здесь советского солдата? В новенькой серой шинели, со звездочкой на шапке-ушанке и с сияющей бляхой на ремне (о, сколько на неё ушло асидола!).
'Ну, что ж, смотрите! - гордо выпячиваю грудь и ещё не совсем умелым движением поправляю за спиной 'калаш'. - Да не бойтесь: он не заряжен'.
Выкуриваю, наверное, уже десятую сигарету. Колонны всё нет. А ноги, чувствую, застывают. Чертова немецкая промозглость! И тут - о, господи! - аж мороз по коже. А откуда она должна появиться, эта самая колонна? В смысле - на какой улице? Там, где синеет фризьерсалон - парикмахерская (немецкий-то знал немного) или левее, где ярко-красное лебенсмиттель - продовольственный магазин? Или, вообще - правее, где какая-то фура торчит?
'Так, без паники, - успокаиваю себя. - Откуда бы ни появилась, появится'.
А 'Фольксфагены', 'Трабанты' всё прут и прут. И всё так же улыбаются немочки на тротуарах. Незаметно (незаметно от кого?) машу им. Тут же отзываются, о чем-то щебечут. Интересно, о чем? Полицейский, как мне показалось, неодобрительно покосился на меня. Ну и ладно! Я вон и тому камраду помашу: что-то уж загляделся на меня. Он тоже помахал мне и, прихрамывая, покатил велосипед по 'зебре':
Колонны все нет. Когда же, наконец? И на какой улице? Там, где фризьерсалон, или - лебенсмиттель? И, кстати, (снова изморозь по спине): флажком-то куда указывать? Что направо - понятно. Но направо расходятся две улицы. И тут вижу: прямо на меня, подпрыгивая, несется командирский 'уазик'. Я, естественно, - во фрунт и лихо отмахиваю флажком. 'Уазик', кивнув антеннами, делает легкий поворот и, не сбавляя скорости, несется дальше. Следом за ним - тяжелые 'ЗИЛы', один, другой, третий:
Собственно, зачем их считать? Их есть, кому считать. Как опять-таки рассказывал замполит, вот так же шла наша колонна, не совсем наша, а из другой части, и сидящая в телеге, вместе с отцом, девочка у обочины дороги пересчитала все машины и даже успела записать их номера. С той девочкой, вернее, с ее отцом потом разбирались. Так замполит рассказывал.
И еще запугивал нас всякой всячиной, дабы, понятно, усилить нашу бдительность. Говорил, что якобы западные спецслужбы пообещали гэдээровцам за каждый найденный в лесу или еще где-либо конверт с номером Полевой почты* - пять марок, а за конверт с письмом - десять. Что в лесу, под деревьями, могут оказаться бутылки с отравленным шнапсом и т. д. Наверное, всё это имело место:
Пятый, шестой, десятый 'ЗИЛы': Кто-то из ребят машет мне: молодец, дескать, знай наших! А мне и самому приятно: ни одна легковушка сквозь колонну не прорвалась, в колонну не втиснулась. Стоят, как вкопанные. А которым уж совсем невтерпёж, вырулили на другую дорогу. Так-то!
А ЗИЛы всё идут да идут. Осталось дождаться замыкающего колонну 'уазика'. Он-то и подберет меня. Вкладываю флажки в футляр и: еще издали вижу торчащий из кабины старшинский кулак. А уж мат-перемат! На всю Германию.
Короче, направил я колонну не туда. Не в ту степь, как говорится. Вернее, не в тот лес.
Что было потом? На гауптвахту меня не посадили (молодого-то да зеленого?), не разжаловали (рядового-то!), из армии не уволили (а я бы и не возражал). Отделался я тремя нарядами на кухню. И отработал их во время учений, в лесу, на свежем воздухе. Чем плохо?
Потом, когда уже сам стал 'стариком', растолковывал молодым: поставили регулировщиком - не вертись, как вошь на гребешке. И вообще, ну их этих камрадов и белокурых немочек!..
А той вынужденной остановкой (что колонна пошла не туда, тут же было обнаружено) не замедлили воспользоваться: черные таблички номеров машин поменяли на белые. Так, оказывается, полагалось на марше. Для конспирации. А спустя где-то час велели поменять их обратно. Все это мне казалось сущей формальностью: кому надо, запросто мог выследить колонну:
------
* Адреса советских воинских частей, дислоцировавшихся за рубежом, обозначались однозначно: Полевая почта. Номер своей Полевой почты помню до сих пор: 89730.
Топаем на плац. Плац наш, надо сказать, был не совсем обычный, то есть не общепринятый стандартный бетонный квадрат, а являл собой, по сути, огромный хорошо ухоженный газон, заасфальтированный лишь по периметру. Наверное, во всей ГСВГ, уж в нашей 2-й танковой армии точно, он был единственный такой, что подмывало любителей шагистики из соседних частей позлословить, мол, недооценивают в полку связи строевую подготовку.
Дооценивают, дооценивают. Пройти 'коробочкой', локоть к локтю, развернуться в движении на сто восемьдесят градусов - это мы могли. А большего от нас и не требовалось. В конце концов, не рота же мы почетного караула. Сам командир полка частенько говаривал, что главное для нас - связь. Надежная. Круглосуточная. Да и времени недоставало на эту самую шагистику:
Командир полка, как всегда, задержится. Минут на десять-пятнадцать. Видимо, считал неприличным для себя появляться на плацу тут же, вслед за нами. Он потом выкатится: щекастое пунцовое лицо, выдающийся вперед живот (при небольшом-то росте) - помидор, да и только, как прозвали его наши предшественники, кои давным-давно уже на гражданке, обременены сугубо житейскими заботами и уж позабыли, кто такой Помидор.
Хотя вряд ли. Всё, что связано с армией, у каждого, служившего в ней, надолго западает в памяти. Если не навсегда. Вот и мне нет-нет, да и привидится та или иная армейская картинка. Причем, чаще всего, забавная. В этом, наверное, и заключается жизненная мудрость: со временем из памяти, да и из сердца выветривается всё дурное, грустное (а солдатская служба, да еще за кордоном, ох, как грустна!) и остается только светлое, доброе.
Выкатится Помидор, и первые его слова будут: 'Учерашний день:. Военный совет:'
В переводе на нормальный язык это означало: вчера состоялось заседание военного совета армии, на котором был рассмотрен ряд вопросов, и о некоторых из них он хотел бы нас проинформировать. Что такое 'некоторые из них' мы, в общем-то, знаем: различные ЧП в частях (увечья, повреждение техники, имущества), козни вражеской пропаганды, предстоящий визит высокого воинского начальника, неблаговидное по отношению к местному населению поведение нашего брата:
Это его 'учерашний день' доводило меня до коликов.
Но вот - неожиданность: Помидор уже на плацу. И не в центре, как обычно, а далеко в стороне. Рядом с ним - его замы, комбаты, другие офицеры и:полицейские с собаками.
- Дело пахнет керосином! - проронил стоящий рядом со мной Соколов. Соколов - щеголь: гимнастерка - в обтяжку, штаны заужены (как умудрился?), пилотка - набекрень. Таким, наверное, он был и на гражданке: любителем покрасоваться. На гражданке - понятно: перед девочками. Но тут-то...
- За кем-то из нас пришли, - многозначительно заключил он.
- Оцэ дило! - аж присвистнул Балацкий.
- И чё им надо?
- Разговорчики! - строго взглянув на строй, прикрикнул взводный, старший лейтенант Берсеньев. Прикрикнул он, конечно, так, для виду, хорошо понимая, что разговорчики все равно не прекратятся: уж больно пикантная картина разворачивалась перед нами.
- Какое вообще они имеют право заходить на нашу территорию? - проворчал Красненко. - Да еще с собаками.
- Имеют, имеют, - резюмировал взводный. - Сейчас всё узнаем.
Взводный наш, Берсеньев, был единственный в полку из офицеров - москвич. Тоненький, беленький и даже какой-то флегматичный. Да все у него будет нормально. После Германии - домой, в Москву, а там и академия, и теплое местечко при штабе:
- О! Герой-свинопас! - выкрикнул кто-то в задних рядах, и мы, невольно улыбнувшись, повели взглядом в сторону ворот, через которые въезжала повозка с важно восседающим в ней громилой Подопригорой.
История тут такая. Съездил Подопригора в отпуск. Смог ведь! На побывку нашему брату ох, как непросто было вырваться, даже очень непросто. Знать, водил дружбу с интендантским начальником. А спустя какое-то время в отпуск отбыл его земляк, 'макаронник', и, естественно, он попросил того заскочить к его родителям и передать гостинец. Что тот и сделал и буквально был ошарашен тем, с каким почтением односельчане отзывались о Подопригоре. Он-де чуть ли не главный человек в полку, и сам командир время от времени обращается к нему за советами. А однажды на учениях он спас генерала, машина которого перевернулась: на себе притащил генерала в медсанбат, за что тот пообещал представить его к награде и дать капитана. Вот трепло:
- А лошадка-то умнее его: сама довезет тачку до столовой и обратно - на хозблок.
- На свинарник.
- А мясо и сало откуда? - буркнул Балацкий.
Взводный снова нехотя покосился на строй.
Полицейские ушли. Помидор покатился в центр плаца - краснее красного. Представляю, каково увидеть его такого - совсем рядом. Как рассказывали те, на кого он обрушивал свой гнев (в основном - на офицеров и 'макаронников'), чем сильнее раскалялось его лицо, тем явственнее бледнел на щеке глубокий продольный шрам. Тут уж поневоле во всем сознаешься и покаешься. Хотя, в принципе, относились мы к нему нормально. Потому уже, что в полку он был единственный фронтовик. Подполковник Очерет.
Не буду воспроизводить его 'пламенную' речь: это, как понимаете, совершенно невозможно. В общем, суть дела такова. Вчера кто-то из наших, будучи в увольнении, украл у немки велосипед.
Украл! Слово, вообще неприемлемое для немцев, чей менталитет - не тронь чужого! - формировался веками. Потому и привыкли жить, не запирая дома, не пристегивая те же велосипеды к заборам.
Следы привели в наш полк. И теперь предстояло вычислить: кто?
- На всё про всё - час! - отчеканил комполка.
Вычислить воришку из двенадцати человек, побывавших в увольнении, труда не составляло. Один из них, Борис Бойко, сам во всем и сознался. Объяснил это так: опаздывал в часть, увидел стоящий у магазина велосипед и решил воспользоваться им. Когда же осознал, что совершил что-то неладное, испугался, свернул к озеру и запустил его в воду.
Бойко был из соседней роты, и мы его мало знали. Слышали только, что радист он классный и что почти безвылазно торчит на армейском узле связи. А туда бездарей не берут. Понятно: отличник боевой и политической подготовки. И вот нате вам:
Велосипед нашли быстро. Тут же доставили его полицейским, а те, в свою очередь - пострадавшей. Уж не знаю, как командование выкручивалось из ситуации, но до суда, по крайней мере, дело не дошло. Естественно, пострадавшей возместили материальный ущерб. Мало ли какая неисправность могла обнаружиться у велосипеда после многочасового пребывания в воде. Возместили и моральный ущерб. Немцы в этом плане народ щепетильный.
Как-то Балацкий на своем ЗИЛе слегка, совсем чуть-чуть, задел на повороте ехавшую на велосипеде пожилую немку. (Опять велосипед и опять - немка!) Хотя, скорее всего, она сама, завидев громадину-ЗИЛ, не справилась, как принято говорить в таких случаях, с управлением, тыркнулась колесом в бордюр, ну и, понятное дело, свалилась. Тут же подоспели полицейские, скрупулезно всё осмотрели: место происшествия, велосипед, саму пострадавшую, - и составили грозный протокол. Виновнику предстояло оплатить не только ремонт велосипеда (две царапины на крыле), не только лечение расшибленной коленки немки (ладно бы, хоть молодой коленки), но и стоимость порванных колготок и, что нас вообще изумило, перенесенный ею испуг. Да, у немцев так: напугал - заплати!
Заплатили. Балацкому дали пять суток гауптвахты. Правда, уже через сутки выпустили: приближался техосмотр, и кому, как не ему приводить свой ЗИЛ в порядок.
Бойко дали десять суток. Отбыл он их полностью, как ни пыталось начальство узла связи вызволить его: дескать, очень нужен. 'В армии незаменимых нет!' - был ответ. Напрасно так. В армии всегда есть и будут незаменимые. Их так и называют: профи. Это уже от Бога. Таким профи и был Бойко:
Нам он потом иначе всё рассказывал:
- Ужас как захотелось прокатиться на велосипеде. Два года ноги педалей не знали. Сел - и ничего, поехал:
- Зачем же было топить его? - допытывались мы. - Вернул бы на место.
- Была такая мысль. Но как представил, что там меня уже ждут полицейские и та немка. Как бы объяснил им, что просто захотелось покататься?
- Оставил бы велик у другого магазина или у аптеки, да мало ли где. Полицейские тут же бы его нашли.
- Не сообразил.
- Дурак ты, Бойко! - констатировал Соколов. - Хоть и радист классный, - и рассказал другую историю.
Я знал эту историю. Он и бульбаш Сидорович. Бульбаш, потому что обожал картофельное пюре и лучшим для себя нарядом (армейский термин) считал наряд на кухню, где такового можно было поесть досыта. Был случай, правда, давний, ещё по первому году его службы, когда, вернувшись из очередного кухонного наряда, он прихватил с собой (и как удалось?) целый бачок этого самого пюре и спрятал под кроватью. То-то смеху было. А что смешного? Ну, любит человек картошку, не насытится ею.
Так вот, блуждали они с Соколовым по лесу в надежде сбагрить женские часы, привезенные тем же Сидоровичем из отпуска ('крабы', анодированные, модные тогда), и наткнулись на одиноко стоящий дом. Обошли все два его этажа: 'Камрад! Камрад!' Ни души. Так и ушли, ни к чему не прикоснувшись.
- Вот вам крест! - божился Сидорович.
Где в это время были домочадцы? В поле? В лесопитомнике? Работали...
Не могу представить, как сегодня живется немцам, теперь уже в объединенной Германии, наводненной мигрантами, 'обласканной' русской мафией и запуганной призраком терроризма. Наверняка заборами стали огораживаться:
Легковушки одна за другой, едва поравнявшись с автобусом, уносились вперед, поблескивая в утренних майских лучах лакированными крышами, капотами. А то и мелькнет георгиевская ленточка - знак недавнего Дня Победы. Вот еще один джип, черный, тяжелый, за рулем (успеваю разглядеть) крупный мужчина с бородкой. А на заднем стекле - белыми крупными буквами, как выстрел: 'Не забывайте, падлы, Сталинград!'
Ничего себе! И кому же - эти слова? Всяческим фальсификаторам, коим поперек горла сам факт решающей роли СССР в разгроме фашистской Германии? А таковых немало и здесь, и за бугром. Туристам-иностранцам, большинство из которых до сих пор считает, что войну выиграли американцы с англичанами? Просто - гламурным мальчика и девочкам и прочим недорослям?..
И вспомнилась другая история, парижская.
Давно знал: есть в Париже станция метро 'Stalingrad'. С трудом разыщу ее. Так себе: низкие своды, короткие пластиковые лавочки, пепси-чипсы-автоматы, словом, обычная станция парижского метрополитена, к тому же - надземная. И буду спрашивать
у выходящих из вагонов пассажиров, сначала у молодых:
- Кёс-кёсе (что такое?) Сталинград? - указывая на огромные черные буквы на стене.
- Но! - в ответ.
Затем у тех, кто постарше.
- Но-о:
Затем - у кого уже придется. Одна пожилая мадам, несколько оторопев от моих чудовищных 'бонжур', 'пардон', воскликнет:
- А ля гер! Наполеон!' (ля гер - по-французски война.)
Вот дура! И уже без всякой надежды - навстречу белокурому мужчине, лет сорока, рюкзачок за спиной:
- Пардон, месье, - и жестом - на буквы: 'Кёс-кёсе?
Он легко, запросто:
- Гитлер капут! - и понимающе улыбнется.
Я схвачу его руку и крепко-крепко пожму ее:
- Мерси!
А поезда всё прибывали и прибывали, тихо бесшумно...
Но где же тот джип? Наверняка добрая половина МКАД увидела те слова. Одни одобрительно усмехались, мол, молодец, мужик, знай наших! Другие в ужасе отворачивались: 'Форменное хулиганство!' А менты лишь пожимали плечами: 'Да, грубо. Ну так ведь:'
А джип уже свернул с МКАД, и только его и видели. Нет, все-таки видели. В Белоруссии. И можно представить, какими взглядами провожали его белорусские ветераны, седые, согбенные, почти вросшие в землю, в землю, в которую проклятая война уложила здесь каждого четвертого.
Потом джип видели на дорогах Польши, Венгрии, Чехии и, само собой, Германии. Уж где, где, а здесь хорошо знают, что такое Сталинград. Для германцев он, что осиновый крест:
Облачился в маскхалат и пополз к тому танку. Подобрался как можно ближе, выбрал место поудобнее и побезопаснее, за небольшим выступом, и стал быстро рисовать. А мороз под тридцать. Глядь, рядом наш автоматчик.
- В чем дело?
- Комбат приказал прикрыть вас.
Ладно, прикрыть, так прикрыть. И тут видят, из башни, озираясь по сторонам, выбирается немец. Но почему в шинели. Не танкист, значит. Пехотинец. Отсиделся в подбитом танке и теперь решил пробираться к своим. Вылез (автомат в руках), спрыгнул на снег и, продолжая вертеть головой, двинулся прямо на художника и автоматчика. Автоматчик дал очередь.
Художник оторопел:
- Зачем?
- Он же с оружием, - ответил тот, - И еще неизвестно, кто первым выстрелил бы. Война есть война:
С полночи художник не мог уснуть. 'Зачем автоматчик убил того немца? Ведь он не видел нас, шел наобум. Можно было взять в плен'.
Утром решил сходить на то место. Один, без прикрытия и никому не докладывая. Подошел к окоченевшему трупу, вытащил из нагрудного кармана содержимое: солдатская книжка, фотографии. Вот он, тот немец, в кругу семьи: мать, отец (отец в кителе), брат, сестра. Вот снова он. С девушкой. Невеста, наверное - белолицая, белокурая. Снова он: довольный, улыбающийся, а на заднем плане: виселица. Бездыханные, полураздетые тела.
'Сволочь!' - художник швырнул фотографии на снег и заспешил назад, в расположение части, повторяя про себя: Значит, правильно поступил автоматчик:'
А тот джип уже в Бельгии, в Брюсселе. Немного покружил по улицам и замер у здания штаб-квартиры НАТО, развернувшись к нему задом. Все, кто находился там, генералы, министры и еже с ними буквально застыли у окон: 'Сталинград - понятно. Но что такое падлы?'
Говорят, заседание натовского совета в тот день было сорвано:
А нам и в радость! Значит, утреннего тррам-тррам-тррам - 'Бегом марш!' - не будет. Да и сколько можно долбить сапогами немецкий булыжник? Вернее, немецким булыжником дубасить наши сапоги.
Лично для меня утренний бег в строю - десятки пар кованых сапог, нудно, тупо - был сущей пыткой. Тррам-тррам-тррам. Через распахнутые настежь решетчатые ворота с прикрепленными к ним красными звездами. Тррам-тррам-тррам. Через дощатый настил железки-одноколейки.
Железка: В пятидесяти метрах от КПП. Ну, не пытка ли? Ведь что такое для солдата рельсы? Дорога домой. Нам же приходится пересекать их (переходить, перебегать, переезжать) ежедневно с неизменной сладкой болью в сердце: придет, придет час, и помчит, помчит нас эшелон: А как реагировали дембеля на мелькнувший на экране поезд? Клуб буквально взрывался: 'Едем!'
Тррам-тррам-тррам. Мимо футбольного поля с длинными лавками из обструганных брусьев. Тррам-тррам-тррам. Вон до того перекрестка, что у офицерской столовой. Там - направо и уже до самого предместья Фюрстенберга - маленький такой городишко. Потом резко - налево, в сторону автопарка. Тррам-тррам-тррам:
И, чтобы совсем уж не свихнуться, глядя в затылок впереди бегущего, старался как-то отвлечься, подумать о чем-нибудь приятном. Но о чем? О том, что будет на завтрак? А что тут думать-то: 'кирза' (овсянка). О весточке из дома? Дома вроде всё нормально. Ждут! А друзья пишут всё реже. Ясное дело, у них свои заморочки, которые нам из нашего солдатского далека и не понять. О подружках и говорить не приходится:
Можно просто мурлыкать себе что-то под нос. Но, увы, не думается и не мурлычется. Потому как, словно молотом по голове: тррам-тррам-тррам!
И какое же благо 'Шагом марш!' Не идем, а плывем. Лишь изредка чиркнет о булыжник чья-то неловкая подковка. Но благо эта продолжается недолго, до следующего поворота, что у озера. И снова как наказание: 'Бегом марш!'
Ну почему, старшина, ты не жалеешь наши сапоги?
А вот за сегодня спасибо! Разбредемся по лесу кто куда. Лес это -ощущение свободы. Хоть на голове ходи. Песни ори. Сильное чувство!
А черники наберем. И полопаем ее вдоволь. И чистым воздухом подышим. Красота!..
Но уже доносится (неужто час пролетел?) далекое, как с другого берега: 'Рота, строиться!'
Щас! Успеется. Еще пару ягод. А черники в тот год выдалось - не меряно.
Один за другим подтягиваемся в строй какие-то совсем другие, посветлевшие, посвежевшие, хохоча и тыкая друг в друга пальцем: у кого губы чернее, тот больше ягод и слопал. Вроде все. Вон еще Орех.
- Орех, давай скорей!
Орех - прозвище. Фамилия - Орешин. Запыхавшийся, пристраивается рядом со мной:
- Отсыпь чуть-чуть, - показывает полупустой котелок.
- Чё, не набрал?
- Споткнулся о корягу, рассыпал:
- Ну, ты даешь! Ладно, возьми чуть-чуть. Саш, - толкаю Красненко. - Отсыпь и ты. Надо же выручать Ореха.
Красненко - сибиряк. Высоченный, а сапоги носил, смешно сказать: 38-го размера. И как только на ногах держался? И шаг у него был короткий, куцый, совсем не строевой. Да и не любил он строевую подготовку. Впрочем, кто ее любил? И еще постоянно хмурился. Вот и сейчас насупился:
- Ему бы только орехи и собирать.
- Рота, смирно! - командует старшина.
В лесу? Смирно? Чудной ты, старшина! Мы же не на плацу.
- Напра-во! Шагом марш!
Щас последует: 'Запевай!' А что? И запоем. Настроение у нас что надо: 'Жил да был черный кот за углом:'
А компот из черники получился на славу. Нам его несколько дней подавали, потом сказали:
- Хватит!
- Черника, что ли, закончилась? - недоумевали мы. - Так мы её снова наберем.
- Отставить! - отрезал старшина. - Черникой будете зимой баловаться.
Словом, потянулись обычные армейские будни с их подъемами и отбоями, дежурствами и 'караулами', долбанием 'морзянки' и неизменным утренним тррам-тррам-тррам!
А тут как-то после подъема объявляют:
- Всем зайти в ленкомнату*.
Мы переглянулись: с чего бы это? Срочное объявление, политинформация? Такое бывало.
Усаживаемся за столы с аккуратно разложенными на них подшивками газет, журналов: 'Советская армия', 'Советский воин', 'Красная звезда', 'Комсомолка': - в окружении плакатов и стендов о Вооруженных силах, о боевом пути полка, подкрепленных ленинскими цитатами и выдержками из решений партсъездов:
Напротив, за столом - командир роты, начмед в белом халате поверх френча.
- Ну вот, - совсем не по-военному начал начмед.
Он недавно в нашей части, прибыл по замене. Почему-то мы его недолюбливали. Наверное, потому, что прибыл он с молоденькой медсестрой: красивая - спасу нет. Короткий белый халатик:
- Так вот, - продолжал начмед. - Вы собирали в лесу чернику, две недели тому назад, и ваш Орешин:Орешин, встаньте!
Орешин поднялся, бледный, потерянный.
- : подцепил триппер.
По рядам брызнул смех.
- Ничего смешного, - как можно строже сказал начмед. - В тот день кто-нибудь из вас видел немку на велосипеде?
- Не-е-е, - загудели мы.
- А немка-то оказалась заразной, - нагнетал он. - Ее специально к вам подослали.
- Да не видели мы её!
- На хрен она нам нужна!
- Вот именно на хрен, - ухмыльнулся ротный. Он вообще любил подшучивать, при случае мог смачную присказку вкрутить, анекдот травануть. Такой он был, наш ротный Кашин. Капитан Кашин. Может, в фамилии и заключалась разгадка легкости его характера. Мы, действительно, редко видели его раздраженным. Да это и не шло ему, что он и сам наверняка знал, потому как в крике мягкий его баритон срывался на такой дискант, что ему, наверное, становилось неловко за себя. А нам - за него...
- Что ж, - протянул начмед и стал натягивать резиновые перчатки. - Тогда по одному ко мне.
- Насилие над личностью! Протестуем! - зароптали мы, не переставая ржать.
- Ладно, мужики! - выходя из-за стола и продолжая ухмыляться, проронил ротный. - Надо - значит надо.
Расстегнули ширинки (в ленинской-то комнате!) и двинулись к начмеду. Дело обычное. Уж сколько раз приходилось спускать трусы, кальсоны перед разными начмедами - в военкомате, на сборных и пересыльных пунктах. Армия - штука суровая, мужская, и твои мужские достоинства в такой же мере принадлежат ей, как и ты сам:
- Орех, ну ты дал! Расскажи хоть, как дело было? - пристали мы к нему, рассаживаясь в курилке (вокруг вкопанной в землю бочки из-под солярки или бензина - этакой, как сказали бы сегодня, корпоративной пепельницы).
- Да как, как? - вполне освоившись со своим положением, улыбнулся он. - Забрел я далековато. Смотрю, у лесной тропинки немка с велосипедом возится. Цепь слетела. Ну, я естественно, вызвался помочь. 'Я-а, я-а-а!' - защебетала она. Ну, в смысле 'Да-да'.
- Знаем, знаем: - нетерпеливо перебили мы его.
Я все быстро поправил. - Орех явно тянул резину. - 'Данке шён!' - защебетала она и чмок меня в щеку, ну, и как бы собирается уезжать. Я слегка придерживаю её за руку и показываю на чернику в котелке: дескать, угощайтесь, мамзель. Она снова: 'Данке шён!'
- Да что ты разданкался? - не сдержался хмурый Красненко.
- Сами же просили рассказать, - притворно обиделся Орех. - Ну, в общем, берет она одну, другую ягоду: 'Гут, гут!' Я тоже беру одну, другую, а следующую придерживаю в губах и несу к ее губам. Она секунду помедлила и принимает мою ягоду, и мы целуемся.
- А ты, молодой, как тут оказался? - наорали мы на невесть откуда взявшегося первогодку Ляликова. - Рано тебе ещё такие вещи слушать.
- Да ладно вам, - обидно заворчал Ляликов, отходя в сторону, и его лицо по-юношески зарделось. Вообще, румянец не сходил с его лица. В благодатных местах, видать, росли его предки, и он сам. Служба, правда, у него не ахти как складывалась, зато на утренний осмотр он становился одним из первых: не нужно было бриться. Да и что было брить на девственных-то щеках?..
- Ну, а дальше? - мы снова - к Ореху.
- Дальше? - наигранно вздохнул он. - Снова подношу ягоду к ее губам, и мы снова целуемся.
- Ну и?
- Что 'ну и'? А-а:Во-о! - и он торжествующе поднял большой палец...
Из курилки расходились молча. Что-то с командой на завтрак медлят: А киселя из черники наверняка и сегодня не дадут: И все-таки Орех - счастливчик:
quote:Изначально написано Konstantin217:
Спасибо, буду знать.
Потом называлась северо-западная группа войск.
quote:Изначально написано ded2008:
просто- западная группа войск- ЗГВ
Да, СЗГВ-это ПРИБВО, склероз.